Британские художники начали посещать побережье Нормандии после окончания наполеоновских войн… Дьеп, Этрета, Пурвиль, Варенжвиль-сюр-Мер, Фекан. Джон Селл Котман восхищался светом Дьепа, Уильям Тёрнер бывал здесь несколько раз в 1820-х годах, Ричард Паркс Бонингтон в 1830-х годах.
Окно в Ла-Манш, Дьепп пережил возрождение в 19 веке благодаря моде на морские купания и стал очень популярным курортом. Этому способствовало появление поезда в 1848 году и постоянное паромное сообщение с Англией. Здесь находились не только летние туристы, но и люди, которые проживали на протяжении всего года. Был даже английский квартал, обслуживаемый англиканским капелланом и британским консулом. В течение нескольких десятилетий в Дьепе жил Уолтер Сикерт и вообще британцы занимали видное место в списке известных посетителей города.
В дневнике Эжена Делакруа содержится нелестное описание английской колонии, приглашение которой он принял от скуки. Он отправился в салон некоей миссис Шеппард, а на следующий день упрекал себя: «Какой же ты дурак, у тебя болит горло от разговоров с идиотами, споришь с глупостями в юбках целый вечер, когда все говорят о Боге, и «справедливости мира», и «добре и зле», и «прогрессе»!».
Англичане в Этрета
Этрета с её знаменитыми меловыми скалами, около 140 км к западу от Дьепа, стала местом паломничества для людей искусства. К 1868 году это был рыбацкий городок, который также привлекал туристов и дачников. В тот год там отдыхали 18-летний Ги де Мопассан и его мать (замок Миромениль, где родился Ги, находился в недалеко от Дьепа). Плавание, прогулки на лодке, гребля – постоянные темы в жизни и творчестве Мопассана. И вода спровоцировала знакомство этого мускулистого гетеросексуала и миниатюрного гомосексуала – английского поэта Алджернона Чарльза Суинберна.
В те годы Нормандия для богемных британцев место, где они могли «обнажить» свою эксцентричность, подальше от кислых взглядов строгого английского общества. В Этрета Алджернон остановился в домике, принадлежащем его другу, очень раскрепощённого Джорджа Пауэлла – валлийского антиквара и коллекционера, известного, прежде всего, тем, что его семье принадлежал Кубок Нантеос (мазер, которому приписывали исцеляющую способность для тех, кто из него пьёт, традиционно считалось, что сделан он из куска Животворящего Креста).
Пауэлл, в юности поэт-любитель, познакомился с Суинберном во время учебы в Брасенос-колледже в Оксфорде. По словам Суинберна (в письме матери): «У Пауэлла маленький фермерский домик, наполненный музыкой, книгами, рисунками и т. д. ...и, конечно, он затащил меня в самую милую комнату... По всему склону дикий сад, а вокруг растут деревья. Море великолепно, а скалы очень похожи на остров Уайт – две арки скалы, с каждой стороны бухты…».
Мопассан писал, что «уединенный и причудливый» образ жизни Пауэлла поражал местных жителей, которые «мало привыкли к британским фантазиям и эксцентричности». Но ему и самому предстояло поближе взглянуть на эту самую «британскость».
Почти утопление гениального поэта
Хрупкий Алджернон боготворил власть стихий, и море в Этрета представлялась ему неотразимым. Одним прохладным утром в начале октября он отправился поплавать. Он сбросил одежду на галечный пляж, уверенно вошёл в волны и поплыл к зовущей его великолепной арке на краю залива.
Выросший на острове Уайт он любил плавать, «омываемый голубыми водами и томными летними приливами, словно в Эгейском море своего эллинского мира грез». Но здесь он быстро понял, что плыть бесполезно. Поначалу он наслаждался борьбой с волнами, но коварные подводные течения уносили поэта в открытое море, и у него не было сил сопротивляться. Он собрался с последним духом, чтобы позвать на помощь, затем измученный и смирившийся со своей участью, утонуть, затих, прислушиваясь к гнетущей тишине вокруг.
