Продолжаем читать современную поэзию, и сегодня читаем Шамшада Абдуллаева.
Шамшад Абдуллаев – узбекский русскоязычный поэт, представитель ферганской школы (наряду с Хамдамом Закировым и близким к ним Хамидом Исмайловым). Особенность этой школы состоит в том, что она не искала поэтического диалога с узбекской литературой, равно как и с русскоязычной средой (хотя использовала русский язык и была широко признана в российских литературных кругах). Вместо этого диалог выстраивался с западной поэзией, просодией свободного стиха, с западной культурой (так, Абдуллаев часто видит в ферганских пейзажах сцены или декорации к итальянскому кино середины века).
Что касается стиля Абдуллаева, то он очень интересен. Это очень кинематографичная смесь кадров, будто наплывающих друг на друга, крупные планы, разрастающиеся и ветвящиеся фразы. Вторая важная вещь в оптике Абдуллаева это «высокая провинциальная меланхоличность», в каких-то моментах доходящая до дзенских размахов. Она низвергает любые предметы и действия на один уровень невозмутимого восприятия – и, вместе с тем, наделяет их некоторым одухотворением. По сути, речь идёт о возвращении двухсторонней связи профанного и сакрального в жаркий и плотный ферганский полдень посреди зарисованных будничных событий, или даже неподвижности, монотонности пейзажа.
Попробуем прочитать пару текстов (да, очень непривычно, но и я тут не просто так расписывал объяснения, попытаемся представить это короткометражками):
* * * (Юсуфу Караеву)
Река для беглых, торопливых взглядов —
медлительный, звучащий хаос волн. Сюда приносит ветер
собачье бормотанье и клочья старых листьев,
оторванных от ног деревьев
почти бесшумно. Так часто слышен лай под вечер,
что кажется он силуэтом
животного. Поёт ночная птица
в трещине кустарника, и нас волнует не смысл этой песни,
но ясность, более подвижная, чем наша.
Тот смысл, что мы навязываем слову,
становится неуловимым, ускользает. Может,
он создан чьим-нибудь поступком и вместе с ним исчез?..
Река, в отличие от слов,
необратимо обрастает далью.
Конец недели: прогулка с другом
И вышли на бугристую площадь — такую широкую,
что заметней проделанный путь, но обшарпанный сгиб
забора с едко-зелёным, мшистым покровом
и грязный ветродуй, из тупика
нагнавший нас, как всегда, со спины,
заглушили эпический декор, словно Париж,
увиденный впервые глазами Руссо
в жирной, кудахтающей серости.
Спрессованный ползучей пылью и побегами косматых кустов
дешёвый простор — именно здесь.
Замедляем шаг, заражённые тишиной. И всюду
дышит Оно. Что-то.
Лёгкая длительность, солнце пылает, жуки
смещаются тяжело, как хмурые пилигримы, по стерне
и — всякий раз внезапно — обнажают бледные,
бледно-розовые крылышки, срываясь в полёт.
Думаешь, мы спасёмся, вот так
постоянно держась на весу, как «они». Я сыт
по горло этой притворной обыденностью летнего пространства.
Мы лежим, раскинув руки, на протоптанном поле — два крестика
с птичьей высоты; я щупаю молодую тростинку,
цепляя ногтём ускользающую ломкость; а ты
читаешь, как умирал (умирает) Рембо:
слова, подсказанные болью, — «аллах карим»,
но ангел уже на подхвате (в каждый
воскресный день).
Мутная река на юге
Пепел, давно
сжатый, блестит
в алмазной облатке, ещё не
подожжённой нитью
накаливания внутри
верандного нимба. Чуть позже
первая пыльца
в оливковом удушье июльской ночи
плавной спиной повернулась к луне,
хотя воскресшему в любом месте страшно всегда.
К тому же всхлипы слышны внизу,
ищущие взахлёб свои далёкие руки
в соцветии гримас рыхлых волн,
в глинистом гуле ворочающейся влаги.
