Для тех, кто соприкасался с этим училищем.
1970 – 1971 учебный год
Все, что было написано выше базировалось на архивных документах. Теперь же есть возможность оценить правдивость официальных отчетов. Надо сказать, что, приближаясь к началу 1970-х годов, меня уже начинали терзать смутные сомнения по поводу достоверности некоторых моментов в этих отчетах, потому что в наступившем десятилетии, 1970-х, многое было не так гладко, как на бумаге. Но оно и понятно. Начиналось время бодрых рапортов, приписок и красивой болтовни – время «Великого Застоя».
19 августа 1970 года, утро. Слева от здания Речного училища, в этом аппендиксе, столпотворение. Одежда на юнцах явно не ростовского размаха, какая-то «уездная» и «сельскохозяйственная». Это уже курсанты 1-го курса ШМ, только не переодетые. С берегов малых и не очень рек и речушек, где они видели только гусей да уток, потянуло их на флот, о котором они, по правде сказать, ни черта не знают. Да и не осознают еще, куда они поступили. Великая магия формы и двух якорей холла у входа в училище – это то, что покорило их при выборе храма науки.
Приказано было быть лысым в этот солнечный день, но кто же это исполнил? Лысым…, быть лысым в Советском Союзе считалось позором. Это хоть из хаты не выходи. В кино все негодяи и белогвардейцы были лысыми. И первое неповиновение у нас провалилось с треском, и строгие люди в форме погнали нас в парикмахерскую: это вам не дома: хочу, не хочу, вшей тут будете разводить.
Парикмахерская на Пушкинской трудилась в то утро в усиленном режиме. 10 копеек, несколько минут, и свободен. А потом все стали какими-то другими: уши безобразно торчат, головы приобрели совсем иные формы – вот же «рожа» была знакомая, а уже и трудно узнать. Гвалт, шум, суета – нам ведь всего по 15 с половиной лет. А потом был процесс смены гражданского белья на форму. Нам начали выдавать робу, ибо мы отправлялись на уборку урожая. Роба была не первой свежести, уже хорошо поношенная, но постиранная
- Размер? – спрашивает низенький худой старичок-кастелян.
Да кто ж его знает, мамка всегда покупала. Стыдно, ей-Богу. Мы же только оторвались от маминой юбки и даже еще не осознаем, что жизнь наша уже изменилась. Но старичок-кастелян не первый день на работе, знает свое дело и этих «желторотых». Он окидывает взглядом наши фигуры.
- Вот это твое! – и показывает на сложенную кучку. – Обувь?
Ну, это я почему-то знал.
Переодеваемся. Штаны мудреные, без ширинки – морские. Жаль, что не дали гюйсы. Эх! Да и картуз не дали, и тельняшку… Проще сказать, что дали: штаны, «фланку» и ботинки – «гады». А картуз теперь «мицей» называется – потихоньку двигаемся в сторону флота.
Переоделись. Ну, теперь уж точно цыплята. По автобусам. Автобусы еще те, с мордой впереди, дверь закрывается водителем с места каким-то рычагом. Поехали. В совхоз «Орошаемый».
По прибытию нас накормили. Под большим и длинным навесом два ряда столов, практически на всю ширину нашего палаточного лагеря. Вместо стульев лавки. Руки? Да кто там их мыл! Как выехали рано утром из деревень и уездных городков с немытыми, так и сели за стол. Гремим «люминевыми» ложками о такую же посуду. Вкусно. Там действительно нас кормили по-деревенски хорошо. В училище будет похуже, но мы этого еще не знаем.
Затем расселяемся в больших брезентовых палатках. Палатки огромные, таких я еще не видел. Да я, по правде, и нормальную живую палатку еще не видел, только в кино, разве что. Там, внутри больших брезентовых домов, вкопаны деревянные двухэтажные нары. На них комплекты белья с матрацами и подушками, видавшими виды. Такие же и одеяла. Но мы этого не замечаем.
Сам рабочий лагерь был размещен в каком-то сквере (назовем его сквером). По периметру его окаймляли высокие тополя. С одной стороны были устроены наши палатки, а с противоположной стороны комплекс деревянных туалетов (сортиров) в количестве десятка: высокие строения с деревянными «закрывалками» в виде ромбов снаружи и железными крючками внутри для той же цели. С третей стороны была наша уже упомянутая столовая с примыкающей к ней, (прости, Господи, чуть не написал «кухней», теперь же это камбуз), так что примыкающим камбузом. Вдоль нее, через дорогу, стоял ряд палаток командного состава. С четвертой стороны примыкал пустырь, где мы гоняли мяч до одури после работы, причем количество игроков далеко превышало нормы: стадо на стадо. А внутри этого четырехугольника беспорядочно росли деревья – те же тополя. Между ними также что-то было, но я уже не помню, я даже не помню, где был ряд рукомойников.
Уже выделили несколько человек в наряд на камбуз на сегодня и на завтра. Сегодняшние, когда стемнело, начали неумело чистить картошку на завтра. Вечер добиваем в бесполезной болтовне и брешем, кто как умеет.
Между Ростовским-на-Дону речным училищем и совхозом «Орошаемый», с осени 1965 года, как упоминалось выше, установились хорошие отношения. Там, на полях этого совхоза, начинали первый курс многие выпуски курсантов. Надо добавить здесь, что осенью совхозу помогали убирать урожай не только курсанты речного училища, но и студенты техникумов. Курсанты работали лучше. Здесь играла роль, хоть и неустоявшаяся еще, но уже зарождающаяся дисциплина. А что студент? Вольная птица, куда захотел туда и пошел, «сапог», одним словом. У них и дневные нормы были ниже, да они и те нормы не выполняли, и мы посматривали на них снисходительно – детвора.
Первый рабочий день был таким тяжелым, что и не запомнился. Собирали мы помидоры. Целые поля вкуснейших помидоров разверзлись перед нами! Работай – не хочу! Урожай был хороший, помидоров было много, но не все вытянули норму в первый день. Не раскачались еще, меньше нужно жрать помидоры «задарма» и болтать. Нас поругали, пригрозили нарядами вне очереди на нелицеприятный объект – комплекс деревянных сортиров, а то и исключением из училища за систематическое невыполнение нормы. Ну, исключить бы не исключили, попугали просто, а за «объектом» дело бы не стало. Норма была большая 36 ящиков спелых помидоров, а к концу нашей страды, 40 ящиков, но уже помидоров «восковой спелости», т. е. зеленых.
Распорядок дня выглядел так. Утром подъем, затем какая-то ленивая зарядка на пустыре, завтрак, по машинам и в поле. В обед привозили «на обед», а затем опять в поле. Я что-то не могу вспомнить, что мы делали в воскресенье. Работали? Так законодательство, вроде бы, запрещало бесконечный труд, но я и не помню, чтобы мы день-деньской слонялись по лагерю без дела.
Спустя неделю было увольнение. Поперлись наши в местный клуб и, как водится, когда большая толпа, завязали бузу со студентами, но ничего у них не вышло. Наших разогнали наши же командиры и отправили в лагерь. Рассказов было много от участников того события, но все это выглядело как-то дурно и не по-геройски. Буза – она и есть буза. Больше увольнений мы не видели до самого конца нашей «страды» в совхозе «Орошаемом». Не умеете отдыхать, сидите дома. В самоволку, хотя это можно было прировнять к подвигу, никто не ходил. Во-первых, идти было некуда, а, во-вторых, мы же были в форме, нас было видно за версту. Пока позволяла температура воды, несколько раз ходили искупаться на канал после работы под присмотром командиров. Затем, в сентябре уже не мылись, погода не располагала – и все стойко, по домашней привычке, переносили грязь до самого конца нашего пребывания.
Человек такая свинья, что ко всему привыкает. Привыкли и мы. Нормы выполнялись всеми, а некоторые умудрялись сделать норму и до обеда. После обеда они уже в поле не выходили. Но был у нас один злостный «невыполняльщик» норм. Один из 60 человек. Звали его Валера А. Небольшого роста и пухлый до безобразия отрок, его всегда хотелось ущипнуть. У него не было отца, а мама была ветераном войны, вся искалеченная. На нее нельзя было смотреть без боли, когда она шла. Валера вступительные экзамены завалил основательно. И тогда мама достала свои награды и пошла к начальнику училища, и его приняли. Никто из нас не ставил ему это в вину, и не глумился над его поступлением в училище. И причиной тому была его мама-фронтовичка, искалеченная войной. Валера был изнеженным сынком и таки да, очень ленивым. Валера не выполнял норму с завидным постоянством. Кстати, его и не выгнали, так что все это были пугалки. Его наказывали другим способом – после ужина он дорабатывал на «комплексе». После полевой страды он вооружался шанцевым инструментом: лопата, метла, квач и прочее, и отправлялся на уборку туалетов-сортиров. Их было, как говорилось выше, целый ряд: деревянные, накрашенные, с вместимостью для одного человека. Устройство не хитрое и до боли знакомое. Хотя большинство из нас были из небольших городков и селений, но попадали мы в специальное отверстие плохо, поэтому там, на основной плоскости-полу скапливались кучи. С ними и боролся наш Валера, при этом он постоянно ковырялся в носу. А мы, проходя, тыкали ему наши шуточки, и Валера, всегда спокойный, злился и орал:
- Сейчас как дам вот этой метлой по морде!
