Звон бокалов, громкий смех, шутки и разговоры наполняли нашу небольшую квартиру. Шестидесятилетие свекрови — событие значимое, тут уж без размаха никак. Я в который раз метнулась на кухню, подхватывая опустевшие салатницы. Руки уже гудели от бесконечной беготни между столом и плитой, а ведь ещё горячее не подавала.
— Ира, ты что там копаешься? — донёсся голос мужа. — Неси уже что-нибудь, все ждут!
Я смахнула выбившуюся прядь со лба тыльной стороной ладони — обе руки заняты новой порцией закусок. Как в тумане, слышала очередную историю Виктора о его успехах на работе. Муж всегда умел красиво рассказывать, вот и сейчас все слушали, открыв рты. А я... я была просто декорацией, молчаливой тенью, снующей туда-сюда.
— Ах, какая у тебя Ирочка молодец! — всплеснула руками свекровь, когда я поставила перед ней дымящееся блюдо с мясом. — Прямо пчёлка неутомимая! Вот все бы невестки так старались, а то некоторые только и знают, что ныть да жаловаться...
Это она про Ленку, жену младшего сына. Та недавно работу нашла, так теперь не всегда успевает с готовкой. Я замерла, чувствуя, как предательски задрожали руки. Перевела взгляд на мужа — неужели хоть сейчас заступится? Виктор только усмехнулся:
— Да, повезло мне!
Что-то оборвалось внутри. Десять лет. Десять лет я была этой самой "пчёлкой". Готовила, стирала, убирала, воспитывала детей. Работала наравне с ним, но при этом почему-то все домашние дела были только на мне. А он... он даже не замечал.
Вилка громко звякнула о тарелку. Я выпрямилась, чувствуя, как по спине бежит холодный пот. В горле пересохло, но слова сами рвались наружу:
— Ты думаешь, мне легко? — голос предательски дрогнул. — Попробуй сам!
Звуки праздника стихли, словно кто-то нажал кнопку "пауза". Десять пар глаз уставились на меня с изумлением. Никогда, ни разу за все эти годы я не позволяла себе говорить таким тоном. Всегда была тихой, покладистой, удобной. Такой, какой все привыкли меня видеть.
Виктор растерянно моргнул, будто не узнавая собственную жену. А я стояла, вцепившись побелевшими пальцами в спинку стула, и чувствовала, как внутри поднимается волна — темная, горячая, неудержимая. Десять лет молчания требовали выхода. И этот момент наконец настал.
Тишина звенела в ушах, а часы на стене методично отсчитывали секунды. Тик-так, тик-так — словно обратный отсчёт перед взрывом. Праздник был безнадёжно испорчен, но впервые в жизни мне было абсолютно всё равно.
— Сколько можно? — мой голос звучал непривычно громко в повисшей тишине. — Вы думаете, я железная? Или бесчувственная кукла?
Руки тряслись, но внутри будто выросла стальная пружина, распрямляясь и толкая слова наружу. Больше не было сил сдерживаться, копить в себе эту горечь, эту усталость, это одиночество среди толпы родных людей.
— Ирочка, ты чего это? — свекровь нервно промокнула губы салфеткой. — Может, давление подскочило? Витя, у вас валидол есть?
— Давление? — я истерически рассмеялась. — Десять лет! Десять лет я встаю в пять утра, чтобы приготовить всем завтрак. Стираю, глажу, убираю, готовлю, бегу на работу, потом забираю детей, делаю с ними уроки... А вечером снова готовка, уборка, стирка! И так каждый день, каждый божий день! А вы спрашиваете про давление?
Виктор нахмурился, положил вилку. На его лице появилось то самое выражение, которое я знала наизусть — снисходительное непонимание.
— Ты чего завелась? — он пожал плечами. — Ты же всегда сама всё делаешь. Я тебе не мешаю...
— Не мешаешь? — у меня перехватило дыхание. — Не мешаешь?! Ты даже носки свои до корзины донести не можешь! А знаешь, почему я "сама всё делаю"? Потому что иначе это просто не будет сделано! Потому что для тебя дом — это место, где тебя обслуживают, а не семья, где все помогают друг другу!
— Бабы нынче стали какие-то нервные, — закатила глаза свекровь. — Вот в наше время...
— А что в ваше время? — я резко повернулась к ней. — В ваше время женщины тоже молча тянули всё на себе? И это правильно? Это норма — превращаться в прислугу в собственном доме?
— А она права, между прочим, — вдруг подала голос Лена, жена младшего брата Виктора. — Я давно хотела сказать... Почему домашний труд считается исключительно женской обязанностью?
Я благодарно взглянула на неё. Впервые за весь вечер почувствовала, что не одна, что не сошла с ума, требуя элементарного уважения к своему труду.
— Господи, да что тут обсуждать? — фыркнула свекровь. — Всегда так было, всегда так будет. Женщина — хранительница очага...
