ПЕРВЫЙ ВЫПУСК МИНИ-ЦИКЛА "НАШ СВЕТ - ТЕАТР" ЗДЕСЬ ИЛИ В ИЛЛЮСТРИРОВАННОМ КАТАЛОГЕ "РУССКIЙ РЕЗОНЕРЪ ИЗБРАННОЕ"
Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Нет-нет... Сегодня собственно представление ещё не начнётся. Впрочем, я пока что имею довольно смутное представление о том, как будет выстроена драматургия нашего цикла после того, как прозвучит третий звонок. Стало быть - вообразите: мы ходим по фойе, смотрим развешенные по стенам афиши, портреты, и лишь предвкушаем предстоящее действо. А это значит, что ваш автор волен вновь обратиться к свидетельствам современников давно минувшей эпохи и щедро плескать из бесценной палитры чуть выцветшие, но всё одно - такие близкие сердцу всякого завзятого театрала (каким некогда был и ваш покорный, но в силу некоторых обстоятельств разуверившийся в нём) наброски, заметки и воспоминания неравнодушных поклонников Мельпомены.
Сперва предоставим слово негласному сооснователю цикла, автору эпиграфа из "Звонка первого" и титульного названия - неизменному действующему лицу едва не всех публикаций "РУССКАГО РЕЗОНЕРА" князю Петру Андреевичу Вяземскому. Итак, пензенский театр образца 1822 года.
- ... Директор Гладков, Буянов (здесь - персонаж популярной поэмы Василья Львовича Пушкина "Опасный сосед" - "РРЪ"), провонявший чесноком и водкой. Артисты крепостные, к которым при случае присоединяются семинаристы и приказные. Театр, как тростник от ветра колыхаясь, ветхий и холодный, род землянки. В ложи сходишь по лестнице крючковатой. Освещение сальными свечами, кажется, поголовное по числу зрителей. На каждого зрителя по свечке. В мое время горело, или лучше сказать, тускнело свеч 13. Я призвал в ложу мальчика, которого нашел при дверях, и назначил его историографом и биографом театра и артистов и содержателя. Кто эта актриса? — Саша, любовница барина. Он на днях ее так рассек, что она долго не могла ни ходить, ни сидеть, ни лежать. — Кто эти? — Буфетчик и жена его! — Этот? — Семинарист, который выгнан был из семинарии за буянство. — А этот? — Бурдаев, приказный, лучший актер. — А этот? — Бывший приказный, который просидел год в монастыре, на покаянии. Он застрелил нечаянно на охоте друга своего Монактина, также приказного. По несчастью, Гладков имеет три охоты, которые вредят себе взаимно: охоту транжирить, пьянство и собачью. Собаки его не лучше актеров. После несчастной травли он вымещает на актерах и бьет их не на живот, а на смерть. После несчастного представления он вымещает на собаках и велит их убивать. Вторая охота его, постоянная, служит подкреплением каждой в особенности и совокупно. Впрочем, Саша недурна собою и немногим, а может быть, и ничем не хуже наших императорских. Актер также недурен. Давали Необитаемый остров, Казачий офицер и дивертисмент с русскими плясками и песнью «за морем синичка не пышно жила». Вообще мало карикатурного, и должно сказать правду, на московском театре, в сравнении столицы с Пензою и прозваньем Императорским с Гладковским, более нелепого на сцене, чем здесь...
Ой... Перефразируя знаменитую фразу, произнесённую, правда, по совершенно иному поводу, так и хочется добавить: "такой театр нам не нужен". Особенно, ежели присовокупить ещё одно свидетельство Вяземского касательно гладковского "предприятия" - вовсе уж неаппетитное:
... Не стесняясь присутствия зрителей, вмешивался он (Гладков) в диалог на сцене с грозными криками и угрозами, называя не потрафившего лицедея дураком или скотиной, а то, бурно сорвавшись со своего места, летел стремглав на сцену, чтобы чинить немедленную расправу с провинившимся актером или актрисой посредством пощечин и зуботычин
Судьба театра Гладкова завершается спустя семь лет, далее здание вообще пустовало более полутора десятков лет - до тех пор, пока бывший декабрист Горсткин не выкупил её и не устроил свой театр... понятно, совсем иного свойства.
