Продолжу начатый вчера разговор о "Записках" декабриста Александра Викторовича Поджио. Сегодня я остановлюсь на том, как он пишет о суде над декабристами.
Ещё раз напомню, что записки Поджио – не оконченное произведение, а отрывочные куски. И поэтому дальше повествование, минуя само неудавшееся восстание, перескакивает к июлю 1826 года, к заключительным моментам следствия по делу декабристов. Поджио пишет от страницы к странице всё с большим пафосом:
«Как! Самоуправная власть назначает суд, произвольно назначает судей, облекает их чудовищным правом жизни и смерти над ста двадцатью подсудимыми, и эти подсудимые не знают, не ведают даже о таком назначении. И первый, и последний произвол его существования, его действий выразился смертным приговором. Спросите хоть одного из этих поддельных, заказных судей, ужели, прежде чем обмакнуть свое перо в кровавую чернильницу, не дрогнула его совесть и не почувствовалось ее угрызение? Ужели до того забиты были в нем все чувства человечества, что не пришло ему на ум для своего же успокоения выслушать, прослушать хотя бы одного из нас? Ведь знали же они все, что подсудимые не имели никаких ограждений для своей защиты, что все почти обвинения основывались более на словах, чем на действиях, и ни один из них не отозвался в пользу всех этих чудных юношей, обреченных заранее на явную гибель. Спрашивается, какой судья решится приговорить к смерти самого лютого убийцу, разбойника, не выслушав его и не проверив следствия? Спрашивается, ужели предсмертный, великий возглас Рылеева не поколебал более чем совесть одного, если бы этот великий гражданин, достойный другого времени и поприща, был допущен лично к оправданию или защите своей перед судом? Нет, суд этот, при глубоко заданном себе чувстве какого-то зверства, не только не умел, не хотел руководствоваться первоначальными понятиями о справедливости, но как будто ругался ими, даже не сохраняя и приличия, требуемого правосудием, хотя бы и искаженным произволом».
При всём моём уважении к личностям декабристов, при всём моём сочувствии к пятерым казнённым, не могу согласиться с Александром Викторовичем хотя бы в том, что их не выслушали. Выслушали, и именно он наговорил чуть ли не больше всех, рассказав и о своих убеждениях, и о своих друзьях. Приговор жесток? Несомненно, но по тем законам казнить могли больше, чем пятерых. Многих всё же Государь помиловал. А что они хотели? Убить царя – это акт терроризма, а террористы во всех странах и во все времена были по ту сторону закона.
Далее Поджио даёт характеристики каждому из членов комиссии, которая рассматривала дело декабристов. Каждого из высокопоставленных чиновников Поджио охарактеризовал весьма нелицеприятно, но точно. Вот, к примеру, о Павле Васильевиче Кутузове:
«Когда Кутузов заметил Николаю Бестужеву, обвинявшемуся в умысле предположенного цареубийства, говоря:
— Скажите, капитан, как могли вы решиться на такое гнусное покушение?
— Я удивляюсь, — отвечал ему Бестужев с обычным и находчивым своим хладнокровием, — что это вы мне говорите.
Бедный Кутузов почти что остолбенел».
Открываем википедию, находим Голенищева-Кутузова Павла Васильевича, читаем:
«Причастен к заговору, приведшему к убийству императора Павла II (23) марта 1801 года»
Вот и получается: кто победил – тот и прав, а кто проиграл – тот преступник. Кстати, википедия говорит о том, что приведённый выше диалог произошёл не между Кутузовым и Бестужевым, а между Кутузовым и Пестелем, который ещё и добавил:
«Случалось, что у нас в России за это жаловали Андреевские ленты!»
Именно Голенищев-Кутузов лично руководил казнью пятерых декабристов.