— Хранительница очага — не значит домработница! — мой голос сорвался. — Я тоже человек. Я устаю. Мне тоже хочется иногда просто сесть и отдохнуть, а не носиться целый день как белка в колесе. Почему это так сложно понять?
Слёзы подступили к горлу, но я сдержалась. Нет, плакать я не буду. Хватит. Наплакалась за эти годы в подушку, когда никто не видел.
Виктор сидел, опустив глаза в тарелку. Его пальцы нервно мяли салфетку — верный признак, что мои слова его задели. Остальные гости переглядывались, явно чувствуя себя неловко. Кто-то демонстративно смотрел в телефон, кто-то делал вид, что увлечён едой.
— Может, чаю? — неуверенно предложила золовка.
— Чаю? — я горько усмехнулась. — Конечно, давайте заварим чай. И сделаем вид, что ничего не произошло. Как всегда. А я снова буду бегать с чашками и блюдцами, потому что больше некому, да?
Я стянула с себя фартук и бросила его на стул. Внутри была пустота — странная, звенящая, но в то же время какая-то правильная. Будто прорвало нарыв, который долго мучил, не давая дышать полной грудью.
— Знаете что? — я обвела взглядом всех сидящих за столом. — Я, пожалуй, пойду прилягу. У меня действительно... давление.
Тиканье часов в темноте спальни казалось оглушительным. Виктор лежал, глядя в потолок, где причудливые тени от уличных фонарей рисовали странные узоры. Ира лежала рядом, отвернувшись к стене, но он знал — не спит. Её дыхание было слишком неровным для спящего человека.
Гости давно разошлись. Мама всё причитала про "нервных современных женщин", но в её голосе он впервые уловил какую-то неуверенность. Или ему показалось? Весь вечер пошёл наперекосяк, но странное дело — вместо привычного раздражения его захлестнуло чувство вины.
Память услужливо подкинула картинку пятилетней давности: их поездка на море, Ира в лёгком сарафане бежит по кромке прибоя, смеётся, подставляя лицо брызгам. Когда она в последний раз так смеялась? Он наморщил лоб, пытаясь вспомнить. Год назад? Два? А ведь раньше её смех звучал постоянно — звонкий, заразительный, от которого теплело на душе.
— Знаешь, — его голос прозвучал хрипло в ночной тишине, — я тут думаю... Помнишь наш отпуск в Анапе?
Ира никак не отреагировала, только плечи едва заметно напряглись.
— Ты тогда была такая... живая, — он запнулся, подбирая слова. — Счастливая. А сейчас... Когда всё изменилось, а? Как я умудрился не заметить?
— Ты правда хочешь знать? — её голос звучал глухо, будто сквозь толщу воды. — Или просто пытаешься загладить вину?
Виктор приподнялся на локте. В темноте он видел только силуэт жены, но почему-то именно сейчас, в этой полутьме, ему показалось, что он впервые за долгое время по-настоящему её видит.
— Я правда не думал, что тебе так тяжело, — проговорил он тихо. — Честно, Ир. Мне казалось... ну, что всё нормально. Ты всегда всё успевала, никогда не жаловалась...
— Вот именно, — она наконец повернулась к нему. В темноте блеснули глаза. — Я никогда не жаловалась. А ты никогда не спрашивал. Тебя всё устраивало — чистые рубашки в шкафу, горячий ужин на столе, идеальный порядок в квартире. Ты даже не задумывался, какой ценой всё это достаётся.
Виктор сглотнул комок в горле. Память услужливо подбрасывала картинки: вот Ира гладит его рубашки поздно вечером, еле стоя на ногах. Вот она варит суп в воскресенье, хотя температура под сорок. Вот несёт тяжёлые сумки с продуктами, а он идёт рядом, рассказывая про сложный день на работе...
— Я... я был эгоистом, да? — спросил он тихо.
— Ты был удобным мужем, — её голос дрогнул. — Не пьёшь, не гуляешь, деньги в семью. Многие мне завидовали. Только вот жена для тебя была кем-то вроде робота-домработницы. Всегда исправна, всегда функционирует, никогда не ломается...
— Ира...
— Знаешь, что самое обидное? — она села в постели, обхватив колени руками. — Я ведь люблю готовить. Правда, люблю. И порядок люблю. Но когда это превращается в бесконечную обязанность, когда это воспринимается как должное... это убивает. Понимаешь? Убивает всё живое внутри.
Виктор смотрел на её сгорбленную спину, и внутри что-то переворачивалось. Как он мог быть таким слепым? Когда успел превратиться в типичного "добытчика", для которого жена — просто функция, а не живой человек?
— Я завтра сам всё сделаю, — слова вырвались неожиданно для него самого. — Всё, что ты обычно делаешь. Честное слово.
Ира повернула голову, в темноте он не мог разобрать выражение её лица.
