Я помню запах жареной картошки. Странно, да? Из всех воспоминаний того вечера – именно он. Мама готовила её на ужин, когда объявила, что уходит. Картошка пригорела, пока она собирала чемодан, и этот горький запах въелся в память навсегда.
Мне было двенадцать, сестре Ане – девять. Мы сидели на кухне, я механически ковыряла вилкой пригоревшую картошку, а Аня просто смотрела в окно, где моросил ноябрьский дождь.
"Девочки, послушайте", – мама присела на краешек стула, нервно одёргивая новую блузку. Я помню эту блузку – кремовую, с маленькими пуговками. Она купила её неделю назад и сказала папе, что та была со скидкой. Папа потом нашёл чек – никакой скидки не было. – "Мне нужно вам кое-что сказать".
"Ты опять уезжаешь в командировку?" – спросила Аня с надеждой. В последний год мама часто уезжала. Теперь-то я понимаю – она готовила нас. И себя.
"Нет, солнышко. Я... я ухожу насовсем".
Помню, как звякнула вилка, выпав из моих рук. Аня продолжала смотреть в окно, словно не услышала.
"Вы уже большие, вы поймёте", – мамин голос дрожал, но в нём была какая-то новая, пугающая решимость. – "Иногда взрослые... Иногда люди не могут больше быть вместе. Я очень устала быть той, кем не являюсь".
"А кто ты?" – вдруг спросила Аня, всё ещё глядя в окно. – "Ты же наша мама".
Мама закрыла глаза. Я видела, как у неё дёрнулся уголок рта – она всегда так делала, когда сдерживала слёзы. "Я по-прежнему ваша мама. Просто... мне нужно найти себя. Начать сначала".
"А мы?" – мой голос прозвучал неожиданно взросло. – "Мы тебе мешаем начать сначала?"
"Катя, не надо", – она потянулась ко мне, но я отстранилась. – "Вы ни в чём не виноваты. Это моё решение, мой выбор. Вы самое лучшее, что у меня есть..."
"Было", – перебила я.
Она встала, одёрнула блузку. "Я буду звонить. Каждую неделю. Обещаю".
(Она нарушила это обещание уже через месяц, когда пропустила два воскресных звонка подряд. Потом звонки стали ежемесячными. Потом – по праздникам. Потом – когда вспомнит.)
Папа вернулся за полночь. От него пахло сигаретами – хотя он бросил курить пять лет назад. Мы с Аней всё ещё сидели на кухне. Пригоревшая картошка застыла на тарелках.
"Она ушла?" – спросил он, хотя чемодана мамы уже не было в прихожей. Я кивнула. Он тяжело опустился на стул и закрыл лицо руками.
"Пап", – Аня впервые за вечер заплакала, – "а может она вернётся?"
"Нет, малыш", – его голос был хриплым. – "Она не вернётся".
Следующие недели превратились в хаос. Папа пытался наладить быт, но получалось плохо. Он сжёг три рубашки, пытаясь их погладить. Каша постоянно подгорала. Аня ходила в школу в несочетающихся носках, потому что он не мог разобрать, где чьи.
Я взяла на себя роль мамы – или пыталась. Научилась готовить макароны с сосисками, делать простые хвостики Ане, стирать белье. В школе начала врать, что мама в долгой командировке. Но ложь быстро раскрылась – одноклассники шептались за спиной, учителя бросали сочувственные взгляды.
Аня справлялась хуже. Её оценки упали, она начала огрызаться на учителей. Однажды подралась с девочкой, которая сказала: "Неудивительно, что твоя мама ушла – ты же невыносимая".
Папа пил. Не сильно, не каждый день – но иногда я просыпалась ночью от звука телевизора и находила его на диване с бутылкой пива, смотрящего старые семейные видео. В такие моменты я тихо укрывала его пледом и выключала телевизор.