Кому же хочется получать метлой по морде, да еще и «вот этой», не очень чистой. Поэтом шутники предпочитали оставлять в покое труженика полей и сортиров. Тут дело деликатное.
А вскоре преподаватели заметили, что Валера постоянно, если не ковыряется вносу, то держит руки в кармане и чешет свое хозяйство. Ему было сделано замечание, но Валера тут же о нем забыл. Тогда ему насыпали в карманы земли и зашили. Так он и ходил половину отведенного нам срока с оттопыренными карманами, а затем его помиловали. Несмотря на все вышесказанное, Валера был самым добрым в нашей роте и самым бескорыстным.
Хотя никто из нас тогда не заморачивался национальностям, но, все же, опишу национальный состав нашей роты. Подавляющим числом были русские, немного хохлов, затем два белоруса, грек, калмык, осетин и казачье сословие, а больше и не помню, потому что это нас не интересовало.
Руководил лагерем заместитель начальника училища по хозяйственной части Виктор Николаевич Каюков, 1917 года рождения, член КПСС, офицер запаса. Образование у Виктора Николаевича было среднее педагогическое, а в училище он числился с 1961 года. Форму, в отличие от наших преподавателей и командиров рот, он в лагере не носил. Он одевался, как и все начальники средней руки в то время: костюм (у него был бежевого цвета), рубашка (светлая), и советская шляпа-котелок, причем все на нем, из-за его фигуры (в фас и профиль он был стройный, как Никита Сергеевич Хрущев), его мамона и удивительной подвижности, перекручивалось, съезжало набок. Иногда он временно сдвигал шляпу на затылок, да и забывал о ее положении. Так и ходил он, пока шляпа не слетала с его круглой головы. Учить он нас, конечно, ничему не учил, ни здесь, ни в училище (должность у него не та), но принимал деятельное участие в становлении хрупких душ курсантов в силу своего средне-педагогического образования. Укреплял их.
Самым ласковым словом для провинившегося было – «мандюк». А уж если его доставали, тогда к «мандюку» добавлялось прилагательное «ё…ный» и прочие не литературные слова из того же лексикона. Для меня, сельского школьника, такие манеры воспитания казались дикими – у нас в сельской школе никто из учителей не мог даже подумать о ругательных словах, включая и завхоза. Получить наряд вне очереди от Виктора Николаевича было проще простого, мы ведь были далеко не ангелы и порядок плохо знали, и щадить нас он не собирался. Поэтому в лагере я старался избегать Виктора Николаевича, чтобы лишний раз не чистить картошку на «камбузе» (чистили ее вечером после ужина, как сказано выше), а то и влиться команду Валеры А. Позже, уже в училище, я видел Виктора Николаевича и в форме, и в гражданском пиджаке, но больше всего в форме. Форма, особенно когда он был в шинели, преображала его в командующего фронтом и неменьше. А стиль воспитания не менялся – был все тот же «средне-педагогический». Поговаривали, что Виктор Николаевич очень любил женщин. Ну, а кто их не любит? Это только разве эти, обиженные Богом… Он же был мужчиной... Как к нему относились курсанты? Ну, побаивались, конечно, как и любого командира, а в душе уважали и посмеивались над его стилем командовать. Когда он, будучи дежурным офицером, появлялся в экипаже на Площади Толстого, все три этажа узнавали мгновенно. Буря начиналась с самого вестибюля, а потом катилась по этажам, и пока доходила до нашего третьего этажа, то все уже были наготове. Но это не спасало от разноса, а то и наряда. Все равно было за что. Порой мне казалось, что Виктору Николаевичу и самому нравилось командовать в такой манере – он был хоть и на короткое время, но генералом. Интересно у него проходил развод нарядов, когда он заступал дежурным офицером по училищу. Мы в суконной форме (без клиньев в холошинах), наглаженные и построены в две шеренги. Виктор Николаевич с листком в руках, в форме, конечно, глаголит. Случалось, что он коверкает фамилию курсанта, и курсант тут же его поправляет. В ответ доносится сердитое:
- Помолчи, «мандюк е…ный»!
И Виктор Николаевич продолжает развод нарядов, даже и не думая поправиться с произношением фамилии обиженного курсанта. А иногда кто-то из умных, из шеренги, приправляет к речи Виктора Николаевича свой короткий комментарий, то тогда до нас доносится все то же самое, но только более сердитое и развернутое, а потом еще приправляется разносом.
Однажды утром, а дело было весной, когда листья украсили деревья, к проходной подошла мама первокурсника – молодая и красивая женщина, как рассказывали. Она обратилась к дежурному по училищу курсанту с просьбой, как ей увидеть своего сына. За спиной дежурного курсанта находился Виктор Николаевич, совсем не будучи дежурным офицером. По-видимому, очарованный провинциалкой, он тут же оттолкнул в сторону дежурного курсанта-старшекурсника, выскочил на первый план и любезно, как мог, представился:
- Здравствуйте. Я заместитель начальника училища…
- По хозяйственной части, - дополнил дежурный курсант, т. е. завхоз ты простой, Виктор Николаевич, и нечего тут выкобеливаться.
- Помолчи, «мандюк е…ный»! – рассвирепевши и не удержавшись, блеснул интеллигентностью Виктор Николаевич перед ошарашенной мамой. Она же, вероятно, думала, что тут все, как в школе…
Но вернемся в наш лагерь. Однажды, после ужина, ребята послали меня к Виктору Николаевичу за мячом, хотелось побегать по пустырю. Я нехотя согласился и отправился к палатке завхоза. Виктор Николаевич, переваривая ужин, сидел внутри палатки на табуретке, устремив взгляд прикрытых очей в землю. Его пузо покоилось, как у нас говорят, на коленях, любовно укутанное рубашкой, застегнутой на две пуговицы. Он млел.
- Виктор Николаевич, разрешите взять мячик, – подобострастно прервал я его дремоту.
Виктор Николаевич очнулся, поднял голову и выпалил:
- Пшел на х…, «мандюк» е….
Меня как ветром сдуло. Попросил мячик.
С нами были еще и курсанты второго курса штурманской специальности, также рота. Нас они не трогали, хотя мы на них и поглядывали, как на старших «товарищей».
Среди нас (скорее всего, второкурсников) оказался внук Паниковского. Кто-то из курсантов свернул шею хозяйскому гусю, но был застигнут на месте преступления хозяйкой и, бросив жертву, голодным дал деру на территорию лагеря. Где только он, а вернее они, собирались готовить его? Но, наверное, знали, где. На следующий день, утром, перед отправкой на работу, нас построили в четырехугольник, а в средине четырехугольника лежал убиенный гусь. Пламенную речь держал начальник лагеря Виктор Николаевич Каюков. О-о-о, там мы услышали многое о себе, разошелся так разошелся. Благо не было преподавателей женского пола. Но виновника так и не нашли.
К концу полевых работ вид у нас был ужасный. Не мытые, в грязной робе, потому что стирать ее было негде, да и кто бы ее стирал. Теперь было отчетливо видно промашки кастеляна: у одних внизу затоптаны холошины, у других косточки на ногах видны, а у третьих фланелька, как распашонка. Ботинки от работы на полях искривились, покосились, кто-то уже и шнурков не завязывает – носит, как чуни.
В августе еще спали раздетыми, к средине сентября уже в робе, а в начале октября и в ботинках. В первые числа октября, по ночам стало холодно, а утром даже серебрилась трава. А затем подогнали автобусы и повезли «голодранцев» в Ростов-на-Дону. Организация переездов, быт в палаточном лагере и возвращение в Ростов, надо отдать должное, было организовано очень хорошо. Не было глупых задержек, нестыковок, и все курсанты были накормлены вовремя. Согласитесь, что это не так просто при нашем русском разгильдяйстве и, принимая во внимание, с кем коллектив преподавателей имел дело.
По отчету училища той осенью курсанты отработали в совхозе «Орошаемом» 7000 человеко-дней. Тут небольшая приписочка со стороны училища. Хотя примерно так оно и было. Если только второкурсников было столько же, сколько и нас, то общее количество тружеников в робе 120 человек. Тогда каждый отработал по 58 дней, но мы проработали около 50 дней, включая сюда и все выходные дни.
Возвращение почему-то запомнилось очень даже неплохо. Вероятно потому, что за каких-то пару часов мы превратились из «голодранцев» в «настоящих курсантов». В Ростове мы оказались вечером, и нас сразу же отправили в баню отмываться. Вел нас и наблюдал за порядком четверокурсник. Наверное, и этот метод был отработан, баловаться не хотелось, можно было и по шее схлопотать. Это тебе не взрослые воспитатели.
