— Галя! Закрой дверь, сквозняк!
Нина дернулась от крика матери, но продолжила резать хлеб.
— Я не Галя, я Леночка! — возмутилась пятилетняя сестра, топая босыми ножками по линолеуму, испачканному разлитым компотом.
— Какая разница? — вздохнула мать и устало махнула рукой. — Ты же старшая, вот и разбирайся со всеми!
Нина зажала губами кусочек хлеба, чтобы не сказать лишнего. Какой смысл? Все её слова для матери — пустой звук.
Ты же старшая.
Эта фраза была как приговор. Как цепи, которые мать обернула вокруг её шеи ещё в детстве и туго затянула. Ты же старшая — значит, корми, мой, следи, терпеливо утешай. Ты же старшая — значит, у тебя нет права на детство, на отдых, на усталость.
Кухня была маленькой, захламленной, с потускневшими обоями, которые уже никто не пытался отмыть от пятен. В углу стояла облупленная плита, на которой медленно закипал чайник. Запах был отвратительный: смесь прокисшего молока, сигаретного дыма и старых носков.
Марина, как всегда, готовилась к выходу. Яркий «камуфляж», вызывающая одежда, сигарета в зубах. В мутном зеркале, висящем криво над раковиной, она пыталась поймать свой самый манящий ракурс.
— Я ненадолго. Максимум до утра.
Нина даже не повернулась.
— Куда ты опять?
— К людям! — фыркнула мать, затягиваясь. — Ты что, хочешь, чтоб я тут сдохла в этой халупе?
Она резко развернулась, стуча по полу каблуками.
— Только приберись, а то зайти страшно.
Нина крепче сжала нож, вонзая лезвие в засохший батон.
"Ага. А ещё — вымой полы, перепелени Ленку, помоги Гале с уроками, уложи Таню спать. И обязательно к утру будь бодрой, свежей и счастливой."
Мать хлопнула холодильником, достала бутылку пива, отхлебнула.
— Ты меня слышишь, Нинка?
Нина резко развернулась.
— Ты когда-нибудь спрашивала, как я? Как мне живётся?
Мать закатила глаза.
— А что тебя спрашивать? Ты же старшая.
Ты же старшая.
Снова.
Боже, как она ненавидела эти слова.
Нина сжала кулаки.
— А может, я не хочу быть старшей? Может, я тоже хочу, чтобы кто-то обо мне заботился? Чтобы мне помогали, меня обнимали, со мной разговаривали? Может, я тоже хочу просто быть ребёнком, а не кухаркой, уборщицей, нянькой?!
Марина усмехнулась и закурила вторую сигарету.
— Какие мы нежные… Ну так иди, пожалуйся в опеку! Пусть тебя в детдом заберут, ага?
— Может, и пойду!
Мать замерла.
— Ах ты, гадёныш…
Она шагнула ближе, нависла, её лицо исказилось от злости.
— Я тебя на ноги поставила, а ты мне так? Ты жрать хочешь? Крыша над головой есть? Ну так не вякай! Вон, Галя не жалуется, Таня не жалуется, Лена вообще молчит. А ты вечно ноешь! Ты думаешь, мне легко, да?!
Нина смотрела на неё пустыми глазами.
— Ты же старшая, значит, терпи.
Марина хлопнула дверью и ушла.
В квартире повисла тишина.
Леночка потянула её за рукав:
— Нин, а можно чаю?
Нина вытерла глаза и поставила на стол чашку.
Она знала, что завтра всё повторится.
Как и послезавтра. Как и через год.
Если она не уйдёт.
«Ты же старшая»
Сколько Нина себя помнила, мать всегда была занята только собой.
То есть не просто занята — охвачена, поглощена, одержима своей судьбой.
Работа? Так, чтоб на еду хватило. Дети? Так, чтобы не померли. Мужики? О, вот тут — вся душа, вся страсть, вся жизнь.
Отец? Какой отец?
У Нины он был. Недолго. Приезжий морячок, провёл в их городе пару месяцев, покрутил любовь с Мариной, а потом исчез в неизвестном направлении. Всё, что осталось — голубоглазая, светловолосая Нинка и обещание «писать».
Писать он, конечно, не писал.
Потом появился второй. Творческая личность, свободный художник. Он пил вино из бутылки, рассуждал о смысле жизни и говорил Марине, что она — муза. А когда узнал, что муза беременна — сразу вспомнил про жену и детей в другом городе.