— Правда?
— Правда. Я должен... должен понять. Прочувствовать.
Она молчала так долго, что он уже подумал — не ответит. Но потом тихо произнесла:
— Хорошо. Завтра увидим.
В её голосе он уловил что-то новое — не прощение, нет. Но, может быть, надежду? Крошечную, хрупкую, как первый весенний цветок. И он поклялся себе — на этот раз он всё сделает правильно.
Утро началось непривычно тихо. Ира собиралась медленно, будто в первый раз за много лет позволяя себе никуда не спешить. Виктор наблюдал за ней, нервно теребя пояс халата.
— Так значит... — он прочистил горло. — Что нужно сделать?
Она посмотрела на него долгим взглядом, потом взяла сумку:
— Всё то же, что я делаю каждый день. Завтрак детям — Машке овсянку, Димка любит бутерброды с сыром. В час забрать их из школы. Димкина форма в стирке, нужно погладить к завтрашнему дню. Ах да, мама твоя просила зайти, холодильник барахлит...
— Подожди-подожди, — он схватил телефон, пытаясь записать. — А что ещё?
— А ты просто представь, что ты — это я, — она впервые за утро улыбнулась, но как-то грустно. — Делай всё, что обычно делаю я. Справишься?
— Конечно справлюсь! — он попытался улыбнуться в ответ. — Не думаю, что это так уж сложно...
Входная дверь тихо закрылась за ней, а он остался стоять посреди кухни, чувствуя себя странно потерянным. С чего начать? Точно, завтрак детям...
Каша убежала дважды, прежде чем он сообразил убавить огонь. Бутерброды вышли кривые, с неровно нарезанным сыром. Дети смотрели на этот кулинарный шедевр с подозрением.
— Пап, а мама где? — Машка ковыряла ложкой комковатую овсянку.
— У мамы... выходной, — он пытался одновременно намазать йодом разбитую коленку Димки и следить, чтобы кот не стащил остатки колбасы со стола.
— А почему у неё раньше не было выходных? — дочь задала этот вопрос так простодушно, что у него внутри что-то сжалось.
Действительно — почему?
День превратился в безумную карусель. Стиральная машина издавала странные звуки, будто вот-вот взорвётся. Обед подгорел — оказывается, нельзя одновременно готовить суп и пылесосить. Когда позвонила мама и напомнила про холодильник, он едва не застонал вслух.
— Витя, ты что там делаешь? — мама смотрела на него с изумлением, когда он появился на пороге, взъерошенный и потный. — У тебя всё в порядке?
— Да, мам, — он присел на корточки перед гудящим холодильником. — Просто... учусь кое-чему важному.
К вечеру он валился с ног. Спина ныла, в голове шумело, а список дел, казалось, только увеличивался. Как она справлялась со всем этим? День за днём, год за годом...
Щёлкнул замок входной двери. Ира вошла в квартиру и замерла на пороге. На кухне громоздилась гора немытой посуды, в гостиной валялись игрушки, на письменном столе — гора неглаженного белья.
— Ну как? — в её голосе он уловил нотки сочувствия.
Виктор посмотрел на неё — уставший, растрёпанный, с пятном от томатной пасты на рукаве.
— Прости меня, — сказал он тихо. — Просто... прости. Я правда не понимал.
Она молча прошла на кухню, налила воды. Он следил за её движениями — такими привычными, уверенными.
— Знаешь, что я сегодня понял? — он присел рядом. — Не только то, как много ты делаешь. А ещё и то, как... красиво ты это делаешь. У тебя всё спорится, всё получается идеально. А я весь день как слон в посудной лавке.
Она фыркнула, но он заметил, как дрогнули уголки её губ.
— И ещё я понял, что больше не хочу быть просто... функцией. Добытчиком. Я хочу быть партнёром. Не обещаю, что сразу научусь всему. Но я правда хочу научиться.
Ира поставила стакан, повернулась к нему. В её глазах блестели слёзы, но не горькие, как вчера, а какие-то другие.
— Знаешь, что самое удивительное? — она улыбнулась сквозь слёзы. — Я ведь не требую идеала. Просто... участия. Понимания. Благодарности, наконец.
— Я понял, — он осторожно взял её за руку. — Правда понял. И... может, вместе помоем посуду?
Она рассмеялась — впервые за долгое время тем самым звонким смехом, по которому он так скучал.
— Ну, показывай, что тут у тебя...
Они мыли посуду, и Виктор рассказывал о своих сегодняшних приключениях — о взбунтовавшейся стиральной машине, о кастрюле с супом, о визите к маме. Ира смеялась, поправляла, объясняла. И постепенно у него внутри росло удивительное чувство — будто они вдвоём строят что-то новое. Что-то настоящее.
А за окном догорал закат, окрашивая небо в нежные персиковые тона. День перемен подходил к концу, но перемены только начинались.