Движение от экипажа по улице Площадь Толстого к баням начали колонной с флажковыми спереди и сзади, но держалась эта колона не долго: мы постоянно сбивались в кучу, и четверокурсник с железными зубами орал на нас и строил нас заново. В бане, где-то рядом с площадью Свободы, нам выдали по полкуска хозяйственного мыла. Великое советское хозяйственное мыло! Ты будешь спасать нас от грязи все четыре года. Мы будем тобой стирать нашу робу и тельняшки, мыться и мыть наши буйные головы. И тогда выли: не мойте хозяйственным мылом волосы – повыпадают. Точно повыпадают, только не от мыла, а кому природой суждено, а у остальных чубы были и в 60 лет – молодые обзавидуются. Советская баня отличалась свой удивительной простотой, ничего тебе буржуазного: стены укрыты незатейливым кафелем какого-то бледно-голубого цвета, жестяные тазы, лавки деревянные, пол укрыт знаменитой метлахской коричневого цвета плиткой, поверх которой проложены деревянные шиты.
Пошли мы мыться, а в банях из нас, по-видимому, были только единицы. Мне и до сих пор чудится, что наши трусы при ходьбе похрустывали, но это, конечно же, не так.
После бани выдавали новейшую форму – робу, со всеми полагающимися к ней атрибутами: гюйсы, ремни с бляхами и «картузы». «Картузы», без кокарды, ее давали отдельно. Все вдруг оказались «знатоками» морской одежды, а потому и возились долго с гюйсами, пытаясь красиво прилепить куда надо, а оно не получалось. Ремень я одел, «на радостях», якорем вверх и получил подзатыльник от четверокурсника.
Затем нас повели в экипаж на расселение. Шли по городу, все в огнях, трамваи «дзынькают», люди спешат, а мы, в новой форме двигаемся по улице по проезжей части, и даже машины «шугаются» – уступают нам дорогу. Это флажковые стараются во всю – заставь дурака Богу молиться… Душа поет, дожил до формы, пусть и робы. Идем мы плохо: опять то колонной, то кучей, и наш командир с четырьмя нашивками снова ругается.
- Стой! – орет четверокурсник, худой, со злым лицом и железными зубами. – А ну подравнялись!
И мы ровнялись, и опять сбивались в кучу. Все было новым, и город в той части города, и баня, где я никогда не был в своей жизни, и даже воздух.
Нас поселили в экипаже на улице Площадь Толстого, дом 17, в трехэтажном здании, но мы называли это место «на 26-й линии». Сейчас там поликлиника №1.
Наша рота заняла левое крыло третьего этажа, а правое крыло занимали четверокурсники.
Здание это с высокими потолками, окна большие – конем гуляй. Но и нас много, мест не хватало, поэтому койки, железные советские, были двухярусные. Набивали в кубрики по максиму. В моем угловом кубрике было 10 человек на площади около 18 кв. метров.
В каждом кубрике был граненый графин с затычкой и его сопровождали два граненных же стакана. Они стояли на столе, который занимал практически всю свободную часть средины кубрика. У каждого была своя тумбочка, но места для них, тумбочек, уже не было, поэтому тумбочки поставили одна на одну попарно. И на стене, вверху, радиорепродуктор, тяжелая металлическая коробка зеленого цвета. Из него мы должны были слушать постановления правительства и мелодии «Маяка».
На койках постельное белое: две простыни, наволочка и два вафельных полотенца. Все белое. Я, как «деревня», никак не мог принять способ использования второй простыни. В деревне использовался пододеяльник, это было привычно для меня. А здесь нужно лечь на одну простынь укрыться второй, а сверху еще и одеялом. Вторая простынь у меня вечно куда сползала, сбивалась в комок. Опыт придет…, потом, со временем. А с полотенцами тоже беда: пока они свежие, еще помнишь, какое для ног, а какое для морды. А на третий день уже не помнишь. Выдали нам еще на год по две пары носков, тряпичных, и носовые платочки. Носки продержались меньше недели, а носовые платки совсем уж были ни к чему – излишество, мы тогда рот еще рукавом вытирали. Самым ценным был кусок хозяйственного мыла. Суровый кусок мыла.
Мы расселялись и шумели. К нам начали наведываться старшекурсники, в поисках земляков. Господи, какими они казались большими и серьезными для меня. На них и форма сидела ладно, а у нас…
Затем было построение в коридоре, вечерняя поверка и отбой. А утром подъем, построение у входа в экипаж и путь в училище с заходом в столовую.
Мы огибали Нахичеванский рынок с севера по Базарной площади, а затем по правой стороне Первомайской улицы двигались в сторону парка Октябрьской Революции.
Столовая находилась там же, на 2-й Линии, во дворе дома № 4. Набив желудки, что Бог послал, мы отправлялись в учебный корпус. Пересекая внутренний дворик, мы выходили на улицу Верхненольную, и я даже пе подозревал, что взор мой упирался в старый корпус Ростовского-на-Дону речного техникума, а затем и училища.
Затем направо, по Верхненольной и, огибая школу, попадали на аллейку между школой и жилым домом, которая вела к парку Октябрьской революции.
Затем следовали по парку мимо большой клумбы, что справа (фото ниже) и выходили на центральную аллею парка. А по ней, по аллее, до самого конца, до проспекта Театрального.
А там уже и рукой подать до храма науки. Центральным входом мы никогда не пользовались. Он, как и во многих казенных заведениях Советского Союза, был закрыт. Открытыми эти двери я видел лишь один раз и то не помню ко какому случаю это было. Для всех работал вход с левой стороны здания.
Поэтому пути, в общей сложности, мы ходили более двух лет. И все время строем, и только на четвертом курсе уже кучкой. Вообще хождение поодиночке и малыми группами в столовую каралось и в рабочие дни, и в будние дни при отсутствии увольнительной. За этим следили особые лица: начальник строевого отдела, начальники специальности, замполит, командиры рот и дежурные по училищу.
Ловили нас на подходах «к кормушке» (столовой), и, вообще, в окрестностях капитальных строений РРУ. Преподаватели в этом не участвовали, они нас учили. Хождение поодиночке заканчивалось обычно нарядом вне очереди (дежурством в выходные дни) или просто лишением увольнения. А увольнение в город осуществлялись только в субботу после занятий и в воскресенье, при условии, что ты не провинился в течение рабочей недели. Но первому курсу эти увольнения, а тем более поездка домой, не светили долго. Пусть лоботрясы привыкнут к распорядку училища, обвыкнуться с жизнью в городе, хотя бы видом из окна.
Кормили нас «нормально», на 88 копеек в день, во всяком случае не хуже, чем на военно-морском флоте. Но не хватало – мы еще «росли» в высь, поэтому командир роты советовал жрать побольше хлеба – создавать ощущение ложной сытости, что мы и делали. Меню не кричало изысканностью: супы, борщ с плавающими кусочками сала, которые мы брезгливо отодвигали к краям миски, чтобы зачерпнуть жижи. Вторые блюда выглядели, как в обычных городских столовых. Мне больше всего нравились завтраки: то пара вареных яичек, то пара жаренных, халва и какао по воскресеньям, картофель с сельдью по понедельникам, две какие-нибудь булочки или пара пирожков и всегда неизменно присутствовал кусочек сливочного масла, советского конечно, не современного маргарина. Но были и мрачные завтраки, когда подавался салат из зеленых помидор. Есть его было трудно, такого блюда я в деревне не видел. Но на закуску он бы сгодился. Приворовывали ли работники столовой – я не знаю. За руку я их не ловил и о скандалах на «камбузе» ничего не слышал.
- Рота стой! – командует наш старшина-дембель.
Останавливаемся у входа в столовую.
- Справа по одному в столовую, арш! – командует он снова. Именно «арш», без «м». Ну, дембель же, знает…
Начинаем заходить. Но такой порядок продлился ровно до того момента, когда нам выдали шинели. А потом после команды «арш», когда цепочка курсантов начинала двигаться к дверям, и до того нестройная колонна начинала сминаться: в эту цепочку вклинивались целыми шеренгами и по одиночку, а затем кучей кидались к дверям столовой. Такое впечатление было, что кому-то не достанется «харча». Дверь состояла из двух створок, и, по советскому, неписанному обычаю, одна створка была закрыта. И вот эта орава, со смехом и визгом, пытается проскользнуть во внутрь: у кого пуговица отлетела от шинели, у кого «картуз» кто-то снял и зашвырнул назад, и бедолага теперь продирается через толпу назад за «картузом», но его заносят во внутрь. У тех, кто уже втиснулся в дверь, шинель искособочилась, и кажется, что у курсанта шея стала длиннее. Лишь единицы наших курсантов стоят поодаль и с хохотом наблюдают штурм столовой. Старшина поначалу нервничал, а потом плюнул на все это: не жалко пуговиц и «картузов» – черт с вами. Но потом это всем надоело – стали заходить степенно.