Так появилась Галя.
Потом Таня.
Потом Леночка.
Ни у одной из них не было отца дольше, чем на пару месяцев.
А у Нины не было матери.
Нина была нянькой.
Сколько себя помнила — стирала, гладила, убирала, кормила, мыла, укачивала, объясняла, терпела.
Первые три года жизни Гали — на руках. Первые три года жизни Тани — на руках. Первые три года жизни Ленки… Ну, тут уже, можно сказать, опытная была, на автомате всё делала.
Когда впервые увидела, как в фильме мама гладит дочку по голове перед сном, обнимает и говорит: «Я тебя люблю», Нина не поняла, что тут не так. Так не бывает. Так делают только в кино.
Школа?
Ну да, была. Каким-то фоном, как шум из окна.
Учителя на неё смотрели с лёгкой жалостью, но не глубокой. Так, поверхностной, ленивой.
— Ну, трудности…
— Ну, мать одна воспитывает…
— Ну, старшая помогает…
— А кто, если не она?
А и правда. Кто, если не она?
Органы опеки приходили пару раз.
Заходили, смотрели:
— Всё чисто?
— Чисто.
— Дети одеты?
— Одеты.
— Продукты есть?
— Есть.
Никто не спрашивал, как есть. На сколько есть.
В холодильнике всегда стояла банка майонеза, яйца и хлеб. Иногда — пельмени. Если мать получала пособие.
Никто не спрашивал, почему Нина худющая, почему у неё под глазами тени, почему одежда сшита из старых лоскутков, почему на уроках она сидит, уткнувшись в парту, почему у неё изо рта пахнет только водой.
Вместо этого инспекторша садилась напротив и спрашивала:
— Мама вас не обижает?
И Нина опускала глаза.
— Нет…
Рядом молчала Галя, но через секунду кивала.
Инспекторша довольна. Ну вот, всё хорошо. Всё нормально.
А что не нормально, инспекторша никогда не узнает.
Потому что если скажешь что-то лишнее — мать узнает.
И тогда…
Нина сжимала пальцы в кулаки.
Нет. Никаких «тогда». Просто не говорить. Просто терпеть.
Ты же старшая.
«Побег»
— Я ухожу.
Марина Сергеевна подняла на Нину взгляд. Медленный, пристальный.
— Куда?
— Поступлю в училище. Там общежитие.
Сказать это вслух было страшно. Как будто нарушала какой-то запрет. Как будто эти слова могли материализоваться и… и что? Разозлить мать? Она и так будет в бешенстве.
— Я не могу больше… — Нина попыталась подобрать слова, но получилось только это.
Марина Сергеевна тяжело вздохнула.
Её кабинет пах кофе и мелом. На столе лежали стопки тетрадей, красная ручка, недопитая чашка.
— Я поговорю с директором, — сказала она. — Но твоя мать…
Она не договорила. И так понятно.
Мать взбесится.
«Я тебя на ноги ставила!»
Вечер. Кухня.
Мать не сидит, не просто кричит — орёт, машет руками, с грохотом швыряет в стену кружки. Одна, вторая, третья — треск, звон, осколки летят по полу.
— Какого чёрта ты задумала?!
Нина стоит у стены. Не двигается.
— Ты мне нож в спину воткнула, да?! Я тебя на ноги ставила, а ты мне вот так?!
Она несётся к холодильнику, дёргает дверцу, вытаскивает бутылку пива, срывает крышку, пьёт прямо из горлышка.
— Куда ты собралась, умная такая?! Ты же без меня пропадёшь!
— Как ты без меня справишься? — ровно спрашивает Нина.
Мать мёрзнет на секунду, её лицо искажает злость.
— Вот и не умничай!
— Я ухожу, мама.
— Ты не имеешь права! Ты же старшая!
Она почти визжит.
— Ты не имеешь права меня бросать!
Нина смотрит на неё.
— А ты имела?
Впервые мать замолкает.
«Я теперь просто Нина.»
— Ты же старшая…
Последняя попытка.
Последний рывок.
Последняя манипуляция.
— Нет, — Нина смотрит прямо в глаза. — Я теперь просто Нина.
Марина ещё что-то шипит, но уже без прежнего напора.
Она видит — Нина уходит. По-настоящему.