Некоторые строки мемуаров Поджио звучат просто обличительно, эмоционально, хоть и не очень грамотно:
«Перед судом истории Николай стоять будет не один, стоять будут и все эти государственные чины, присутствовавшие при зарождении его на царство. Николай был не более, не менее, как бригадный командир; свыкшись с таким скромным званием мог ли он в пределах своих действий приобрести опыт в делах высшего управления, мог ли он, имел ли он малейшее влияние на тогдашние умы, к какому кругу или сословию они ни принадлежали? Мог ли он усвоить все те привычки, слабости и даже страсти, которые не врожденны в нас, а приобретаются при данных условиях и при данной среде? Вы приняли скромного бригадного командира в свои объятия, возвели его на престол и своим низкопоклонством, потворствуя положенным, закравшимся уже дурным наклонностям, дали им развиться, упрочиться и дали возможность сделать из него того Николая, который так долго тяготел над Россиею, над вами самими… Иди он с нами, отдайся нам, или возьми нас с собой путем права, мы повели бы его к славе России и всех нас вместе. Мы хотели ограничения его власти, вы же — ее расширения. Вы начали его отравление, упрочив его власть, он покончил его. Вашим путем он медленно пошел на смерть, нашим же пошел бы он к бессмертию и остался бы незабвенным при другом значении».
Лукавит Александр Викторович, явно лукавит. Не ограничения самодержавия добивались члены Южного общества, а его ликвидации путём цареубийства.
Пишет Поджио и о том, как обращались с арестованными декабристами, какие применяли к ним меры воздействия.
«Пытки заключались в наручных цепях. Они наложены были на Якубовича, Петра Борисова. Других во время следствия сажали на хлеб и на воду и в особенные темные сырые казематы.
Угрозы? — Сам Николай, выслушав меня, взошел в бешенство и велел меня своими царскими устами судить военным судом и расстрелять в 24 часа. По приезде в крепость, комендант Сушин мне сказал: «Извините, и не взыщите, мне велено содержать вас строго». И точно, засадили меня в такой каземат, что Степан Степанович Стрекалов, обходя заточенных, ужаснулся, и на другой день я, обязанный ему, был переведен в другой каземат и впервые тут узнал, что есть степень лучшая и между смрадными жилищами…
…воспользовались нашим слепым доверием. Мы пустились в чистосердечие, в русскую откровенную болтовню и дали им повод к оправданию допущенных ими зверских наказаний. Достаточно было того знаменитого дня, когда, после взводимых показаний брата на брата, друга на друга, мы, собранные все вместе в павловском каре, для вывода нас на место казни, — мы в объятиях самых горячих забыли и горе, и страдания, и судьбу, нас ожидающую»
Мне показалось, или Поджио пытается оправдать то, что некоторые декабристы в ходе допросов сами сдавали друг друга?
Чувствуется в рассуждениях Поджио обида на правительство - за то, что так жестоко их осудили (повторю: за попытку цареубийства!), на народ - за то, что не встал на их защиту (а ведь мы только о народе и думали!):
«…когда являются люди, исповедующие все начала освобождения народа от гнетущего его ига, то самый этот народ их отвергает и как будто содействует их казни? Понятно, что всякое правительство из чувства (ложного, понятно) самосохранения восстает на них всеми силами, понятно, что господствующий класс чиновников, дворян вторит такому преследованию, — но народ, народ, где он? Забитый, невежественный; он смотрит даже не пытливо на зрелище заклания и расходится бессознательно по домам. Народ костнел в рабстве, в невежестве, и мы избегали его, избегали этого взрыва, который уподобился бы пороховому заговору в Англии».
В том-то и дело, что страшно далеки были декабристы от народа – это расхожее выражение абсолютно верно по своей сути. Ведь даже выводя войска на Сенатскую площадь, мотивировали это тем, что, мол, присяга неправильная, а вовсе не тем, что, мол, давайте, ребята, убьём царя и заживём по-новому. Декабристы не доверяли народу, да и, ратуя за свободу крестьян, которая стояла в их планах не первым пунктом, никто из них расстаться со своими крепостными не спешил.
Завтра я продолжу рассказывать о том, как вспоминает Александр Викторович Поджио о судебном процессе над декабристами.
Продолжение следует...