Учиться было трудно даже для меня, «хорошиста» по сельской школе. На голову валили знания «ведрами». Это была уже далеко не школа. По 8 «уроков» в день с перерывом на обед. И на первом курсе был всего лишь один специальный предмет, который приближал нас к флоту: «Лоция внутренних водных путей». Остальные – общеобразовательные. На арене появился преподаватель математики Берта Натановна. Назову ее великой, потому что и ростом она была высока. Предмет она свой знала хорошо и спуску нам никакого не давала. Они нас душили-душили, душили-душили, топтали-топтали, а если бы разрешали, то и линейкой бы прошлась не раз по нашим буйным, но пустым головам. Она гвоздила нас строгим взглядом своих очей, а очи у нее были темно-темно карие, и, когда смотришь в ее глаза, а она слегка улыбается, то ничего там не видишь, там бездна, бездна какой-то математики. Если бы в аудитории были мухи, то мы слышали даже полет мухи, так было тихо у нее на уроках. А интересный предмет «Лоция внутренних водных путей» шел легко и интересно. Лоцию преподавала тетенька-блондинка, Исаева К. К. Она хорошо преподавала и посмеивалась над нами, неотесанными курсантами, пытающимися еще что-то там острить.
Однажды она нам рассказала, как ездила в числе делегации преподавателей на открытие Волго-Донского канала. Это случилось 27-го июля 1952 года. На тех торжествах произошел трагикомичный случай: участника торжества, в трезвом уме, умудрились спалить пассажирский теплоход, да не какой-нибудь, а именно «Иосиф Сталин». В этом месте она засмеялась. Но тетенька Исаева К. К. вряд ли знала, что пожар устроил в своей каюте писатель Борис Полевой, автор «Повести о настоящем человеке». Я думаю, она засмеялась бы еще сильней. Да…, не задалось торжество. Вместо «Иосифа Сталина» первым по каналу пошел теплоход «Сергей Киров».
Вообще тетенька Исаева К. К., как мне казалась, была более земной, она не парила где-то там высоко. Однажды кто-то из нас предложил какую-то глупость, и она сказала: «Не-не-не… А то Чалкин расскажет нам, как мы не правы» и засмеялась. Мне кажется, что она относилась к Ивану Яковлевичу Чалкину так же, как мы к Виктору Николаевичу Каюкову: что-то гремит, кричит страшно и серьезно…, но как-то все это несерьезно. И. Я. Чалкин, конечно, не кричал, «мандюками» никого не обзывал, но был строгим и требовательным.
В отчете начальника училища за этот учебный год говорится, что для повышения качества обучения в училище применялись различные технические средства, как то: кинопроектор «Украина», кинопроектор КПТ-2, обучающая машина «Наука», контролирующие электрические машины по математике, диапроекторы (28 шт.), фильмоскопы (6 шт.), проигрыватели (6 шт.), магнитофоны, тренажеры по правилам плавания по ВВП и ППСС, тренажер по такелажным работам, тренажер по сигнальным флагам. Показывались обучающие фильмы. Киноуроков было 174, а уроков с диафильмами – 410. Ничего из вышесказанного я не видел, а, вернее, не помню в течении всех четырех лет обучения, кроме магнитофона на танцульках. Ну, не было киноуроков, и диафильмов я не видел. Может на других специальностях или курсах…, так, а мы чем хуже? Почему нас обошли? «При подготовке к экзаменам использовалась станция печати и радиоузел». Ага! И не слышал ни разу! Несомненно, что все перечисленное оборудование в училище было, но в процессе обучения курсантов моей группы не принимало участие. Я также не видел кинокамеры и водолазного снаряжения, я не видел, чтобы работала телестудия или радиоузел. Не помню я такого.
Но преподаватели работали хорошо. Это были люди, видевшие войну. Они знали толк. Прошли годы, и, к своему удивлению, ты начинаешь проникаться большим уважением к этим строгим, но добросовестным и справедлив преподавателям. Все твои страхи перед ними, а может и обиды на них становятся смешными, и язык не поворачивается сказать что-либо плохое о них – одно только «спасибо». Они все старались нас научить и ходили в училище именно на работу – учить.
Нас сразу же стали привлекать на дежурства. Но, по молодости, первый и второй курсы выступали дневальными – в качестве дежурных мы начали править службу только на третьем курсе, когда не было в училище старшекурсников. Дневальными по этажу, столовой (здесь картошку чистить на всю ораву) и по училищу. Не знаю, где было лучше?
Дневальному на этаже нужно было быть чисто одетым, выглаженным и все время торчать у тумбочки, а когда, появлялось начальство, то гаркнуть «смирно», и доложить, что все в порядке, происшествий нет, даже если они и были. Зачем же начальству знать о происшествиях? По шапке только и получишь. Обязательно нужно было именно гаркнуть, чтобы все обитатели 3-го этажа знали, что прибыло начальство. У тумбочки нужно было стоять, а не сидеть на тумбочке, тут уже дежурный четверокурсник мог попугать провинившегося «мордобоем» и для убеждения дать подзатыльник. Нет, они нас не били. И так страшно было, ка-а-а-к гаркнет на тебя. А не дай бог уснешь ночью, что случалось, тогда крик слышен был во всем крыле. После отбоя дневальный наводил порядок: в своем крыле нужно было надраить «палубу» мастикой. В чем преимущество мастики перед обычным мытьем полов, т. е. теперь палубы, водой, я до сих пор не понимаю. Затем нужно было проделать то же самое в соседнем крыле, у четверокурсников, так сказать, помочь старшим товарищам.
Была ли «дедовщина» тогда, я бы сказал нет, не «дурковали» старшие товарищи. Было «заботливое шефство» над молодым пополнением. Наш экипаж, можно сказать, стоял на лобном месте. Географически так сложилось. Прямо через дорогу был продуктовый магазин с приличным вино-водочным отделом. Там даже продавался пуэрториканский ром. Он был дорогой, что-то около 5-ти рублей, не по зубам даже взрослому дяде. Чуть справа от того магазина, непосредственно у входа в Нахичеванский рынок, обреталась забегаловка «Вино-табак». Это старое заведение, жило оно и до нас и еще долго после нас. На площади им. Карла Маркса, стоял деревянный кинотеатр имени Фрунзе,
а чуть ближе к памятнику классику коммунизма, справа от него, если смотреть на кинотеатр имени Фрунзе, под сенью высоких разлапистых деревьев, обреталась тогда забегаловка «Пингвин». Там, в действительности, и публика часто походила на пингвинов.
На самом рынке был продуктовый магазин с вино-водочным отделом. Да, я уже все и не помню. Ну, так вот, в воскресный день (у нас еще был карантин) зашел к нам в кубрик четверокурсник, здоровый, как бугай, поманил меня пальцем и сказал:
- Одевайся. Вот тебе деньги, купишь «огнетушитель» (большая бутылка крепленного вина «Дилер»). Одна нога там, одна здесь.
Подхватился я, накинул шинель и вниз. На проходной меня задержал дежурный офицер.
- Куда?
- Да, в магазин…
- Не долго.
Бутылка была толстовата, втянул я живот до самого хребта и побежал на проходную. Ох, и наивным же ты был батенька, а проще дурень. Велосипед изобрел. Там, на проходной, были не дураки офицеры, они таких, как ты, видели и перевидели. Да еще и ляпнул «в магазин». Меня накрыли тут же и начали разбираться с пристрастием, но вскоре, поняв, что я больше, чем бестолковый, отпустили. А я действительно не помнил в лицо, кто меня послал и с какого он этажа. Но он вскоре пришел, и, узнав о случившемся, крепко выругал меня, и даже матом. Да, я бы тоже ругался. Уже, небось, и сало порезали, и слюна пошла, а оно на тебе.
Через несколько дней произошел аналогичный случай. Но четверокурсник был какой-то мелкий и хилый, но понаглей того первого. Он положил передо мной на стол мелочь, объяснил задачу и направился к двери.
- Я не пойду, - сказал я и сам себя испугался.
- Через 30 минут зайду, – он даже не повернулся на мой писк.
Идти мне не было никакого резона, я обязательно попадусь, я же деревенщина. Было страшно. Побьет, ведь, хотя и хилый, а на старшекурсника руку поднимать грех, а то его товарищи еще добавят. А завтра с синяками на занятие, а там поведут на допрос. Закладывать, даже врага, перед начальством нехорошо, а промолчишь – еще хуже будет. Мне хотелось выть от безысходности.
Он пришел через полчаса. Что-то проворчал, забрал деньги со стола и закончил со злостью:
- Тебя, наверное, давно били.
По правде давненько. Зря я переживал. Ничего грозного в моем мучителе не оказалось. А больше меня никто не трогал. Как было у моих однокурсников, я не могу сказать – сужу только по себе.
На самоподготовке, в экипаже, по коридору разгуливать было нельзя, поэтому сидели в кубрике: кто учил, кто «дурью» маялся. В замкнутом помещении в компании 10 человек в возрасте 15-ти с половиной лет, с разнообразным темпераментом – «самоподготавливаться» было трудно. Помню, кто-то вспомнил, что метан (но такого слова мы тогда не знали), выделяемый из заднего прохода, горит. Начали дуться, чтобы испустить поганый дух, и подносить спичку – пламя вырывается, смех, веселье. А один курсант, будущий капитан, перестарался и прожег себе плавки: то ли вспышка была сильной, то ли спичку близко поднес к материалу – это осталось загадкой. Да что вы хотите…, первый курс? Валера М. спал у нас на втором ярусе у форточки. Любил он раньше всех засыпать, поэтому, когда он начал уже посапывать, ему перед лицом положили его же ботинок. Ну, от курсантского ботинка даже мертвый проснется. Валера взбесился, отворил форточку, да и выкинул свой ботинок с третьего этажа на улицу. Помню, как внезапно упал с гвоздя тяжелый зеленый репродуктор на голову тихого курсанта Шуры Буренева. Звук был такой, знаете ли, конкретный, может потому и запомнилось. Что еще? Да я уже не помню всех тех «шуточек».
