«МЕНЯ ПРОЧИЛИ В МУЗЫКАНТЫ»
Борис Пастернак, что называется, был мальчиком из хорошей семьи. Очень хорошей. Отец, выдающийся художник Леонид Пастернак, был любимым иллюстратором Льва Толстого: сначала создал картинки к «Войне и миру», которые привели живого классика в восторг, потом, уже на глазах девятилетнего сына, рисовал Нехлюдова и Катюшу Маслову («Воскресение» главами печаталось в журнале «Нива», и художник очень спешил, чтобы успеть к сдаче очередного номера). Мать была блестящей пианисткой, но в 27 лет прервала карьеру (по легенде, когда ее дети внезапно свалились с высокой температурой, она дала обет не выступать на сцене, если они поправятся).
Так или иначе, именно с музыкой прежде всего была связана юность Бориса. Его идолом стал Скрябин - причем этот идол сначала был соседом по даче, потом подружился с его отцом. А когда Борис стал юношей, внимательно изучал его сочинения и всячески его ободрял. «Никто не сомневался в моей будущности.... Меня прочили в музыканты, мне все прощали ради музыки, все виды неблагодарного свинства по отношению к старшим, которым я в подметки не годился, упрямство, непослушание, небрежности и странности поведения - писал Пастернак. - И, несмотря на это, я оставил музыку». Причин было несколько; Борис страшно комплексовал из-за отсутствия абсолютного слуха (хоть Скрябин и утешал его, утверждая, что у Чайковского и Вагнера его тоже не было, а вот у сотен настройщиков - есть); плохо играл на рояле и не идеально разбирал ноты; скорее же всего, он просто чувствовал, что настоящее его призвание в другом.
И постепенно, уже практически взрослым человеком, Пастернак начал писать стихи, - причем достаточно быстро сформировался как поэт. О своем стиле он позже скажет: «Пятнадцатилетнее воздержание от слова, приносившегося в жертву звуку, обрекало на оригинальность, как иное увечье обрекает на акробатику».
Знаменитое «Февраль. Достать чернил и плакать...» было написано в 1912-м. А десять лет спустя он уже был звездой отечественной поэзии, и Валерий Брюсов писал о нем: «Стихи Пастернака удостоились чести, не выпадавшей стихотворным произведениям (исключая те, что запрещались царской цензурой) приблизительно с эпохи Пушкина: они распространялись в списках. Молодые поэты знали наизусть стихи Пастернака, еще нигде не появившиеся в печати, и ему подражали полнее, чем Маяковскому». С Маяковским Пастернак, кстати, к тому моменту уже был дружен.
Нельзя, впрочем, сказать, что все относились к нему с восторгом. Притчей во языцех стала неприязнь к нему Владимира Набокова. В 1927 году тот писал: «Стих у него выпуклый, зобастый, таращащий глаза, словно его муза страдает базедовой болезнью. Он без ума от громоздких образов, звучных, но буквальных рифм, рокочущих размеров. Восхищаться Пастернаком мудрено: плоховато он знает русский язык, неумело выражает свою мысль, а вовсе не глубиной и сложностью самой мысли объясняется непонятность многих его стихов. Не одно его стихотворенье вызывает у читателя восклицанье: «Экая, ей Богу, чепуха!» А когда три десятилетия спустя Набоков прочитал «Доктора Живаго» (который, кстати, в списках бестселлеров потеснил его «Лолиту» с первого места), не находил места от возмущения: «Как роман «Доктор Живаго» - ничто. Мелодраматичный и отвратительно написанный. По сравнению с Пастернаком мистер Стейнбек - гений…»
«МАНДЕЛЬШТАМ - ОН МАСТЕР?»
Но вообще-то большинство людей Пастернака или обожало, или, как минимум, ценило. И даже советская власть (от которой ему предстояло настрадаться) в начале 30-х относилась к нему более чем серьезно. Николай Бухарин называл его лучшим поэтом СССР, а Сталин однажды просто позвонил ему домой (к таким звонкам он вообще-то не был склонен - кроме Пастернака этой чести удостоился, кажется, лишь Булгаков). Говорили они об Осипе Мандельштаме, незадолго до того написавшем сатиру на Сталина «Мы живем, под собою не чуя страны...» и вслед за тем арестованного (Пастернак назвал эти стихи самоубийством, и был недалек от истины). Сталин спрашивал Пастернака - друг ли ему Мандельштам? Мастер ли Мандельштам? «Мы, большевики, не отрекаемся от своих друзей. Если бы мой друг попал в беду, я бы на стену лез, чтобы ему помочь». Пастернаку ужасно хотелось поговорить с вождем не только о Мандельштаме, а еще и «о жизни и смерти» - но на этих словах Сталин бросил трубку.