Кажется, самым благоразумным после такого было бы для нас перенестись из провинции в столицу, пусть и не двухсотлетней давности, а с небольшим возрастным довеском, но зато мы увидим самую что ни на есть Императорскую сцену рассвета александровской эпохи - и глазами критика весьма едкого, впрочем, столь же и остроумного... Именно! Филиппа Филипповича Вигеля! Заметки его о вкусах тогдашних театралов столь подробны и увесисты, что поневоле придётся их весьма и весьма дозировать и возвращаться к ним, скажем, в "звонке третьем" или в антракте. Итак, начнем с театра... немецкого. Я, разумеется, имею в виду немецкие труппы и литературные основы того же происхождения. Кажется, при тогдашнем обилии немецких дворянских фамилий в свете и у престола подобные действа просто обязаны были бы пользоваться неизменным успехом? А вот и нет...
- Три четверти петербургской публики из одних афишек только знали, что дают на немецком театре; а чего на нем не давали? Число драматических писателей в последнее двадцатипятилетие в Германии чрезвычайно расплодилось, и каждый из них был отменно плодовит. Сей огромный репертуар беспрестанно умножался еще переводами итальянских и французских опер и английских трагедий. И все это у нас играли, и немецкая ненасытимость все это поглощала. Источник такого богатства был у нас под носом, и никто не думал черпать из него; никто не спешил ознакомиться с гениальными творениями Лессинга, Шиллера и Гете. Таков был век. В хорошем обществе кто бы осмелился быть защитником немецкой литературы, немецкого театра? Сами молодые немцы, в нем отлично принятые, Палены, Бенкендорфы, Шепинги, если не образом мыслей, то манерами были еще более французы, чем мы. Некоторые из них со смехом рассказывали сами, как в иных пьесах герой, которого видели юношей в первом действии, в последнем является стариком, как первое происходит в Греции, а последнее в Индии; тридцать или сорок действующих лиц были также предметом общих насмешек. Названия играемых трагедий или драм: «Минна фон Барнгельм», «Гец фон Берлихинген», «Доктор Фауст» – казались уродливы, чудовищны. И что это за Мефистофель? И как можно черта пустить на сцену? Это то же, что пьяного сапожника представить в гостиную знатной модницы. Все это казалось неприличием, отвратительной неблагопристойностью. Я помню раз в театре старого графа Строганова, который так и катался, читая «Damen, Senatoren und Banditen» («дамы, сенаторы, бандиты») на конце афишки, возвещающей первое представление Абеллино. Пристрастные к собственности своей, немцы между тем молчали и себе на уме думали, что придет время, когда они поставят на своем. Оно пришло. Никому ныне не осмелюсь я сказать того, но в сей тайной исповеди должен признаться, что в этом отношении о прошедшем времени я часто вздыхаю.
Прелестно, не так ли? Однако, оставим до мая Филиппа Филипповича с благодарностию за его едкие и остроумные записки - с тем, чтобы, не покидая вовсе Петербурга, перенестись во времени лет этак на десяток вперёд. Ведь нам предстоит взглянуть на столичный театр глазами молодого ещё и никуда не сосланного многообещающего поэта Александра Пушкина. Представьте, существуют такие заметки, сочинённые им для "Сына Отечества", но - в силу известных обстоятельств 1820 года - так и не изданные. Написаны они в жанре фельетона - так, как мы понимаем этот жанр сегодня, и представляют собою... я бы даже назвал это зарисовками к хорошо известным нам фрагментам из "Евгения Онегина". Во всяком случае, пушкинская ирония по отношению к околотеатральному мирку и свету читается весьма отчетливо.