Мы притирались друг к другу. Это такой детский период в училище. Кто был слабей и скромней в нашей роте, тех свои же «бедовые», с хорошо подвешенным языком, поклевывали, а остальные, как зверьки, смотрели: а что будет далее? Все это будет постепенно исчезать, и в конце первого курса уже было иначе. Пообжились «скромные», научились отвечать уверенно, может и не остроумно, но на простом доходчивом языке – матом. Да и мы уже все, как в то время любили говорить, стали каким-никаким, но коллективом.
К холодам нам выдали первое зимнее обмундирование: суконные брюки, фланелевые рубашки, шинели, шапки и «сопливчики». Эту суконную форму мы редко одевали в повседневной жизни, берегли, да ее еще и гладить нужно было постоянно. Суконная форма одевалась в основном для выхода в город, на дежурство, для танцев в фойе училища, для торжеств и, конечно, при поездке домой.
Опять было радости во множестве. Что роба? Роба она и в Африке роба, тем более что после первой стирки она дала катастрофическую усадку (особенно брюки), так что ходила половина роты, как «пленные румыны». Сразу же начали подгонять форму: шинель нужно укоротить, негоже ее носить до пят – не модно, суконную форму ушить, да и клинья в брюки вставить, чтобы подметать мостовые. С шинелями у некоторых произошел форменных конфуз. Замеряя необходимую длину шинели, курсант нагибался (шинель при этом опускалась по торсу вниз) и делал отметку куском мыла, а затем уже по линии работал аккуратно ножницами. Пионеры этого дела, одев укороченную шинель, стали походить на страусов – шинель едва закрывала морскую «задницу», а назад уже кусок не пришьешь. После первых «страусов» остальные все сделали нормально – изменили радикально процесс разметки: делали вдвоем с товарищем, главное стоять, как столб, прямо, а товарищ уже не промахнется.
Модники всегда впереди. Так было и у нас. Крутые «мореманы» тут же понеслись к еврею ушивать «фланки» и вставлять клинья в холошины. Стыд и срам носить эти «дудочки»! Сам Бог велел клеш, да «на всю ивановскую». А дяденька-еврей знал толк, он прихорошил не одно поколения курсантов. Я до сих пор помню лицо этого портного и его медленные движения при обмере фигуры.
«Контроль за внешним видом курсантов осуществлялся регулярно», так говорит отчет за 1970 – 1971 учебный год. Это так, особенно это чувствовалось первые два года. Спустя недельку, после того как многие прихорошились, на вечерней поверке наш командир роты, моряк, бывший старший помощник капитана, приступил к осмотру суконной формы с ножницами в руках. Я под эту раздачу не попал, потому что не успел приукраситься. Чик-чик-чик и клиньев нет – пропала «морская красота». Ох, и досадно было: и шик исчез, и деньги пропали, и брюки стали негожие к носке – нужно чинить. Но стремление к «прекрасному» не покидало души курсантов нашей роты. Немного погодя клинья снова появлялись, и командиры их опять резали и так до 3-го курса. На третьем курсе борьба с клиньями стала как-то не актуальной, а на четвертом курсе уже сами клинья стали не актуальными. На четвертом курсе многое поменялось.
Курсовки первого курса старались не нашивать – так не хотелось быть «молодым», особенно перед девушками.
На первом курсе было повальное увлечение игрой на гитаре. Гитары были, только, конечно, ширпотребовские – звуки они извергали не идеальные, да и гитаристы были такими же не идеальными. А голоса у гитаристов были еще хуже, но и им, и нам казалось, что талант уже блещет. Был у нас курсант Олег Б. из Ейска. Ну, может аккорды и правильно брал, но пел так, что лучше бы не пел. Голоса у него совсем не было. К тому же речь его, даже в простом разговоре, была какая-то булькающая. Но чтобы подшутить над ним, мы просили его спеть какую-нибудь песню. Мы так хорошо его просили, что отказать он нам уже не мог, и он брал гитару и начинал выть:
«Белая береза, я тебя люблю…»
Хотя Олег редко подымал голову, все его внимание было сосредоточено на грифе гитары, вслепую он не мог брать аккорды, а правой лупил по струнам, но тому, кто был перед поющим Олегом, было очень тяжело – ему нужно было не засмеяться, чтобы не вспугнуть нашего «тенора». Остальные давились от смеха за спиной «соловья». В первый и последний раз после окончания училища я увидел Олега в 2002 году на рейде его родного города Ейска. Они подошли на рейдовом катере к нашему судну и попросили у вахтенного вызвать меня. Была уже почти около полуночи. Я выскочил и увидел Олега. Ни лицом, ни, стройностью фигуры он не изменился, лишь немного «окабанел» – поправился. А так был все тот же Олег, с булькающим голосом. Он попросил бутылку водки, но я дал ему две бутылки, как бы извиняясь за «Белую березу». Поговорить нам долго не удалось, я был занят, да и они уже торопились покончить с визитом – водка была уже в руках.
В этом году (1970 – 1971) из училища отчислили 46 человек. В нашей роте также начался отсев. В основном это была не яркие причины для ухода из училища – неуспеваемость. По отчету училища значится курсант Золоторев, исключенный за неуспеваемость с первого курса. У нас был курсант с такой фамилией, звали его Геннадий. К сожалению, в годовом отчете не указано его имя. Но наш Золоторев вылетел за какую-то бузу, а не за неуспеваемость: то ли за драку, то ли за пьянку. Так что наш или не наш – дело гадательное. Не могу сказать точно. Также за этот учебный год один курсант был уволен за воровство, фамилия в отчете не указывается. По-видимому, это наш. В нашей роте был пойман на воровстве курсант Онищенко. Он был баталерщиком, хранителем гражданских и курсантских пожитков нашей роты, и специализировался на воровстве тельняшек. Заговорили о «темной», «нужно устроить ему «темную», но никто ему «темную» не устроил. Руководство училища его просто выгнало. Да я и не помню, чтобы кому-то устраивали «темную». Но разговоров об этом виде самосуда на первом курсе было много. Многие из нас, ведь, были «знатоками» «морских порядков», навеянных эпизодом из фильма «Оптимистическая трагедия». Это был единственный и последний случай воровства у своих товарищей в нашей роте. Но в училище приворовывали. У меня после возвращения с полей совхоза «Орошаемый» таинственно исчез небольшой чемоданчик с пятью рублями. К потере чемодана с небольшими пожитками я отнесся спокойно, а вот пять рублей было жалко. А в начале второго курса у меня украли шинель. Проносив ее одну зиму, я так и не удосужился вывести хлоркой номер своей группы на внутреннем боковом кармане, за что и поплатился. Искал? Искал, но что толку если на том же девственном кармане кто-то уже прилепил номер своей группы. Как узнать свою шинель, они же все одинаковые. Так я и проходил весь срок в старой и облезлой шинели, БУ, полученной по случаю горя, до получения новой шинели. Ну, а эта старая шинель, уже никому и даром не нужна была. Я был спокоен. Все это было дело рук старших курсов, баловство такое нехорошее. Я за своих ребят почему-то уверен, что они, будучи на старших курсах, такого не делали в отношении младших курсов. Не «царское» это дело.
Я помню одну великую «порку» провинившегося курсанта, он был из старших курсов. Что он натворил, я уже запамятовал, но что-то серьезное, потому что больше я таких «порок» не видел. Произошло это событие, когда мы были на первом курсе, и, очевидно, во втором полугодии, когда 4-й курс был вне училища. Всех курсантов штурманской специальности построили, в спортивном зале вдоль стен, а Андрей Иванович Дрючков, начальник училища, огласил суть дела и зачитал приказ об отчислении. А затем, чтобы другим неповадно было, последовало:
- Снять гюйс, снять ремень.
Страшно стало очутиться на месте виновника торжества, который пошел прямиком служить на флот на три года. А после он снова вернулся в училище, когда мы уже были на четвертом курсе. Фамилию я его не помню.