Пастернака не погубили ни в одну из волн репрессий, он благополучно пережил самые мрачные периоды СССР. Другой вопрос, что его особо и не публиковали: с середины 30-х, с приближением Большого террора, власть к поэту охладела. Пастернак начал переводить, и огромное количество классических текстов, от Гете до Шелли, от Шекспира до Шандора Петефи, от Верлена до Рабиндраната Тагора мы знаем именно в его версиях (при том, что его «Гамлета» многие считают скорее пастернаковским, чем шекспировским произведением - за безупречной точностью лучше обращаться к переводу Михаила Лозинского).
А в середине сороковых он взялся за роман, который поначалу назвал «Мальчики и девочки». В одном письме сообщал: «Собственно, это первая настоящая моя работа. Я в ней хочу дать исторический образ России за последнее сорокапятилетие, и в то же время всеми сторонами своего сюжета, тяжелого, печального и подробно разработанного как, в идеале, у Диккенса или Достоевского,— эта вещь будет выражением моих взглядов на искусство, на Евангелие, на жизнь человека в истории и на многое другое». А в другом - «есть люди, которые очень любят меня (их очень немного), и мое сердце перед ними в долгу. Для них я пишу этот роман, пишу как длинное большое свое письмо им, в двух книгах».
Роман в итоге получил название «Доктор Живаго», принес Пастернаку Нобелевскую премию и сильно сократил его дни.
«ОБ ЭТОМ С НЕГОДОВАНИЕМ ГОВОРЯТ ВСЕ РАБОЧИЕ НАШЕГО ЦЕХА»
Поначалу ничто не предвещало беды. В 1954 году десять стихотворений из романа опубликовали в журнале «Знамя», потом Пастернак подписал договор на публикацию книги в Гослитиздате (хотя, конечно, он появился бы в СССР в сильно отцензурированном варианте)... В 1956 году по московскому радио, вещавшему за границу на итальянском, передали сообщение, что большой роман Пастернака вот-вот выйдет в СССР; об этом услышал издатель Джанджакомо Фельтринелли, его эмиссар поехал в Москву и заполучил у Пастернака текст. Долго ли, коротко, а «Живаго» вышел за границей - и на русском языке, и в итальянском переводе (а потом и множестве других). Не новость, что в публикации было очень заинтересовано ЦРУ, и оно же сделало все от него зависящее, чтобы Пастернак получил «Нобелевку». Тамошним сотрудникам казалось, что советские люди, осознав, что великое литературное произведение отчего-то запрещено в их стране, задумаются о том, какая плохая у них власть. Но вышло все по-другому: единственной жертвой оказался сам Пастернак, никогда и не помышлявший ни о каких развединтригах.
Развернулась травля. «Литературная газета» посвящала многие полосы «гневу и возмущению», которое испытывают все советские люди при одной мысли о Пастернаке. Письма трудящихся: «Только один наш колхоз продал государству в этом году 1250 тысяч пудов хлеба и 200 тысяч пудов маслосемян. Лишь за 9 месяцев от каждой коровы мы надоили по 2070 литров молока. Эти цифры для нас звучат как замечательная симфония... И вот в эти дни до нас дошла весть, что Пастернак в своей книге оболгал нашу страну, наш народ!» «Пастернак сознательно написал клевету, передал отравленный антисоветским ядом роман в руки наших врагов: нате, пользуйтесь им, шумите! Об этом с негодованием говорят все рабочие нашего цеха». Особое место занимает письмо старшего машиниста экскаватора Филиппа Васильцова из Сталинграда: он сравнивал Пастернака с лягушкой в болоте. «Бывает, такое болотце вместе с лягушкой мой ковш зачерпнет да выкинет. Допустим, лягушка недовольна и еще квакает. А мне, строителю, слушать ее некогда. Мы делом заняты. Нет, я не читал Пастернака. Но знаю: в литературе без лягушек лучше». (Потом именно эта фраза в пересказах превратилась в легендарное «Я Пастернака не читал, но осуждаю»). Другие окончательно переходили грань приличий: будущий руководитель КГБ Семичастный заявил, что Пастернака «нельзя сравнить со свиньей. Свинья - чистоплотное животное, она никогда не гадит там, где кушает»...
От Нобелевской премии Пастернак был вынужден отказаться.
А в апреле 1960 года он начал чувствовать боли в спине и в груди. Врачи ставили какие угодно диагнозы: «отложение солей», гипертония, стенокардия. Потом диагностировали инфаркт, потом, наконец, нашли онкологию... 30 мая 1960 года поэта не стало. Одна из последних его фраз, которую записали в больнице: «Жизнь была хороша, очень хороша. Но и умирать когда-нибудь надо».
Февраль. Достать чернил и плакать!
Писать о феврале навзрыд,
Пока грохочущая слякоть
Весною черною горит.
Достать пролетку. За шесть гривен,
Чрез благовест, чрез клик колес,
Перенестись туда, где ливень
Еще шумней чернил и слез.
Где, как обугленные груши,
С деревьев тысячи грачей
Сорвутся в лужи и обрушат
Сухую грусть на дно очей.
Под ней проталины чернеют,
И ветер криками изрыт,
И чем случайней, тем вернее
Слагаются стихи навзрыд.
1912 г.
Автор: Денис КОРСАКОВ