Написан роман еще до Первой мировой войны, а действие в нем происходит еще раньше, в конце XIXвека. Но махровый национализм с доброй примесью лицемерия и шкурного интереса цветет в Германии буйным цветом и сминает все на своем пути: либеральную буржуазию, рабочую социал-демократию, политическую корректность, мораль, человеческие отношения… Не случайно роман в статусе произведения, порочащего германский идеализм, был предан огню вместе с другими «вредными» книгами в 1933 году, после прихода НСДАП к власти.
И сдается, что нынешние немцы втирают нам очки, называя свой социал-фашизм всего лишь маленькой страницей в многовековой истории великого германского народа, к тому же давно перевернутой и забытой столь основательно, что уже как бы и несуществующей. Каковы общественные настроения в современной Германии мне доподлинно не известно, так как большого доверия к нашему официозу не испытываю, а других источников информации не имею. Да, признаться, не сильно интересуюсь знать. Но не доверять Генриху Манну как будто нет оснований, а из содержания «Верноподданного» явственно следует, что немецкий обыватель, задолго до появления на политической сцене Адольфа Гитлера со товарищи, с аппетитом поглощал ароматное националистическое варево из преданности кайзеру, верности властям, гражданского долга, народного патриотизма, немецкого духа, германского идеализма, мужества немецкого солдата, миссии немецкой женщины, спартанского воспитания подрастающего поколения и проч. и проч. Все ингредиенты как будто вполне качественные и благородного направления, а на выходе получилось черт знает что. Умеют немцы.
Так что, похоже, немецкий национализм – это не случайная страничка, а полновесная глава в многовековой истории великого германского народа. Возможно, еще и не оконченная по сию пору. Очевидно, добрая почва Германии способна плодоносить не только злаками, но и плевелами. И теми, и другими – со страшной силой. В этом ее отличие от иных.
Однако, пора возвращаться к роману. Перед нами жизнь рядового немецкого обывателя, тщательно исследованная автором на протяжении значительной части «жизненного цикла» – от детства до возраста относительной возмужалости. Относительной, потому что настоящей зрелости, по моему мнению, исследуемый субъект, Дидерих Геслинг, так и не достиг. Пожалуй, не смотря на редкие проблески человечности и еще более редкие – порядочности, ответственности и мужественности, так и не достигнет.
Детство: порка за каждую детскую провинность, например, за воровство конфет – «страшнее гнома и жабы был отец, а ведь его еще полагалось любить». Так закалялся стальной сердечник арийского духа. На фрау Геслинг надежды было мало, она боялась главу семейства до судорог, никогда не вступалась за сына, ограничивая свое участие в семейных разборках призывами к сыну покаяться и во всем признаться. Кроме того, сама воровала лакомства из буфета, что не составляло секрета для сыночка, а иной раз сама занималась рукоприкладством – до достижения отпрыском известного возраста. Побои у нее перемежевывались приступами нежности, которые сынок умело обращал себе на пользу.
Отца он боялся, мать не уважал – слишком много было у нее схожего с сыном; себя также не уважал, ибо проходил по жизни далеко не с чистой совестью. Всякая нераскрытая проделка пробивала в его смиренной доверчивости к Всевышнему небольшую брешь.
Отрочество: после всех неодолимых сил, унижавших и глумившихся над маленьким Диделем в родительском доме, он угодил во власть силы, еще более страшной, живьем и без остатка проглатывающей человека, – во власть классической немецкой школы. С ревом переступил он ее порог, с ревом прошагал по ее ступеням, и расстался с ней, пользуясь репутацией серьезного молодого человека, не хватающего звезд с неба, но хорошо представляющего свои скромные нужды.
Власть школы полностью овладела Дидерихом (эту власть для младших сестер олицетворял сам Дидерих: он задавал им диктанты, свирепо подчеркивал красными чернилами ошибки и придумывал унизительные наказания), перемалывая его между своими жерновами и формируя по своему шаблону идеального немца.
Перед строгими учителями он благоговел и слушался их беспрекословно, добродушных донимал мелкими каверзами, ловко заметая следы; издевался вместе со всеми над единственным однокашником-евреем, а однажды превзошел в этом глумлении самых изобритательных мучителей; наушничал на товарищей классному наставнику (в искусстве доносительства он поднимался до вдохновенных высот, а однажды, виртуозно изобличив одного из самых изобретательных нарушителей, уселся рядом с ним на гимназической пирушке, положил руку на его плечо, преданно посмотрел ему в глаза и, предвкушая скорую и неминуемую расправу, затянул вязким от прилива чувств баском немецкую народную: «Был у меня товарищ, лучше его не найти…»); от драк уклонялся, побои сносил терпеливо, считая, что полученные им колотушки не приносили бьющему материальной выгоды, а ему – убытка.
«Дидериха делала счастливым принадлежность к безликому целому, к тому неумолимому, попирающему человеческое достоинство, автоматически действующему механизму, каким была гимназия; и эта власть, эта бездушная власть, частицей которой, пусть страдающей, был он сам, составляла его гордость. В день рождения классного наставника кафедра и классная доска украшались гирляндами. Дидерих обвивал зеленью даже карающую трость».
Папаша Геслинг, критически оценив своего долговязого отпрыска, предъявившего родителю свидетельство о благополучном окончании гимназии, и, вспомнив свои триумфальные шествия под Брандербургскими воротами в рядах армии-победительницы в 1866 и 1871 годах, решил, что Дидерих достоин продолжить образование не в каком-нибудь заштатном университетском городке, а в самом Берлине.
Продолжение следует.