Какими бы нам не хотелось быть моряками, но не получалось – мы были речниками, правда, специфическими – «река-море». На морях в будущем нас будут называть речниками, а на реке, немного с сарказмом, «моряками». А так хотелось тогда быть моряком! В нашем понимании курсант-моряк в Ростове имел больший вес. А то как? Там же волны, шторма, бакланы и альбатросы – романтика, а здесь одни жабы в камышах. В Ростове-на-Дону было два морских училища: мореходное училище имени Седова и мореходное училище рыбной промышленности. Выше по статусу, конечно, считались «седовцы». Мы, РРУ, были третьими по престижу, но не крайними. Между нами и «цивильными» учебными заведениями еще была прослойка – ПТУ № 11 Речного флота. Нас ростовчане, а особенно всезнающие девушки, называли «лягушатниками». Обидно, понимаешь, такое слышать. «Лягушатникам» выдавали и речные знаки различия, и шинели. Ростовские же моряки носили бушлаты, и крабы у них были другие, и нарукавные нашивки. При таком раскладе сам Бог сказал нашим ловеласам: «Нужно достать бушлат и «краб» мореходки, сын мой. Так дело у вас не пойдет». И доставали, и плавали по улицам Ростова-на-Дону настоящими моряками. Конечно, наши командиры были не в восторге от наших потугов стать лучше. Они ловили наших Казановых, давали наряды и, что самое обидное, конфисковывали орудия соблазна прекрасного пола. Исчезали с таким трудом добытые бушлаты и кокарды моряков в недрах баталерки! Но баталерщик был из своих, так что эта борьба ни к чему не привела.
Немного о ПТУ № 11. Там готовили рядовой состав и небольших командиров для судов речного флота. ПТУ оно и было ПТУ. Там и дисциплина соответствовала ПТУ, и одевались они, как в фильме «Свадьба в Малиновке», хотя форму им выдавали такую же, как и нам. Идет молодой человек в суконных брюках, клеш – естественно мама не горюй, тельняшка, гражданская рубашка поверх нее, бушлат «седовца», а то и гражданская куртка, в заломленной «мице», с патлами, закрывающими уши – «Балтика», анархия – мать порядка. Мы, за глаза, возможно, и подвергались насмешкам в кругу курсантов мореходных училищ, но они с нами общались нормально, а над этими, с ПТУ, уже мы посмеивались, но тоже за глаза. Не враждовали.
Курсанты тоже люди, как ни странно, и ни что им не чуждо, только нищие они были. Блеснуть было не чем, кроме формы и словоблудия, но и этого хватало сполна. Я о любви. В нашей роте любящих курсантов было много, но верных и преданных своей любви можно было пересчитать по пальцам одной руки. Так они, эти пальцы одной руки, и пронесли свою любовь через все четыре года, а затем женились и ушли с флота в семьи. Некоторые нашли своих жен в Ростове-на-Дону. К нашему училище прибилось «девичье училище» - гидрометеорологический техникум. В основном их контингент присутствовал на наших училищных «танцульках» по субботам и воскресеньям. Хорошие девушки, в своей среде мы их называли «гидромуть». Наш Шурик Буренев там и нашел свою будущую жену, Веру, еще на первом курсе. О-о-о, братцы, это была любовь, даже со стороны было видно. Шурик – чисто русской внешности. Когда господь Бог трудился над ним, создавал его, он сосредоточился на его душе, а на внешность у него уже времени не хватило. У Шурика кругловатое лицо, мясистый знатный нос (на фото ниже это не очень видно), редкие большие зубы (настолько редкие, что спичка проскакивала между ними свободно), а на его макушку господь Бог, в спешке, сыпанул щепотку белобрысых редких волос, да еще и забыл вставить куда-то там «пымпочку», от чего Шурик не выговаривал букву «Р». Да и с фигурой можно было бы повыше и потоньше, а то совсем не Аполлон. Но вовнутрь Бог ему вложил всю свою душу. Шурик был добрым и застенчивым курсантом, так же застенчиво он и учился, но дотянул до выпуска. Он очень страдал от своей неполноценной речи. Он не мог даже выговорить свою фамилию, потому что там засела проклятая буква «Р». На «уроках», когда преподаватель спрашивал у него фамилию, начиналась комедия.
- Как, как…, Бутнилев? – переспрашивает преподаватель.
Шурик делает вторую попытку, а мы начинали давиться от смеха.
- А, понятно, Бутлинев, - догадывается преподаватель.
- Да, нет…, - Шурик в отчаянии, на его лицо нельзя было смотреть без жалости, и, наконец, кто-то из нас не выдерживает издевательства и называет его фамилию. Иногда он заранее просил меня сразу назвать его фамилию. Да и невеста то же хороша, и у нее в имени буква «Р».
Шурик познакомился с Верой на первом курсе во втором полугодии и «пропал», как курсант, навсегда. Каждые выходные он наглаживал свою форму, начищал курсантские ботинки до блеска и даже брал с собой носовой платочек, что уже не шло ни в какие ворота. У него даже сукно приобрело серый цвет в районе стрелок от частого соприкосновения с утюгом. По весне он несся на свидание с дешевым букетиком каких-то поникших цветочков – три стебелька. Но на хорошие цветы у него не было денег. Если бы были, Вера ходила бы в «вавках» от шипов роз. Шурик страдал от шуток и подковырок. Мы награждали его щедро, но он нес свой крест любви мужественно, от Веры он не отказался. Я видел ее лишь один раз, но отпечаталась она в моей памяти навсегда, потому что так как Шурик, никто из нас не ухаживал за девушками. Маленькая, худенькая, с черными волосами и симпатичная. Великая сила любви. После училища он еще немного поработал на судах, а потом Вера опустила шлагбаум: все с морями – домой и на цепь.
С курсантом Сергеем Т. Бог начал с внешности, а до содержания уже руки не дошли. Все неделю трудился Создатель, «и совершил Бог к седьмому дню дела свои, и почил в день седьмой», в воскресенье, «от трудов своих». А в воскресенье не грех и рюмку выпить. А в понедельник, я так понимаю, вышел Бог на работу, а кому работать хочется после воскресенья. Махнул рукой – и так сойдет.
И получился красавец-мужчина, хоть икону «малюй». Высокий, стройный, облепленный мышцами – там ничего лишнего не было – красивый парубок. Сергей был веселым, неунывающим, на его лице грусть не оседала. Любил он попозировать перед девками. Да и перед нами не чурался. Так и было чем, было что показать. И ленивым он тоже был. По успеваемости они шли почти нога в ногу с Шуриком. Он так же познакомился со своей будущей женой, будучи курсантом, но попозже Шурика. Ее курсанты нашей роты называли «толстушкой». Я ее не видел, вероятно, она была полновата. А потом, случилось наваждение, проскочила какая-то там «искра», помутнение, а по-нашему «переспал» он с ней. Девушка забеременела, а Сергей, имея свой внутренний кодекс чести, женился.
Он также не задержался на флоте – посадили на цепь. Мне почему-то жаль, что он рано женился, он бы смог гораздо больше обогатить своими выходками эту унылую жизнь.
В зиму 1971 года у нашей набережной еще стоял парусник, учебное судно мореходного училища «Альфа». Парусник уже еле дышал, доживая свой век. Так Сергей Т. по сгнившим вантам пытался добраться до «грот-бом-брам-рея» какого-то, но потом, вероятно, сообразив, что это может быть его последний подвиг, и слез.
Видел я «Альфу» еще и в 1972 году летом у причала завода «Красны Моряк».
Это были положительные примеры с курсантами нашей роты, но были и другие курсанты. В моей памяти сохранились два ярких индивидууму из нашей роты. Фамилии я их называть не буду, пойдут у меня они под кличками. Они и роста были одинакового, «полтора метра», и оба были симпатичными парнями. Первого из них мы наградили кличкой Шляпа, а второго обозвали Жуком. Они были поклонниками «науки страсти нежной» – кобелями. Межу собой они не то, чтобы дружили, но, скажем так, их объединяли общие интересы – «дело». Своими успехами и неудачами они не очень-то делились с нами – это выковывались профессионалы, а не болтуны. Они даже переговаривались при нас какими-то кабалистическими словами, понятными только им. Шляпа был более открытым, рассеянным разгильдяем. Жук – полная ему противоположность: он был аккуратным, опрятным, казался более серьезным Шляпы. Жук не стремился к популярности в нашей среде.
Как только у нас закончился карантин на первом курсе, Шляпа ринулся «в бой». Глаза у него разбегались, как у дитё, он их бы всех съел, этих девушек, этих советских красавиц. В городе студентов их оказалось очень много. Иногда, очень иногда он кое-что рассказывал о своих подвигах, но в этих рассказах не было бравады, он этим жил. Неугомонный Шляпа, положивший всю свою курсантскую жизнь на алтарь греческой богини любви Афродиты, вскоре встретился с римской богиней любви – Венерой. Но мы же не идеальные, у всех бывают недостатки в работе. Ничего – вылечили, и он продолжил… Похождения Жука были покрыты мраком, он не болтал, как Шляпа, но прославился на этом поприще он гораздо громче. О чем ниже.
Паша Г., точно не скажу, когда женился, но развелся быстро, где-то в районе 2-го курса, так что выпустился на «общих основаниях», как и все курсанты нашей роты – не женатым. Мне кажется, что женатый курсант – это нонсенс. Нужно сначала закончить училище. Это же не техникум и не институт, где ты можешь уделить внимание своей жене после занятий, а здесь казарма. Нет, не спорю, можно и отпроситься, и жить на квартире, но…
По отчету училища за 1970 – 1971 учебный год курсанты училища отработали на объектах города 11000 человеко-часов. Первый раз наша рота трудилась на своей водноспортивной базе, и было это, конечно, в воскресенье. Нужно было нас и познакомить с ней, и помочь кое-что сделать к закрытию базы на зимний период. Мы вытягивали из воды ялы и циклевали корпус какого-то катера.
