Стук бильярдных шаров звучит приглушенно, монотонно, однообразно. Сигаретный дым висит в воздухе сизыми пятнами, сквозь которые едва различимы фигуры усталых игроков. Липкий, плохо вытертый столик заставлен рюмками с коктейлями, количество которых все увеличивается. И никто их не пьет: ни Юра, ни я. Я только верчу в пальцах тонкую стеклянную ножку рюмочки, вздыхаю и монотонно, как перестук бильярдных шаров, повторяю:
— Зачем вы притворяетесь, Юра? Ну зачем вы притворяетесь? Ну скажите, зачем вы мне врете?
— Да я не притворяюсь... Я просто сильно болел.
Мой собеседник тяжко, как старая жаба, вздыхает, отводит в сторону мутные глаза с фиолетовыми мешками под ними, кривит бледное одутловатое лицо и возражает вяло:
— Я выгляжу плохо, потому что недавно вышел из больницы. У меня пищевод разорвался... года полтора
назад. Пришел ко мне друг, Толя Сундуков, мы работали вместе, когда металлами занимались. Мы выпили, он ушел, а ночью мне стало плохо: рвота, знаете, с кровью, слабость, в глазах темно... Жена вызвала скорую, ну, они приехали минут через сорок...Но я упрямая и стою на своем: — Они же не успели. Коллапс и смерть.
-Да мет же, нет... — вяло отнекивается мой собеседник. Успели. Сделали мне операцию, видите; шрам от операции.
— Неудачную, — спорю я так же вяло.
— Не смогли они вас спасти, Юра.
- Нет, спасли... —продолжает он монотонно. — Бармен, еще мартини.
Бармен, который давно с неудовольствием вслушивается в нашу беседу, мрачно разливает напиток в две новые рюмочки, выходит из-за стойки и буквально швыряет заказанное нам на стол, вернее, на его единственный свободный участок. Рюмки стоят вплотную, и у каждой на краешке веселенькая пластиковая фигурка чертика.
- Ну что вы ко мне пристали, девушка! — мой новый знакомец протягивает мне рюмку. Поговорим о чем-нибудь другом, А как, кстати, вас зовут? Вы не сказали.
Зачем вам, угрюмо огрызаюсь я. Вы же покойник.
Юра опасливо взглядывает на бармена и понижает голос:
— Потише, пожалуйста... Что за бред! Я никакой не покойник, а вы бы примолкли... мало ли что люди подумают. Пойдете, поиграем в бильярд.
Я не умею, — отказываюсь я тем более с покойником.
Он покрутил пальцем у виска скопления туманных фигур у столов для бильярда отделилась одна. Я сощурилась и узнала Сережу.
Ну как ты? = спрашивает он. Не скучаешь?
- Как всегда, — отвечаю я, — Мы скоро поедем?
Через полчасика, — отвечает он. — Еще одна партия.
Я уныло замолкаю и тупо смотрю на содержимое рюмочки, в котором играют блики электрического света. Одутловатый Юра бормочет что-то неразборчивое, оправдательное, но я не слушаю его. Стук шаров и его монотонное: бормотание сливаются в одну грустную мелодию тоски и одиночества. Ужасные цены в этом заведении, просто сумасшедшие. Неудивительно, что сюда ездит тайной странный контингент. Я встаю и выхожу из зала, ища туалет. Обращаться к кому-то за подсказкой по поводу его местонахождения мне лень, и я плутаю в темных коридорах, толкая двери, которые кажутся мне похожими на туалетные. Вдруг в отдалении мелькает знакомое лицо.
— Давыдов! ору я, — Давыдов Леха, подожди!
Но Давыдов неуловимо, как во сне, скрывается за поворотом. Я грузно топаю, ускоряя шаг, задыхаясь, придерживаясь за стены и косяки дверей. Вот я хватаю серое пиджачное плечо Давыдова, разворачиваю его к себе....
— Давыдов! — бормочу я. — Ты как здесь?.. бледное лицо Давыдова искажается деланой улыбкой:
- Вы обознались| Я никакой не Давыдов! — неуверенно объявляет он.