... Публика образует драматические таланты. Что такое наша публика?
Пред началом оперы, трагедии, балета молодой человек гуляет по всем десяти рядам кресел, ходит по всем ногам, разговаривает со всеми знакомыми и незнакомыми. «Откуда ты?» — «От Семеновой, от Сосницкой, от Колосовой, от Истоминой».— «Как ты счастлив!» — «Сегодня она поет — она играет, она танцует — похлопаем ей — вызовем ее! она так мила! у ней такие глаза! такая ножка! такой талант!..»—Занавес подымается. Молодой человек, его приятели, переходя с места на место, восхищаются и хлопают. Не хочу здесь обвинять пылкую, ветреную молодость, знаю, что она требует снисходительности. Но можно ли полагаться на мнения таковых судей?
Часто певец или певица, заслужившие любовь нашей публики, фальшиво дотягивают арию Боэльдье или della Maria. Знатоки примечают, любители чувствуют, они молчат из уважения к таланту. Прочие хлопают из доверенности и кричат форо из приличия.
Трагический актер заревет громче, сильнее обыкновенного; оглушенный раёк приходит в исступление, театр трещит от рукоплесканий.
Актриса... Но довольно будет, если скажу, что невозможно ценить таланты наших актеров по шумным одобрениям нашей публики.
Еще замечание. Значительная часть нашего партера (т. е. кресел) слишком занята судьбою Европы и отечества, слишком утомлена трудами, слишком глубокомысленна, слишком важна, слишком осторожна в изъявлении душевных движений, дабы принимать какое-нибудь участие в достоинстве драматического искусства (к тому же русского). И если в половине седьмого часу одни и те же лица являются из казарм и совета занять первые ряды абонированных кресел, то это более для них условный этикет, нежели приятное отдохновение. Ни в каком случае невозможно требовать от холодной их рассеянности здравых понятий и суждений, и того менее — движения какого-нибудь чувства. Следовательно, они служат только почтенным украшением Большого каменного театра, но вовсе не принадлежат ни к толпе любителей, ни к числу просвещенных или пристрастных судей...
Заметки Пушкина о столичном театре, конечно, имеют заметный налёт молодости и несколько излишней концентрации автора на иронической составляющей... Простим это, ему нет ещё и двадцати, вспомним лучше, с какой деликатностию, без нападок и резкости писал он литературные обзоры в своем "Современнике". Тем более, что статья это малоизвестна - уверен - для большинства даже самых искушенных читателей канала, так что остаётся несомненным аргументом вернуться к ней в "звонке третьем" грядущим маем.
Волшебный край! Там в стары годы,
Сатиры смелой властелин,
Блистал Фонвизин, друг свободы,
И переимчивый Княжнин;
Там Озеров невольны дани
Народных слез, рукоплесканий
С младой Семеновой делил;
Там наш Катенин воскресил
Корнеля гений величавой;
Там вывел колкий Шаховской
Своих комедий шумный рой;
Там и Дидло венчался славой:
Там, там, под сению кулис,
Младые дни мои неслись...
Кстати, у нас на канале (и радостно - что именно в этом цикле!) нынче дебют замечательного питерского графика Ольги Сандаловой, любезно согласившейся поделиться своей новой, нарочно с пылу - с жару созданной эксклюзивной работой "в тему". Искренне надеюсь, что к маю она вновь отважится на что-то подобное, во всяком случае, такая предварительная договорённость есть!
А нынче же нам остаётся попрощаться, а чтобы было не так грустно - послушаем несколько своеобразную и непривычную для нас версию знаменитого дуэта Бони и Ферри про "все мы театралы"... на немецком. Для русского уха занятно и, вспоминая Кадочникова с Соломиным, немного непривычно и чуть-чуть... неприлично. Да, почти как в уже прочитанном нами отрывке из Вигеля!
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
Основной регулярный контент канала - в иллюстрированном гиде "РУССКiЙ РЕЗОНЕРЪ" LIVE