Мамины вещи лежали нетронутыми – папа не мог заставить себя их убрать. Её халат всё ещё висел в ванной, шампунь стоял на полке, книга с закладкой ждала на тумбочке. Однажды я застала Аню в родительской спальне – она свернулась калачиком на маминой половине кровати, уткнувшись носом в её подушку.
Первый звонок от мамы был особенно болезненным. Она говорила бодрым голосом, спрашивала об учёбе, о том, как мы питаемся. Аня отвечала односложно. Я старалась быть вежливой, но внутри всё кипело от злости. Хотелось кричать: "Тебе правда интересно, что мы едим? Тогда почему ты не здесь, не готовишь нам ужин?"
После этого разговора Аня разбила мамину любимую чашку. Не случайно – я видела, как она долго смотрела на неё, а потом со всей силы швырнула об стену. Папа даже не стал её ругать – молча собрал осколки и обнял рыдающую дочь.
В школе нас отправили к психологу. Полная женщина в цветастой кофте пыталась говорить с нами о чувствах. "Нарисуйте свою злость", – предлагала она. Я рисовала аккуратные круги, Аня рвала бумагу карандашом.
Папа пытался компенсировать мамино отсутствие. Водил нас в кафе по выходным, покупал новую одежду, записал Аню на танцы, а меня – на рисование. Но его попытки казались неуклюжими, как будто он играл роль в спектакле, к которому не знал текста.
А потом пришла та фотография. Мама в новом городе, с новым мужчиной. Она выглядела счастливой – похудевшей, помолодевшей, с незнакомой стрижкой. На обороте было написано: "Девочки, я всегда буду вас любить".
Аня долго смотрела на фотографию, потом медленно, методично порвала её на мелкие кусочки. "Если она нас любит", – сказала сестра неожиданно спокойным голосом, – "то почему её здесь нет?"
Я не знала, что ответить. Мы все не знали ответов – ни я, ни Аня, ни папа, который каждый вечер засыпал под телевизор, ни школьный психолог с её дурацкими рисунками, ни соседка тётя Света, которая приносила нам пироги и качала головой: "Как же так можно – бросить детей?"
Как же так можно? Этот вопрос преследовал нас годами.
Время не лечит – с ним просто учишься жить
Первый год без мамы тянулся бесконечно. Папа всё чаще задерживался на работе – наверное, ему было легче там, где ничего не напоминало о ней. На мои плечи легли домашние заботы, а вместе с ними – молчаливое раздражение на весь мир.
Аня замкнулась в себе. Её дневник, который я однажды случайно нашла, был полон злых, отчаянных стихов: "Ненавижу тебя, ненавижу всех, никому больше не поверю". В двенадцать лет она начала красить волосы в чёрный, а когда папа попытался запретить – обрезала их кухонными ножницами.
К психологу мы больше не ходили. После пятого сеанса Аня устроила истерику: "Вы все врёте! Говорите, что понимаете, но никто не понимает!" Я тоже перестала ходить – не видела смысла рисовать круги и рассказывать о своих чувствах незнакомой тётке.
Маме мы врали. Каждый её редкий звонок превращался в спектакль: "Да, у нас всё хорошо. Да, папа заботится. Нет, ни в чём не нуждаемся". Я научилась говорить это механическим голосом, глядя, как Аня беззвучно плачет рядом.
Папа начал встречаться с Мариной – с сотрудницей из отдела кадров со своей работы. Она была добрая, пыталась с нами подружиться. Готовила пирожки, предлагала помощь с уроками. Аня возненавидела её сразу и навсегда.
"Она хочет занять мамино место!" – кричала сестра после очередного папиного свидания. "Мама сама отказалась от этого места", – ответила я тогда.
Та ссора была страшной. Аня швыряла в меня учебниками, я впервые в жизни её ударила. Мы не разговаривали месяц. Папа метался между нами, пытаясь примирить, но только делал хуже. В итоге он расстался с Мариной – не выдержал напряжения в доме.