Второй раз мы уже трудились в городе на постройке подземного перехода от здания управления СКЖД до театра имени Горького. Плохо работали, скажу честно. Во-первых, там на объекте была грязь страшная после дождя, во-вторых, у нас не было даже перчаток, а в-третьих, не было никакой организации. Нас пригнали, и мы стояли кучками, в ожидании дальнейших указаний, а прораб метался между своими рабочими и нами, пытаясь найти для нас рабочие места. В конце концов, нас заставили тащить длинный и толстый электрокабель – растянуть его вдоль траншеи. Тяжелый он был. Впряглись мы в него всей ШМ-11, тянем, а нас мотает со стороны в сторону. Сначала-то дело кое-как шло, а потом мы упираемся и падаем вместе с этим удавом, и ни с места. Не идет, сил наших не хватает. Тогда прораб подогнал погрузчик, и при помощи его кабель был вытянут вдоль траншеи в считанные минуты. И думалось мне, какого черта вы нас мучили?
На обед мы припозднились, и оказалось, что весь наш обед в столовой уже вылили в помои. Скромная деревня, я и ей подобные, молча покорились бы судьбе, хотя жрать хотелось, чай на первом курсе. Но не таков был Сергей Т. Здесь нужно добавить, что в начале первого курса нас пришли страховать от несчастных случаев, и все отказались, потому что нужно было заплатить сущие копейки. Но не у всех они были, а остальным было жалко отдавать даже эти копейки на всякую там чепуху. Один только Сергей Т. зорко смотрел в будущее и застраховался. Над ним хихикали, а он вскоре сломал себе палец и по страховке получил в общей сумме более 100 рублей. 100 рублей! Это же олигарх среди нас по тому времени. Теперь он хихикал над нами, а мы ему завидовали, по-доброму и не доброму. Так вот, он, с невысокого бордюра, как вождь пролетариата товарищ Ленин с броневика, держал речь перед нами со своим забинтованным пальцем (он в тот день не работал по причине полученной травмы): возмущался и бунтовал, накаляя голодные массы. Да так сам накалился, что побежал и позвонил в училище и что-то страшное по дурости наговорил. Кому он звонил, я не помню, только после его звонка многие сконфузились, ожидая чего-то неприятного. Закрутилась тут машина, скандал-то какой – курсанты «некормлЁнные»! А ну, как до городских властей дойдет. Прибежал к столовой наш начальник специальности Валуйсков Ю. В., бывший третий механик судна «Ленинская Смена». Он был взволнован, чувствовалось, что против шерсти дрыном погладили:
- Что вам нужно, чтобы вы успокоились? Сейчас накормим, обед для вас уже готовится.
Мы и успокоились, и были накормлены.
Через несколько лет я попал на теплоход «Ленинская Смена», и там мне рассказали о нашем начальнике специальности, Валуйскове Ю. В. До училища он немного поработал на «Ленинской Смене» третьим механиком, откуда его выгнали за профнепригодность. Я не припомню, что он мог нам преподавать, или это было какое-то классное мероприятие, но он тогда вытягивал перед собой пухлые, как сосиски пальцы обеих рук и говорил нам с гордостью и хорошо поставленным голосом:
- Если бы вы знали, сколько я, вот этими руками, брашпилей перебрал!
Не знаю, но руки у него были явно не механика.
Помню еще один наш выход на героические городские работы. Это было во втором семестре. Нас направили на завод «Ростсельмаш» помогать трудящимся завода-гиганта. Я попал на конвейер. Нужно было смазывать узлы на проезжавших мимо меня комбайнах. Вооружившись «пистолетом», я приступил к работе и все не туда: я не успевал, забывал расположение мест смазки и, пока вспоминал, комбайн уезжал к соседнему рабочему месту, наконец, у меня и руки не оттуда торчали – я не мог правильно произвести операцию: вокруг тавотницы вырастал бугор солидола, а во внутрь, судя по всему, «ни черта» не попадало. Это меня угнетало: там на полях появится комбайн с несмазанными узлами, и он сломается в самое неподходящее время, а о том, что он может и до полей не доехать, я и не думал. Лучше бы труженики завода сами выполняли подобные работы, а нас заставили бы что-нибудь носить.
Вернемся к отчету. В училище проводились комсомольские собрания: 2 раза в семестр – общеучилищное, ежемесячно – ротное и групповое. Об общеучилищном не могу ничего сказать, а ротные и групповые не проводились. Я не знаю, что подразумевается под ротным или групповым собранием. Нас «раздолбывал» командир роты, построив в две шеренги, и это случилось на вечерней поверке, и гораздо чаще, чем ежемесячно. Классный руководитель нашей группы Негадов Валентин Павлович преподавал нам историю, поэтому мы получали от него прямо во время уроков истории. Может быть, это считалось комсомольским собранием? Или классный час считался комсомольским собранием? Классный час обычно проводился по вторникам, как пишет годовой отчет. Но классный час все же был, может и не каждый вторник из-за плотного графика занятий. Но чтобы объявляли комсомольское собрание, и мы собирались на него – я не припомню. Вообще весь комсомол нам заменял внутренний распорядок, его нужно было выполнять. Бурную комсомольскую деятельность я так и не увидел в училище. Где-то там он, комсомол, конечно, был, но роли он не играл. Роль играли командиры рот, преподаватели и классные руководители. Они и были нашими «комсомольскими вождями».
«В училище, как и в прошлом году, функционировал университет культуры и университет общественных профессий». Я о таком университете и не догадывался. Далее отчет разъясняет, что в этих «университетах», а если попроще в кружках художественной самодеятельности, занимались курсанты:
- художественной самодеятельности,
- духовой – 22 человека
- танцевальный – 14 душ,
- эстрадный – 22 хлопца,
- вокальный 10 курсантов,
- художественного слова – 10 человек.
Кружки были, но никто из нашей роты в художественной самодеятельности не участвовал в течении всей учебы. Талантов не было, а может просто не раскрылись таланты во времена учебы. Вспоминая лица своих сокурсников, я даже не могу представить кого-то из них, выводящего бархатным баритоном «Червону руту». Мы не участвовали, так что я мало что знаю о такого рода кружках.
Далее, участники этих университетов дали 15 концертов художественной самодеятельности «для курсантов и сотрудников училища, на избирательных участках и для родственных учебных заведений и предприятий». Трудно комментировать. На каком-то концерте в училище я был. Там танцевал преподаватель Еременко А. Н. со своей женой латиноамериканский танец. Танцевали хорошо, а больше ничего не всплывает в памяти.
Всего проведено 53 культпохода: в цирк, кино, театры, филармонию, Дворец спорта. Это было, культпоходы были.
Устраивались шлюпочные походы по историческим местам, а также экскурсии для 2-го курса судоводительской специальности в город-герой Волгоград. Какой-то шлюпочный поход был, о нем рассказывала преподаватель Исаева К. К., но она при этом говорила, что «в прошлом году». В поход отправились курсанты специальности морское судовождение на 6-весельных ялах до Старочеркасска. Командовал этим походом преподаватель Рапопорт Михаил Леонидович. Был это не однодневный поход. Тогда я еще не понимал, что это такое грести на 6-весельном яле. Позже, опробовав греблю, я все думал, как у них хватило духу догрести против течения до Старочеркасска. По-видимому, этот поход не был, скажем так, легким и интересным, потому что больше походов не было вплоть до моего окончания училища.
Что касается экскурсии в Волгоград, то в этом же отчете сказано: «Проводились выездные занятия непосредственно на судах во время рейса по специальной и общей лоции. Такие занятия проводились с учащимися вторых курсов судоводительской специальности преподавателем Свининым Н. И. на участке Ростов – Волгоград и обратно на пассажирских судах». Ну, и чем вам не экскурсия? Это даже лучше и познавательнее.
В 1971 году, весной, должен был состоятся 24 съезд КПСС, и в СССР развернулось социалистическое соревнование по достойной встрече этого знаменитого события в истории нашей страны, трудовые коллективы брали повышенные обязательства по выполнению планов. Не отставали и учебные заведения, и РРУ так же. В училище развернулось соревнование по повышению успеваемости, улучшения дисциплины, участия в общественной жизни. Не знаю соревновались мы или нет – мы просто учились, каждый в силу своей распущенности. А 25 марта 1971 года на общем собрании курсантов и преподавателей были подведены итоги социалистического соревнования и награждены победители. Победили морские механики, их специальность признана была лучшей. Начальником специальности тогда у них был Нестеренко.
А лучшим командиром роты опять признан Пилюгин А. И. Наш классный руководитель Негадов В. П. провел работу «ниже своих возможностей». Не похвалили. А общего собрания курсантов я не помню.
