Когда-то он был королём, тем самым «мессией русского рока», чья фигура вызывала трепет даже у самых искушённых утонченных слушателей. Но годы неумолимо шли, превращая легенду в ожиревшего старого козла с выпирающим пузом, неряшливой капустно-седой бородой, вечными черными очками на изъеденной клещом переносице и пошлой медной серьгой в волосатом ухе. Теперь он выглядел, как анекдотическая смесь карикатурного хиппи и провинциального философа, который забыл, что сей стремительный мир давно изменился.
Один раз он запрыгнул в электричку на Тверь. Вагон был набит до отказа людьми, которые спешили домой после тяжёлого дня. Запах жареных семечек смешивался с волнами усталости и бытовой суеты. Борис, воодушевлённый своим видением мира, начал доставать гитару. "Друзья, я хочу вам рассказать одну историю про 'Город Золотой'," — произнёс он своим уже осипшим от времени и плутоватых монологов голосом. Первые бодроватые аккорды прозвучали, но люди только начали зевать ещё шире. Кто-то включил музыку на своем телефоне, кто-то начал громко обсуждать цены на продукты, словно его не существовало.
Потом была попытка спеть в подъезде своего дома на Мойке. Подъезд был такой, каких в Питере много: серый, безликый, со следами бытового хаоса на стенах. Борис выбрал уголок возле почтовых ящиков, где обычно собирались богобоязненные старушки. "Сегодня я спою вам 'Мальчика Ефграфа'," — объявил он, но вместо благодарности услышал только дверные хлопки и недовольное ворчание: "Чё, мудель, совсем дела нет?" Его пузо колыхалось, когда он пытался играть, а борода казалась грязной метлой, которой некому было помахать.
А потом... Он попытался спеть "Моего муравья" в кафе на окраине Купчино. Место было скромным: заляпанные столики, официантки с равнодушными серо-испитыми лицами, и какой-то тип в углу играл на телефоне в игрушку. БГ начал своё выступление, но даже официантки не удостоили его взглядом. Один посетитель даже заявил: "Это чё, караоке теперь тут?"
В парке на Московском он решил исполнить свои некогда помпезные "10 стрел". Сидел на скамейке, окружённый опавшими листьями, которые шуршали под ногами прохожих. Но те просто проходили мимо, делая вид, что его нет. Дети играли в своих мобилках, а старушки залихватски качались на лавочках, обсуждая сериалы. Его пошлая медная серьга блестела в последних лучах солнца, словно насмехалась над его усталыми попытками вернуть былое величие.
———
Амстердам встретил его холодным ветром и серым небом. Он сидел на бежевой скамейке у канала, где когда-то любил бывать в молодости. Листья плыли по воде, словно символ его уходящей славы. Опухшие полуслепые глаза его были затуманены слезами, а борода — мокрой от нерусского ветра. Он пытался спеть свою последнюю песню, но голос сорвался, а сердце замерло.
Холодный ветер Амстердама равнодушно и зло обдувал его, словно напоминая о том, что время не ждёт никого. Борис Гребенщиков остался сидеть там, одиноко плача среди чужих городских суматох. Его гитара лежала рядом, забытая и ненужная, как и сам он теперь для этого бренного бренного мира…