Мне было пятнадцать, когда я впервые попыталась понять маму. Не простить – понять. Это случилось после того, как я нашла её старый дневник, спрятанный в коробке с документами. Она писала о задыхающейся рутине, о потерянных мечтах, о том, как смотрит в зеркало и не узнает себя.
"Я люблю своих девочек", – писала она, – "но иногда мне кажется, что эта любовь душит меня. Я превратилась в функцию – постирать, приготовить, проверить уроки. Когда я перестала быть человеком?"
Я разрыдалась над этими строчками. От злости, от боли, от внезапного укола понимания. Аня застала меня с дневником и закатила новый скандал: "Ты не имеешь права читать это! Она не заслуживает, чтобы её понимали!"
Папа начал пить сильнее. Однажды я нашла его спящим в гараже – он пропустил родительское собрание, и учительница позвонила узнать, всё ли в порядке. Мы с Аней впервые за долгое время объединились – вместе вытащили его, привели в порядок, вылили весь алкоголь из дома. Он плакал и просил прощения. Мы плакали вместе с ним.
Это стало переломным моментом. Не в смысле "и всё сразу стало хорошо" – нет. Но мы наконец начали говорить. По-настоящему, без попыток делать вид, что всё в порядке.
В шестнадцать я решилась встретиться с мамой. Одна, не сказав Ане – она бы не поняла. Мы встретились в кафе. Мама опоздала на двадцать минут, выглядела нервной, теребила салфетку. Я вдруг заметила у неё седые волосы на висках – она их раньше закрашивала.
"Я знаю, что непростительно поступила", – начала она. "Почему ты не забрала нас с собой?" – перебила я. Она растерялась: "Я... я не могла. Я сама не знала, куда иду. Это было бы безответственно". "А бросить нас – это было ответственно?"
Разговор не клеился. Мы обе пытались быть вежливыми, но обида и горечь просачивались в каждое слово. Когда она попыталась обнять меня на прощание, я отстранилась. На её глазах выступили слёзы.
"Знаешь", – сказала я, уже уходя, – "ты научила нас одной важной вещи. Никогда нельзя полагаться на чью-то любовь. Даже материнскую".
Ане я рассказала о встрече через несколько дней. Она долго молчала, потом спросила: "Она счастлива там, без нас?" "Не похоже", – ответила я честно. "Хорошо", – сказала Аня и впервые за долгое время улыбнулась.
Прошло десять лет. Мы выросли, выучились, начали свои жизни. Аня стала художницей – её картины полны тёмных красок и резких линий. Я работаю в кризисном центре для женщин – наверное, пытаюсь спасти кого-то от того, через что прошли мы.
Папа больше не пьёт. Два года назад он снова женился – на вдове из соседнего дома. Она не пытается стать нам матерью, и мы благодарны ей за это.
Мама иногда звонит. У неё другая семья, родился сын. Мы поддерживаем вежливый контакт – не близкий, но и не враждебный. Аня до сих пор не может её простить, а я... я просто приняла, что некоторые раны не заживают полностью.
Недавно моя подруга спросила, злюсь ли я до сих пор на маму. Я долго думала над ответом.
"Знаешь", – сказала я наконец, – "я поняла одну вещь. Нельзя заставить человека любить тебя так, как тебе хочется. Даже если этот человек – твоя мать. Мы все сломанные люди, просто у каждого свои трещины. Мама не смогла быть той матерью, какой должна была быть. Мы с Аней не смогли быть теми дочерьми, какими хотели бы. Папа не смог удержать семью. Но мы научились жить с этим – и, может быть, в этом и есть настоящая сила".
А пригоревшая картошка... Я до сих пор не могу её готовить. Некоторые запахи остаются с нами навсегда.
Если вам понравилась статья, поддержите развитие моего канала лайком. И не забудьте подписаться на канал, новые статьи выходят каждый день.