Во втором полугодии первого курса, перед майскими праздниками нам выдали белые «фланки» и белые чехлы на «картузы». На мне эта форма сидела, как на корове седло – больно просторная она была. Сначала я обрадовались, но потом я не полюбил ее, возни с ней было много – больно маркая она была.
На майские праздники нас впервые поставили в «оцепление». Эту работу все время выполняли 1-е и 2-е курсы. В белых «фланках» и «картузах» с белыми чехлами нас выстраивали в цепочку по обе стороны маршрута первомайской демонстрации на Театральной площади и отпускали только после завершения всей церемонии праздника.
В самом конце первого курса у нас сменился командир роты. Некоторое время мы даже существовали без командира. Новым командиром роты был назначен Василий Григорьевич Сизых, он нас и дотянет до выпуска.
По-видимому, это случилось после майских праздников. Нам выдали как раз стипендию – по 6 рублей. Все шесть рублей уходили обычно на корм. Покупали обычно батоны, кефир или молоко и кусок докторской колбасы. Садились всем кубриком и ели. На этот раз, поскольку старшекурсники разлетелись на практики, мы решили отдохнуть на Зеленом Острове. До этого случая я вообще даже не думал о спиртном. Да и выпивать его было очень опасно. Кроме командиров хватало и «наставников» из старших курсов. Если бы у вас обнаружил старшекурсник бутылку, то отобрал бы с радостью, еще бы и подзатыльник дал. Но пришло время, очевидно, вступать на скользкий «морской путь», поэтому решили вступать подальше от глаз – на Зеленом Острове. День был недостойный нашим намерениям – какой-то хмурый после дождя. Мы углубились в западную часть острова и осели напротив порта. Там был прекрасный песочный пляж, после мы часто приходили туда купаться. Но тогда купаться никто и не помышлял, уселись в какой-то яме и приступили без закуски. Я выпил примерно стакан, а все стальное помню плохо. Дело было уже к вечеру, когда мы начали товарищей считать. Кто, где упал, там и спал. Картузы валяются, гюйсы со спины перебрались на грудь, на ботинках комья земли, роба в грязи, а некоторые и облевались. Перемазались, как поросята.
После первого курса у нас началась первая (ознакомительная) учебно-производственная практика. Отчет повествует: «Перед учебно-производственной практикой с курсантами проводились занятия в лаборатории ДВС, занятия по проверке знаний управления главными двигателями и вспомогательными механизмами». Возможно, на других специальностях и проводились занятия, но у нас никаких занятий не было. «Перед отъездом на производственную практику проводились беседы, в которых наряду с производственными вопросами уделялось большое внимание общественной работе и дисциплине. Курсантам даются задания по предмету «Основы политико-воспитательной работы на судах». Ну, это крепко тут закручено, особенно с «Основами политико-воспитательной работы на судах». Если бы и дали, то точно никто бы этим не занимался, а тем более на судах. Я не помню, чтобы с нами беседовали перед практикой, но логика подсказывает, что нас знакомили устно с предстающей практикой.
Нашу роту разместили на речные суда ВДРП. Десять человек, и я в том числе, попали на «чешку» «Волгодонск» - еще новое по тем меркам судно. Красивое было судно. Переборки пластиком отделаны, линолеум на палубе в каютах и коридорах. И, говорят, была когда-то и посуда чешская, но мы ее уже не застали. Говорили также, что первые суда этой серии шли даже с ковровыми дорожками. Но начальство их сразу растянуло по домам.
В экипажах речных судов чванства меньше, там некогда щеки надувать. На «Волгодонске», когда требовала обстановка, и капитан брал в руки шланг и мыл трюма. Команда его уважала. Я, конечно, не мог тогда определить его профессионализм, у меня сопля еще висела, но, судя по всему, был он хорошим специалистом. И жена у него была красавица-блондинка. Все было хорошо, но он уже тогда выпивал, хотя в безобразном состоянии мы его не видели.
Мы, как несовершеннолетние, работали до обеда: что-то там мыли, что-то изредка и неумело красили, занимались зачисткой трюмов, пытались «рулить» и привлекались к швартовым операциям. Всего понемногу. Я вот не помню, как им удалось нас распихать по каютам.
Первый рейс мы сделали из Ростова-на-Дону в Таганрог, и я впервые в своей жизни увидел море с борта судна. До этого только два раза с берега и несколько раз из окна электрички. На обратном пути в Ростов был сильный сгон воды, и я также в первый и в последний раз увидел такую величину сгона – видны были даже кромки АДМК. Затем был рейс из Ростова в Москву. Вот здесь нам повезло. Мы увидели и ощутили просторы Советского Союза. Захватывающий был рейс.
Помню, мы шли по Цимлянскому водохранилищу, волнение было небольшое, но брызги залетали на бак, и там, на баке, в одиночестве, стоял, презирая стихию, наш Сергей Т., скрестив руки на груди и широко расставив ноги. Взгляд его был устремлен вдаль. Что ему грезилось: Амазонка, бабочки величиной с лопух, пальмы? Хотел бы я знать. Морской Волк! Забавная была картина.
По цивильным меркам это мы уже перешли в десятый класс, а ума было…, ой. Кто-то там рассказал «страшную» историю о том, как вызвать какого-то духа-бабая. Решили и мы попробовать. Как красны девицы, только не в тереме, а в душевой. Притащили поздним вечером круглый столик в душевую, выключили свет, и один из нас, знаток-колдун, начал ворожить, шепча что-то вроде «малахай-малахай». И тут во время спиритического сеанса из распылительной головки душа, хрюкнуло, и посыпались капли (очевидно, судно качнулось), так будущие морские-волки, покорители стихии, с перепугу, все вместе выскочили в коридор одновременно.
А потом была Волга со своими морями-водохранилищами, и ознакомительная практика действительно превратилась в ознакомительную. Какие огромные водные просторы! Узнали мы, что на свете существуют плавмагазины, бункеровочные «машинки», агитационные теплоходы, где мы удостоились посмотреть концерт. А в районе Казани оказалось пароходов, что тебе собак на собачьей свадьбе. То же и у города Горького…
Затем была Москва. Мы выгружались в Южном порту, поэтому пришлось многое снять с рубки, чтобы пройти под низкими московскими мостами. Но зато проехали под стенами Кремля. Интересно было смотреть на самое сердце страны с борта нашего «Волгодонска».
Мы с товарищем побывали на Красной площади, в Третьяковской галерее и в Государственном историческом музее. И это в один день. Ничего не запомнил. Зато запомнил, что в Москве вино продают из автоматов, которые похожи на автоматы газированной воды. Это была новость для меня!
Затем был Ярославль и Кинешма. В Кинешме судоходная инспекция прихватила нашего капитан за «водку» и запретили судну выход из порта. Но наш капитан ночью отвязал судно и двинул в рейс. За нами погнался катер судоходчиков и ревел, как бык, а больше не помню.
По прибытию в Ростов-на-Дону мы были распущены по домам.
«Согласно приказу МРФ РСФСР № 104 от 15.04.1970 года за два месяца до окончания практики на линии выезжали преподаватели училища: начальники практики, начальники специальности и преподаватели для проведения экзаменов курсантов на судах». Далее в отчете говорится, что в состав комиссии на экзаменах включался капитан, механик и руководитель практики. Я не помню ни одного экзамена на моих практиках, да еще и в присутствии руководителя практики.
Пунктами проверки практики в 1971 году были назначены Ростов-на-Дону, 2-й гидроузел ВДСК, Череповец, Беломорск и Петрозаводск. В эти пункты выезжали все те, кто руководил практикой. На втором курсе нас проверял кто-то из руководства в Ростове-на-Дону. Ну, а на первом курсе тут и проверить было невозможно, мы двигались к столице.
В этом учебном году выпускниками штурманской специальности стали 35 курсантов, а морских механиков выпустилось 46 человек. Как и в прошлом году, механики выпускались после закрытия навигации.
За 1970 – 1971 год курсанты первого курса (всех специальностей) получили 29 почетных грамот, 8 ценных подарков, 1 похвальный лист, 122 благодарности и 10 человек были лишены стипендии.
Управление Кадров и Учебных заведений МРФ РСФСР, проверив финансовый отчет РРУ, в своем заключении пишет:
«Оборудование кабинетов и лабораторий современными приборами проводится медленно. Продолжается грубое нарушение дисциплины, в числе которых употребление спиртных напитков, опоздание из отпуска, грубость со старшими, плохое несение службы нарядов. Остается большим отсев по причинам, зависимым от училища – 34 человека, в том числе 18 человек с 1-го курса. Увеличились пропуски занятий учащимися по неуважительным причинам: 1.5% на 3-м курсе и 5,4 % на 4-ом курсе».
Так же указывалось, что не выполнен план приема на вечернее отделение, не выполнен план по строительству общежития по улице М. Горького, 268, выделенные средства на строительство из года в год не осваиваются. Ввод этого общежития в строй запланирован был на 4-й квартал 1971 года.
По отчету на первом курсе специальности «морское судовождение» 52 курсанта: 1 отличник, 14 человек учатся на «4» и «5», 37 человек учатся на «3», «4» и «5», 3 человека имеют двойки. Нас уже 52 человека, а было 60.