Позже, когда его спрашивали, жалел ли он о жизни, которую мог потерять, Алджернон говорил, что думал о незаконченных «Предрассветных песнях», но был рад, что многое уже успел написать. Затем он упивался мыслью, что Шелли утонул в том же возрасте (хотя Шелли было 30). Он ещё раз подумал о незаконченных стихах, которые остались в кармане его пальто на пляже, и потерял сознание.
Капитан Валлен спешит на помощь
К счастью для литературы, тревогу поднял месье Кокерель, наблюдавший у подножия скал. Услышав Алджернона и увидев его борьбу за жизнь, он помчался вдоль берега, чтобы предупредить всех рыбаков, которых мог найти. Месье Кокерель сумел привлечь внимание капитана рыболовецкого судна «Мари-Марта» Теодюля Валлена как раз в тот момент, когда Алджернон притих. Проплывая против сильных волн, судно находилось в миле к северо-востоку от Этрета, когда, наконец, поравнялось с плывущим телом.
Фигура, вытащенная из волн за Порт д'Амон, показалась такой же странной, как и всё, что осталось в рыбацких сетях. Хотя миниатюрного Алджернона можно было спутать с ребенком, его голова была поразительно большой. Выраженный прикус и небольшую расщелину подбородка затмевал огромный лоб, увенчанный копной рыжих волос.
Грубые руки подняли это видение на «Мари-Марту», высушили его, как могли, дали сухую одежду и завернули в парус. Его обычная живость быстро вернулась, и всю оставшуюся часть путешествия в порт Ипор своим новым покровителям он радостно цитировал на хорошем французском языке Виктора Гюго.
Джордж стоял на берегу, когда потерял из виду своего друга. Его тревога переросла в ужас, когда он услышал крики о том, что тонет человек. Собрав одежду Алджернона, он помчался к лодкам, отправлявшимся на помощь. Один из молодых людей, находившийся недалеко от места происшествия, взял на себя задачу успокоить Джорджа. Это был Мопассан.
Знакомство Мопассана с Пауэллом
«Однажды утром, около десяти часов, пришли несколько моряков, которые кричали, что под Порт д'Амон тонет пловец. Они взяли лодку, и я отправился с ними. Пловца, не подозревавшего об ужасном приливном течении, проходящем под этой аркой, унесло, но подобрала лодка, ловившая рыбу за аркой, широко известной как Петит Порт.
Вечером я узнал, что неосторожный пловец был английским поэтом, мистером Алджерноном Чарльзом Суинберном, который остановился на несколько дней у другого англичанина, иногда я болтал с ним на пляже, мистера Пауэлла, владельца небольшого коттеджа, окрещенного им как “Шомьер Дольмансе”.
Этот мистер Пауэлл поразил всех своей крайне уединенной и странной жизнью в глазах буржуа и моряков, не привыкших к английским фантазиям и эксцентричности. Он узнал, что я пытался помочь его другу, и на следующий день я получил приглашение на обед».
Пауэлл сел в конный экипаж и отправится к спасённому Алджернону в Ипор, где они нашли приятную маленькую гостиницу с видом на море и насладились обедом. Они дождались, пока капитан Валлен закончит свои дела, а затем сели на борт «Мари-Марты» и отправились в обратный путь.
Алджернон написал матери о своём «настоящем морском приключении», в котором его унесло почти на 3 км: «К счастью, всё обошлось, но я очень устал, в результате я подружился с рыбаками и моряками, которые оказались самыми приятными людьми, которых я когда-либо знал».
О своём визите к Пауэллу в его «норманнский дом, построенный из кремня и покрытым соломой» Мопассан рассказывал Флоберу, Альфонсу Доде и Эдмону де Гонкуру в феврале 1875 года, описал в рассказе, который Гонкур переписал в свой дневник, и в очерке для газеты Le Gaulois («Англичане в Этрета») в ноябре 1882 года, также в предисловии к французскому переводу «Поэмы и баллады» Суинберна в 1891 году («Заметки об Алджерноне Чарлзе Суинберне»).
Необычный обед
При первом посещении новых знакомых Мопассан не заметил вывески с дерзкой надписью, которую «полный надменного презрения к миру, его условностям, предрассудкам, морали он (Пауэлл) прибил к своему дому». Возможно, если бы он прочитал её сразу, он определился с тем, что ему ожидать: «Шомьер Дольмансе» (Дольмансе – персонаж книги маркиза Сада «Философия в будуаре», развратитель-бисексуал, «воспитатель» Эжени).
