«Певец русской природы» с самобытным литературным почерком, крупнейший русский мыслитель XX века, фотограф-профессионал, не оставивший собственных «селфи», на сохранившихся снимках почти всегда предстает в едином образе: седовласый дедушка с профессорской бородкой и в круглых очочках, за которыми – добрые глаза, проницательный взгляд.
Михаил Пришвин… Сын разорившегося купца, нерадивый и нахальный ученик елецкой гимназии, с позором и волчьим билетом изгнанный из учебного заведения по докладу учителя географии. И ведь учителем был не абы кто, а сам Василий Розанов, будущий великий религиозный философ. Марксист-революционер, загремевший в Лифляндскую губернскую тюрьму, студент Лейпцигского университета, военный корреспондент на Первой мировой, участник многих этнографических экспедиций, путешественник по Русскому Северу, Кольском полуострову, Белому морю, Северной Двине, Соловецким островам, Северному Ледовитому океану, Скандинавии. Антибольшевик, написавший в собственном аллегорическом стиле о молодой советской республике, что та похожа «на фотографическую тёмную комнату, в которую не пропускают ни одного луча со стороны, а внутри всё освещено красным фонариком».
19 мая 1917 года Михаил Пришвин записал:
«...не рад этой революции, лишившей меня пристанища. Лишили меня запаса ржи и раздали его бессмысленно крестьянам, которые богаче меня... Земля поколебалась, но этот сад, мной выстраданный, насаженный из деревьев, взятых на небе, неужели и это есть предмет революции? Революция уперлась в одно-единственное чувство злобы к имущим классам».
Это «единственное чувство» Пришвин испытал на себе в полной мере: местные крестьяне тут же выгнали его семьей из собственного дома.
С победой большевиков Пришвин смирился, об эмиграции даже мыслей не возникало - литератор не видел себя вне родины. Пришвин обласкан властью, в 1934 году на Первом съезде Союза писателей СССР прозаика-натуралиста избрали членом правления, он получал высокие награды - орден «Знак Почёта», Трудового Красного Знамени и множество других. Ведь писатель солнечных полянок и светлых березовых рощ был так далёк от политики…
Но сам Пришвин основой своего творчества считал «Дневники», которые вёл с 1905 по 1954 годы. Пятьдесят лет, изо дня в день… Записная книжка, куда писатель вносил рождающиеся в голове мысли, всегда находилась под рукой – и днем и ночью:
«Год за годом проходили, исписанная тетрадка ложилась на другую исписанную тетрадку… И не раз я очень многим рисковал, чтобы только спасти свои тетрадки».
Однажды Михаил Михайлович возвращался из леса и увидел, что его деревянный дом почти полностью охвачен бушующим пламенем - случился пожар. Писатель в последний момент успел вбежать в горящую комнату и, по его собственным воспоминаниям, «не успел деньги взять, некогда было и шубу схватить, но вытащил саквояж. Дом сгорел, дневники спас. Мои тетрадки - это мое оправдание», - говорил Пришвин. В чём же и перед кем он должен был оправдываться?
О существовании летописи долго не знали даже самые близкие люди писателя - он совершенно правильно предполагал, что за каждую строчку своего дневника ему грозил неминуемый расстрел.
Он писал только о том, чему сам был свидетелем - о перекосах коллективизации и раскулачивания, о репрессиях, об изменении нравов и безбожии, но при том уверял сам себя в неизбежном возврате «весны света».
Друг Пришвина, преподаватель вечерней школы, как-то поделился с ним услышанным: учащиеся называют тургеневских девушек шмарами. Записал:
«Пусть под именем шмар входят в их души эти тургеневские девушки, они будут преображать эти души незаметно для них».
22 ноября 1929 года в дневнике появилась трагическая заметка:
«…сбрасывались величественнейшие в мире колокола годуновской эпохи – это было похоже на зрелище публичной казни. В Лавре снимают колокола, и тот в 4000 пудов, единственный в мире, тоже пойдет в переливку. Чистое злодейство, и заступиться нельзя никому и как-то неприлично: слишком много жизней губят ежедневно, чтобы можно было отстаивать колокол».