- Да перестань, я заглядываю ему в глаза, — Это же я... Его худую шею пересекает багрово-синяя полоса, которую он неумело пытается спрятать под галстуком. Я вздыхаю, поправляю ему воротник рубашки, глажу по плоха выбритой щеке. Не говори никому, робко просит Давыдов. Я сейчас уйду.
— Я никому не скажу, — заверяю я его.
— Зачем мне говорить? Позвони мне завтра, вот, возьми жетон... Завтра и приходи, поговорим. Сережа будет, помнишь Сережу?
— Помню... — тихо отвечает Давыдов.
— Отпусти меня, пожалуйста.
Я разжимаю онемевшие пальцы,
выпуская серую пиджачную ткань, безнадежно отворачиваюсь и бреду, ничего не видя от слез. Я толкаю очередную дверь и оказываюсь в кафельно сверкающем туалете, где у зеркала поправляют макияж две молоденькие девицы. Их лакированные туфли на платформах сверкают еще ярче, чем надраенный кафель, колготки переливаются перламутром, накрашенные губы блестят, как свежепролитая кровь... Я захожу в кабинку, приваливаюсь к фанерной перегородке и размазываю слезы. Потом нажимаю на рычажок унитаза и сквозь бурный шум воды сльшу: Работы никакой нет с тех пор, как эти повадились... Не знаешь, к кому подходить, сидишь как дура за стойкой... Что это их сюда тянет как магнитом?
— Так кладбище рядом, вот они и ходят сюда. Тем более здесь дешевый бильярд. Спиртное только очень дорогое, так они ведь не пьют.
— Ага, не пьют! — скривилась первая. — Сегодня толстый Юра одного мартини литра два заказал.
- Интересно, где они деньги берут?
— Черт его знает... Может, у покойников возможностей больше. Воруют, поди.
Обе девушки хрипло хихикают, потом, отсмеявшись, одна другой рассказывает:
— Когда ты еще сюда не ходила, тут пытались попа приглашать. Ну, он все освятил, бутылку коньяка выхлебал. И уехал... Еще хуже стало. Сейчас их тут процентов шестьдесят — семьдесят.
— Кошмар! Скоро нормального парня будет не сыскать...
— Да, — кивает ее подруга. — Их и сейчас-то нет...
Девушки выходят из туалета, а я из кабинки. На душе у меня так холодно, так уныло, что я почти с радостью вхожу в прокуренный зал, где за липким столиком по-прежнему сидит жабообразный Юра. Я тяжело присаживаюсь на стульчик и говорю:
— А я знакомого встретила.
Юра, кажется, рад перемене темы. Он искательно улыбается и подвигает мне рюмочку, ожидая продолжения разговора.
— Он повесился года два назад, — продолжаю я. — Пил, пил, а потом повесился, прямо в ординаторской. Он был хмрург. Классный хирург.
Юра заинтересованно глядит на меня блеклыми глазами, а я отпиваю мартини и хочу рассказывать дальше, но тут мое внимание отвлекают шум и громкие голоса где-то в самом задымленном углу бильярдной. Я щурюсь, оттягиваю уголок глаза пальцем, чтобы лучше видеть...
Более зоркий Юра поясняет:
— Там этот... с Западного кладбища... которого застрелили в прошлом году... Он буйный такой, спасу нет...
— Застрелили? — цепко хватаюсь я за слово, чувствуя, что Юра проговорился и выдал себя. — Застрелили, говорите?
— Но спасли, врачи приехали и спасли! — торопливо исправляет свой промах мой собеседник. Сделали операцию...
Я хмыкаю недоверчиво, но настроения спорить у меня нет, и я погружаюсь в свои текучие однообразные мысли. Юра барабанит толстыми пальцами по столу, курит, выпуская колечки синего дыма. Мне как-то неловко. И чего я привязалась к человеку? Вот он сидит, отдыхает, в тепле, среди людей и покойников, заказывает щедро мартини... Лучше, что ли, ему лежать в холодной мерзлой земле, в тесном гробу, ждать неизвестно чего, что может и не произойти, потому что обещания воскресения так туманны и неопределенны, да еще связаны с каким-то Страшным судом, как будто недостаточно тех наказаний и страданий, которые человек претерпел за свою короткую нудную жизнь. Бедные покойники вынуждены врать, скрываться, чтобы хоть час-другой посидеть в теплом помещении, поиграть в бильярд...