«Дом двух друзей был красивым и необычным. Повсюду висели картины, некоторые превосходные, некоторые странные, больше похожие на фантазии безумцев. На одной акварели, если я правильно помню, был изображен череп, плывущий в розовой раковине по безбрежному океану, под луной с человеческим лицом.
Переходя с места на место, мы натыкались на кости. Особенно мне запомнилась отвратительная ободранная рука с высохшей кожей, обнаженными черными мышцами и следами старой крови на белой как снег кости».
На вечеринке присутствовал шимпанзе Нип, которого Пауэлл «щекотал» и обращался с ним как с балованным ребёнком, но «большая обезьяна, бродившая вокруг нас и в шутку тыкавшая мою голову в стакан, когда я собирался пить, лишила меня всякого желания иметь одного из его братьев моим ежедневным спутником».
Главное блюдо француз принял за какую-то рыбу, но когда он спросил её название, хозяин «ответил со странной улыбкой, что это мясо, и больше я ничего не смог от него добиться». В очерке 1882 года он подозревал, что это могла быть обезьяна, не в последнюю очередь потому, что в Этрета считали, что «этот англичанин (Пауэлл) ел только обезьянье мясо – варёное, тушёное или конфи». В «Заметках» Мопассан утверждал, что действительно ел зажаренную на вертеле обезьяну – якобы блюдо было заказано специально в его честь у поставщика экзотического мяса в Гавре. Однако «один только запах блюда, который я вдохнул, когда вошел в дом, заставил меня почувствовать тошноту, а ужасный вкус животного навсегда отбил всякое желание снова пробовать такую еду».
Хотя всё это не подразумевало морального или социального отвращения, совсем наоборот. Мопассан обыгрывал тему наивного молодого француза, попадающего в гнездо гениальных английских извращенцев, которые с удовольствием демонстрируют национальные особенности. Эдмонд де Гонкур опирался на описание Мопассаном Суинберна и Пауэлла в романе «Актриса» (La Faustin), в котором садист-англичанин 18 века по имени Джордж Селвин демонстрирует многие из манер Суинберна, а также уединяется в коттедже на побережье под названием «Дольмансе».
Алджернон Чарлз Суинберн и Джордж Пауэлл глазами Мопассана
Во всех версиях, несмотря на то, что они акцентируют внимание на извращенность англичан, Мопассан восхищается дуэтом – их страстью к литературе и искусству, неприятием буржуазного образа жизни, безрассудством и бравадой.
Эти двое поразили Мопассана как «необычайно оригинальные, замечательные и причудливые», пара галлюцинаторов в традициях Эдгара По и Эрнста Теодора Амадея Гофмана. «Если гений, это, как говорят люди, своего рода бред высшего разума, то Алджернон Чарлз Суинберн, несомненно, гений», – заключил Мопассан.
«Оба они были небольшого роста: мистер Пауэлл толстый, мистер Суинберн худощавый и удивительный на первый взгляд, какое-то фантастическое привидение. Именно тогда, когда я увидел его впервые, подумал об Эдгаре По. Лоб его был очень большим под длинными волосами, а лицо сужалось к тонкому подбородку, затененному тонким пучком бороды. Легкие усы скользили по необыкновенно тонким и плотным губам, и шея, казавшаяся бесконечной, соединяла эту голову, живую ясными, пытливыми и неподвижными глазами, с телом без плеч, потому что верхняя часть груди казалась едва шире лба. Весь этот почти сверхъестественный персонаж был взволнован нервными потрясениями. Он был очень сердечен, очень гостеприимен; и необыкновенное обаяние его ума сразу соблазнило меня» («Заметки об Элджероне Чарлзе Суинберне»).