Орёт что-то вслед. Громко, грязно. Грозится, что проклянет. Потом что передумает. Потом что вызовет опеку. Потом что выгонит к чёрту.
Но Нина уже не слышит.
Она собирает вещи. Маленький пакет. В нём — рубашка, штаны, пара книг, расчёска.
Всё.
Проходит мимо кухни.
Мать сидит за столом, курит, ссутулившись.
Не смотрит на неё.
Плевать.
Нина выходит.
Теперь она — просто Нина.
«Новая жизнь»
В училище было тихо.
Впервые в жизни — тишина.
Никаких детских криков. Никаких приказов, что нужно постирать, приготовить, прибрать. Никто не дёргал её за рукав с вечным «Нин, а можно…?» или «Нин, я обкакалась…». Никто не требовал, никто не ждал, никто не висел на плечах, не перетаскивал вину, не взваливал заботы.
Первые дни Нина вздрагивала по утрам, ожидая, что сейчас ворвётся мать с очередной истерикой или Ленка начнёт орать из-под одеяла.
Но в общежитии было тихо.
Нина училась.
Подъём в пять утра. Работа в уборщице до восьми. Учёба. Вечером снова уборка.
Она мыла полы, пока не болела спина. Поднимала тяжеленные ведра, пока пальцы не ныли от холода. Запах дешёвого моющего средства въелся в одежду, но плевать — она жила.
Сама решала, когда ложиться спать. Что есть на завтрак. Куда идти.
Просто жила.
«Пошли пожрём?»
Однажды, возвращаясь с работы, она столкнулась с кем-то плечом.
Резкий удар. Звонкий стук.
Телефон, вылетевший из чьей-то руки, звонко шлёпнулся на асфальт.
— Гляди куда прёшь! — раздалось раздражённое.
Нина вскинулась, растерянно глядя на парня, который поднял телефон и осмотрел его со всех сторон.
— Ты чего летишь, как электричка?
Она хотела сказать: «Извините», но он вдруг посмотрел ей в лицо и смягчился.
— Ты чего такая уставшая?
— Работа. Учёба. Не высыпаюсь.
Парень прищурился.
— Пошли пожрём?
Нина заморгала.
— Что?
— Пошли пожрём, — повторил он, как будто это само собой разумеется. — Я знаю тут одно место, шаурма бомбическая.
Так она познакомилась с Димой.
«Тут можно есть столько, сколько хочется»
Он был обычным.
Учился, играл в футбол, мечтал о путешествиях.
Но самое странное — смотрел на неё не как на «няньку».
Не как на старшую, не как на служанку, не как на бесплатную рабочую силу.
Просто как на Нину.
Они гуляли, разговаривали обо всём. О кино, о книгах, о планах, о детстве. Нина не рассказывала про мать, но как-то обмолвилась, что готовить умеет только суп и пельмени.
— Ты чего, серьёзно? — удивился Дима. — Ладно, пошли к нам, мама тебя накормит.
Она растерялась.
Но через пару месяцев согласилась.
Его мать, Надежда Павловна, оказалась полной противоположностью Марины.
Добрая, спокойная, строгая, но справедливая.
Когда она увидела, как Нина ест, чуть ли не заглатывая куски, то вдруг нахмурилась.
— Ты ешь так, будто из голодного края…
Нина замерла.
Она не знала, что ответить.
— Я просто… — пробормотала, опуская вилку.
Надежда Павловна мягко улыбнулась и положила в её тарелку ещё картошки.
— Тише, тише, всё хорошо. Тут можно есть столько, сколько хочется.
Нина сидела с комком в горле.
Ей хотелось встать и убежать.
Потому что так не бывает.
Чтобы кто-то просто так заботился. Чтобы подложили лишний кусок. Чтобы не орали «Ты же старшая!»
Она впервые почувствовала, что такое дом.
«Возвращение призраков»
Год спустя.
Нина возвращалась в общежитие после экзамена, сжимая в руках потрёпанную тетрадь.
День был тяжелый, но в груди было странное чувство — лёгкость.
Она сдала. Хорошо сдала. Теперь у неё будет диплом, профессия, работа. Жизнь, в которой она — главная.
Она открыла дверь в свою комнату.
И застыла.
Мать.
«Нинка! Родная!»
Марина сидела на её кровати, вытянув ноги в дешёвых сапогах. В руках — какая-то плюшевая игрушка, видимо, для драматического эффекта.