— Извините, Юра, — говорю я со всей ласковостью, на какую способна. — Теперь я вижу, что вы никакой не покойник. Простите великодушно.
— Да ладно... — смущается Юра, и его оплывшие щеки слегка розовеют.
— Я нисколько не обижаюсь. Бармен, еще два мартини!
Бармен злобно разливает напиток, усаживая на края рюмочек двух новых чертиков. Ставить новое спиртное уже некуда, и я переставляю две налитые раньше рюмки на соседний столик, где жмутся и хлопают накладными ресницами те две барышни из туалета. Они радостно кивают и с удовольствием угощаются.
Чья-то тень нависает над нашим столиком. Я поднимаю глаза и вижу Сережу с кием в руке. Он улыбается, волосы слегка взъерошены, глаза сияют.
— Ну что... нам пора, — тихо шепчет он мне на ухо. — Я пойду погрею машину.
— Ага, я догоню!
Я прощаюсь с Юрой, тяжело встаю и пробираюсь между бильярдных столов к выходу. В гардеробе морщинистый красноносый швейцар подает мне шубу, обдавая меня запахом перегара. Я путаюсь в рукавах, напяливаю шапку и выхожу за стеклянную дверь, где искрится снег, воет морозный ветер и скрипит снежок под ногами у прохожих. Я, захлебываясь холодным воздухом, бреду к остывшей, заснеженной снегом машине. Долго ищу ключи, отпираю дверцу и усаживаюсь на ледяное сиденье. Пар изо рта валит клубами. Наконец машина заведена, мотор работает ровно и сильно. Я несколько раз мигаю фарами, в свете которых бешено крутятся снежинки..
«Н-ну где же он?» — думаю я. Дверь распахивается, и появляется Сергей. В его волосах запутались снежинки, на кожаной куртке — снег, он усаживается на переднее сиденье и отваливается на спинку.
— Устал? — спрашиваю я. — Ничего, скоро отдохнешь.
Машина трогается мягко, хорошо прогретый мотор гудит ровно и успокаивающе Дорога пустынна, деревья укутаны белыми шубами, им тепло и хорошо, как нам. Дворники с шорохом очищают лобовое стекло от налипающих снежинок. Тусклые боковые лампочки едва освещают внутренность автомобиля, их мягкие отблески ложатся на наши утомленные лица. Я включаю магнитофон, который тихонько воет что-то неразборчивое, как Юрино бормотание. Мы молчим до самого конца пути, пока не показывается слева высокая черная ограда Западного кладбища. Машина тормозит с легким визгом, я поворачиваюсь к Сереже.
— Ну, до завтра, — я глажу его по щеке. — Увидимся.
— До завтра, — отвечает печально Сережа.
— Ты точно приедешь?
— Конечно, — заверяю я. — Непременно приеду. Может, чуть опоздаю: надо вечерком заехать по делу, это здесь, недалеко...
Сережа выходит и машет мне рукой, слегка наклонившись к боковому стеклу. Он улыбается, видно, что ему хорошо. А для меня главное — чтобы ему было хорошо. Поэтому каждый вечер я сажусь в машину, еду сюда и
поджидаю его у центральных ворот, а потом везу в бильярдную, в тепло и сигаретный дым, к людям и покойникам, расположившимся там, чтобы на час-другой забыть холод, неподвижность, безысходность жизни и смерти. Денег на бильярд надо не так уж много, в конце концов. И я их найду, найду, чтобы Сереже не пришлось воровать, как другим... «Ничего‚ ничего, — успокаиваю я себя. — Все так и будет всегда... А потом встретимся мы за высокой оградой, под шумящими летом и зимой елями». И я тихо трогаюсь с места, еду домой, чтобы на остаток ночи погрузиться в черный сон без сновидений, так похожий на то, что ожидает нас за воротами Западного кладбища.