У Суинберна «тело ребенка, без груди и плеч, огромная голова. Непропорциональный лоб, казалось, поглотивший все остальное тело, развивался куполом над тонким лицом, заканчивающимся веретенообразной формы бородкой заострённого подбородка. Острые глаза и выдающийся вперед рот создавали впечатление головы рептилии, а великолепный череп наводил на мысль о гениальности. Нервный трепет охватил это необычное существо, которое ходило, двигалось, действовало рывками, как при рывках взведенной пружины… Выражение его лица, тревожное, даже обескураживающее, преображалось, когда он говорил. Я редко видел человека более поразительного, более красноречивого, более язвительного, более очаровательного в момент речи. Его быстрое, ясное, пронзительное и причудливое воображение, казалось, проникало в его голос, делая слова живыми и нервными. Его отрывистые жесты скандировали скачущие фразы, которые проникали в ваше сознание, как шип, и у него внезапно возникали вспышки мыслей, как у маяков возникают вспышки огня, большие яркие огни, которые, кажется, освещают целый мир идей» («Англичане из Этрета»).
О Пауэлле Мопассан пишет в «Англичане из Этрета»: «У этого дикаря были приятные и легкие манеры, но он был одним из тех странных англичан, которых встречаешь то тут, то там по всему миру. Одаренный недюжинным умом, он, казалось, жил в фантастическом сне, как, наверное, Эдгар По. Он перевел на английский язык томик удивительных исландских легенд, которые я бы очень хотел увидеть переведенными на французский. Он любил сверхъестественное, макабрическое, мучительное, сложное, все мозговые расстройства. Но о самых удивительных вещах он говорил чисто с английской флегматичностью, которая придавала им в его мягком и спокойном голосе воздух здравого смысла, способный свести с ума.
Полный надменного презрения к миру, его условностям, предрассудкам и морали, он прикрепил к своему дому дерзкое название. Владелец заброшенного трактира, написавший на своей двери: «Здесь убивают путешественников», не мог бы пошутить более зловеще».
После обеда Пауэлл и Суинберн вынесли фотоальбом и показали молодому Ги фотографии с порнографическими сценами, сделанные в Германии, все только с мужчинами. Порнографические фотографии с возбужденными солдатами пришлись Ги не по вкусу, и Джордж утешал себя, посасывая пальцы мумифицированной руки, «кажется, руки отцеубийцы».
Когда вошёл молодой слуга, фотоальбом быстро убрали и в этой экзотической обстановке продолжились умные и увлекательные разговоры. Суинберн, опубликовавший первую серию «Поэм и баллад» два года назад, был известен в своей стране и демонстрировал «огромный запас знаний».
Мопассан принял второе приглашение на обед несколько дней спустя. На этот раз он прошел более мирно, поскольку назойливый шимпанзе был мертв. «Обезьяну, которая спала в кровати Пауэлла и гадила в нее каждую ночь, повесил чернокожий мальчик-слуга, отчасти из ревности, а также от досады, что приходится постоянно менять простыни». Пауэлл заказал огромный блок гранита для её могилы. В конце обеда двое визионеров угостили француза спиртным напитком, который чуть не вырубил его. Испугавшись, Мопассан спешно покинул своих новых друзей.
Тем не менее, он нанёс им еще один визит, во время которого, наконец, обратил внимание на надпись над дверью дома. Мопассан поинтересовался у англичан, знают ли они, кто такой Дольмансе. Они ответили, что конечно знают. «Так это и есть вывеска дома?» – спросил Мопассан. «С ужасающим выражением на лицах» они ответили: «Если желаете». Впоследствии Мопассан старался избегать Суинберна и Пауэлла.
В следующем году Алджернон снова отдыхал с Джорджем в Этрета. Когда он приехал в городок, то был «довольно ошеломлен, обнаружив, что на меня набросились, схватили за руки и ноги, подняли и подбадривали, и понесли по всей улице с криками приветствия рыбаки и моряки, которые сразу же узнали меня снова».
Сувенир на память о двух чудаках
В год, когда Франция воевала с Пруссией, чудаки перебрались в более безопасное убежище. Очерк 1882 года заканчивается тем, что Мопассан возвращается в коттедж пару лет спустя, обнаруживает, что его содержимое распродается, он покупает в качестве сувенира мумифицированную руку. К этому времени гранитный блок был поднят в склеп обезьяны, и инцидент с револьвером получил объяснение. Разъярённый Пауэлл стрелял в слугу за то, что он повесил обезьяну. «После этого парень бродил несколько дней без еды и крыши над головой, а затем снова появился и начал продавать леденцы на улицах Этрета. В конце концов, его выгнали из района после того, как он едва не задушил покупателя, который пожаловался на его товар».