Стоит также посмотреть на снимки Пришвина о варварском разрушении Троице-Сергиевой лавры, уничтожении уникальных колоколов и звонниц – целая вселенская трагедия мира, запечатленная бесстрастным объективом. Почти двести негативов фотоцикла «Когда били колокола…» писатель спрятал в железной банке из-под чая, и хранил, также рискуя жизнью и свободой.
Уезжая в начале войны из Москвы в эвакуацию, пожилой писатель из всего имущества взял с собой только чемоданчик со своими записными книжками. 21 октября 1941 года М. М. Пришвин записал в дневник:
«…мне кажется, что как бы ни был немец велик своими победами, меня лично и вообще лично русского ему никогда не победить».
Биограф Пришвина Алексей Варламов назвал его дневниковые записи «великим Дневником», отметив, что это «книга с самым широким содержанием, рассчитанная на будущее прочтение»; Борис Пастернак поражался, «насколько афоризм или выдержка, превращенные в изречение, могут многое выразить, почти заменяя целые книги».
Полностью «Дневники» удалось опубликовать только после отмены цензуры в конце 1980-х годов, с ними читателю открылся совсем другой Пришвин: не далекий от политики писатель-природовед, а беспристрастный летописец великой эпохи в жизни России, убежденный в том, что жить и творить необходимо в любой ситуации, какой бы страшной и беспросветной ни казалась собственная судьба. Близкая сердцу природа всегда становилась для писателя точкой опоры, возможностью не только выжить, но и донести до людей великую правду существования на этой земле:
«Красота управляет миром. Из нее рождается добро, и из добра счастье, сначала мое, а потом всеобщее».
Сто двадцать тетрадей «Дневника» - целых восемнадцать томов, что в два раза больше, чем все художественные произведения писателя…
Записи из «Дневников» Михаила Пришвина:
Каждую весну и каждую осень человек поэтически переживает и своё собственное рождение и умирание.
Всякое творчество есть замаскированная встреча одного человека с другим.
Считаю смешным сочинять, то есть описывать воображаемую жизнь, если иметь у себя материалы жизни действительной.
Вот бывает красиво так, что хочется из этого что-нибудь делать и тут же записывать в книжечку, но бывает до того красиво, что и в голову не приходит записывать, а только жить хочется, и вот именно это и есть настоящее счастье.
Понимающих литературу так же мало, как понимающих музыку, но предметом литературы часто бывает жизнь, которой все интересуются, и потому читают и судят жизнь, воображая, что они судят литературу.
Почему же люди, которые говорят о Боге, невнимательны к собеседникам, не видят их...
Русские цари были заняты завоеваниями, расширением границ русской земли. Им некогда было думать о самом человеке. Русская литература взяла на себя это дело: напоминать о человеке. И через это стала великой литературой.
Я вообще не храбрый человек, но когда жизнь ставит в такие обстоятельства, что нужно вести себя храбро, то веду себя именно очень храбро. Наверное, я храбрый заяц.
Были вечером в концерте Рахманинова. Удивлялся людям, консерватория, оказалось, является хранилищем людей: я таких людей видел только до революции. Как жаль, что не надумал ни разу сходить в консерваторию. Люди там, независимо от положения в современности, сохраняются в духовной неизменяемости к худшему.
Искусство - это форма любви. Другие писатели пишут для славы, я писал для любви.
Прочитав прекрасную книгу, я думаю: «Вот я её в день прочитал, а ведь чтобы написать её, он истратил всю жизнь»! Выслушав весной первый зелёный шум у берёзы, я говорю: «Чтобы так прошуметь, ведь она полвека росла»!
Только через любовь можно найти себя самого как личность, и только личностью можно войти в мир любви человеческой.
Великодушное отношение к прошлому, с отбором лучшего и благодарностью, с забвением дурного - вот залог движения вперед.
Загнало меня в церковь горе и страх за жизнь свою, и таких было в церкви 99 из 100. Только один, тот, сотый, пришел в церковь представителем Бога от человеков и чистым сердцем своим беседовал с Богом, как равный, благодарил и молился за несчастных. Это он за меня помолился и помог мне снова жизнь образовать.