Когда Нина вошла, мать тут же подскочила, театрально всплеснула руками:
— Нинка! Родная!
Нина не ответила.
Призрак из прошлого. Призрак, который не хотел оставаться в прошлом.
— Как ты изменилась! Такая взрослая, ухоженная! — продолжала Марина, широко улыбаясь. — А я-то, дурочка, думала, ты нас забыла!
— Я не забыла, — спокойно сказала Нина. — Я ушла.
Мать не обратила внимания на тон.
— Ну конечно, ты теперь вся важная! Но ты же знаешь, семья — это семья! Ты же старшая!
Нина сжала пальцы.
Опять.
Опять эти слова.
— Сёстры скучают, Танька заболела! — продолжала Марина, качая головой. — Помоги, ну! Ты же не бросишь родных, правда?
Родных?
Она не бросала.
Она тащила.
Когда мать «устраивала свою судьбу». Когда тратила деньги на косметику и дешёвые сапоги. Когда Нина донашивала Галины растянутые кофты и стирала Ленкины пелёнки.
— Нет.
Мать моргнула.
— Что?!
— Нет, — повторила Нина. — Я — не твоя нянька. Не твоя служанка. Не твой бесплатный работник. Разбирайся сама.
Марина схватилась за грудь, будто её ударили.
— Ты не можешь бросить мать!
И тут же голос сменился на визг.
— Я тебя вырастила! Я ночи не спала! Я всё для тебя делала, а ты мне вот так?!
Всё?
— Что ты для меня сделала, мама?
Марина вскинулась.
— А кто тебя кормил? Кто тебя одевал?
— Я сама.
— А кто…
— Я. Сама.
Мать замерла.
На её лице мелькнуло странное выражение — злость, обида, страх.
Она вдруг поняла.
Нинка больше не боится.
Она не придёт. Не вернётся.
Она выбралась.
Марина задышала чаще.
— Ты за это заплатишь! — зашипела она. — Пожалеешь!
Нина улыбнулась.
— Я уже жалею. Что не ушла раньше.
Марина злобно пыхтела, но понимала: всё. Всё.
Она повернулась, хлопнула дверью и исчезла.
А Нина выдохнула.
Прошлое не имеет власти.
Прошло десять лет.
Нина вышла замуж за Диму.
Закончила университет.
Работала бухгалтером в небольшой, но стабильной компании. У неё был уютный дом, теплые носки по утрам, аромат кофе на кухне и муж, который по привычке оставлял чайные пакетики в раковине.
Она иногда смеялась над этим. Над тем, что когда-то не верила — можно просто жить.
Сестёр она навещала.
Галя уже работала, Таня училась в колледже, Леночка подрастала. Они встречались, болтали, пили чай на кухне.
Марину — нет.
Она не знала, где мать. Не искала.
Не потому, что злилась.
Потому что жила дальше.
«Вы приедете?»
Однажды раздался звонок.
Нина сняла трубку.
— Ваша мать в доме престарелых. У неё никого нет.
Голос был деловой, ровный, чужой.
Нина молчала.
За окном шёл дождь.
— Вы приедете? — повторил голос.
Она задумалась.
Перед глазами вспыхнуло:
— Ты же старшая!
— Ты не имеешь права меня бросать!
— Я тебя вырастила! Ты мне должна!
Она медленно вдохнула.
— Нет.
И положила трубку.
Села за стол.
Зябко натянула рукава свитера.
За окном хлынул ливень.
Она смотрела, как по стеклу стекают капли, как в соседнем доме кто-то включил свет, как кошка пробежала по мокрому асфальту.
Её больше никто не держит.
— Нина?
Она повернулась.
Дима стоял в дверях, потирая шею.
— Всё хорошо?
Нина посмотрела на него.
На кухню, пахнущую кофе.
На уютный свет настольной лампы.
На свою жизнь.
— Всё хорошо, — сказала она.
"Ты же старшая?"
Нет.
Она — просто Нина.
И у неё своя жизнь.
А как бы поступили вы? 🤔
Иногда семейные узы — не про любовь и поддержку, а про боль и обязательства, которые мы не выбирали. Нина сделала выбор: она не стала жертвой, не дала прошлому сломать себя. Но легко ли это — отказаться от того, что нас тянет назад?
Что важнее: долг перед родными или право на свою жизнь? Делитесь своими мыслями в комментариях! 💬👇