Во всех версиях истории Ги восхищался гениальностью своих знакомых, описывая Суинберна как одного «из самых выдающихся поэтов своего времени по оригинальности изобретения и потрясающему мастерству формы. Он – возвышенный и пламенный лирик, его почти не волнует та скромная и добрая правда, которую так упорно и терпеливо ищут современные французские художники. Он стремится уловить мечты, тонкие мысли, иногда гениально-грандиозные, иногда преувеличенные, иногда великолепные».
Мопассан никогда больше с ними не встречался.
Алджернон завершил свои «Предрассветные песни», на эпилог которых сильно повлияли его впечатления от пребывания в море в тот холодный октябрьский день. «Ex Voto» из второго сборника «Поэмы и баллады» написано в Этрета.
Когда придет покой,
И Смерть, стуча клюкой,
Холодною рукой
Меня обнимет,
Затихнет дрожь костей,
Угаснет блеск очей,
Горевший столько дней,
И кровь застынет,
Когда в гробу моем
Засну я вечным сном,
То только об одном
Душа взмолится:
Чтобы мой труп не гнил
В грязи земных могил,
Чтоб черный червь не рыл
Мою гробницу,
Чтоб над моей плитой
Не рос цветок слепой
И травы надо мной
Не шелестели;
Земля тесна, темна,
И мне она страшна;
О нет, хочу я сна
В иной постели:
О море, я — твой сын!
Пусть я усну один
Во мгле твоих глубин —
С меня довольно!
Пускай века летят
И средь глухих громад
Меня хранит твой брат —
Твой ветер вольный.
В исканиях земных
Ты — песня дней моих,
Тебе — мой каждый стих,
Мое дыханье,
В тебе — вся жизнь моя,
Вся радость бытия;
Да, в ветре слышу я
Всех струн звучанье,
И в говоре волны
Все вздохи мне слышны,
Все звуки сплетены
В твоем лишь слове;
И сердце средь зыбей
Колотится сильней,
В нем бьется пульс твоей
Соленой крови.
Я – сын, о море, твой!
Как мать, своей рукой
Глаза мои закрой
Водой соленой
И погаси мой взгляд:
Я смерти буду рад
И выпью сладкий яд
Без слез, без стона.
Земля! Ты всем нам — дом,
Твой облик нам знаком,
И мы всю жизнь живем
Твоею силой,
И тысячи веков
Ты даришь нам свой кров,
Мудрейших мудрецов
В себе ты скрыла;
Луч солнца на снопах,
Роса на лепестках,
Печаль, блаженство, страх
Твои навеки;
Тебе принадлежат
Любви бальзам и яд,
Смертей пещерный смрад
И жизней реки;
В тревогах бытия
Мы ждем, свой страх тая,
Когда нас всех твоя
Утроба примет;
Все мысли и дела,
Плоды добра и зла —
То, что ты нам дала, —
Всё Смерть отнимет.
Служа своим сынам,
Рабой ты стала нам.
Но кто бросал морям
Приказ надменный?
Чей плуг пахал их дно?
Кто кинуть смог зерно
В бродящее вино
Искристой пены?
Любой твой сын земной,
Уйдя в чертог морской,
Был пьян его водой —
Лишь ей единой.
Тому, кто кровь испил
Морских студеных жил,
Уж пить не хватит сил
Иные вина.
Живя, мы пьем вино,
Но жаждой всё равно
Томиться нам дано.
Но кто однажды
Под вольною волной
Обрел себе покой,
Того сухой рукой
Не тронет жажда.
Глухая глубь грозна,
Там тьма и тишина,
И в ней схоронена
Печаль покоя:
Все звуки там мертвы,
Нет ласковой листвы,
Нет светлой синевы
Над головою.
Мир тем, кто сон вкусил
Во мгле земных могил
И в них навек забыл
Восторг и горе.
Но если смерть придет,
Пусть под хрустальный свод,
Как мать, меня возьмет
В чертог свой море.
(Перевод Георгия Бена)
