В пропахшей табаком и дешевым вином московской пивной старая цыганка гадала молодой паре. Девушка в скромном, но элегантном платье и растрепанный златокудрый поэт с озорными глазами подали ей мелочь. Цыганка подозвала своего верного помощника, облезлого попугая, который тут же выудил из кучи предсказаний... простое медное кольцо.
— Вместе гореть вам, соколики! — прошамкала гадалка, нахлобучивая кольцо на палец поэту.
Никто тогда не придал значения этому случайному предсказанию. Подумаешь, очередной уличный фокус. Кто бы мог подумать, что дешевая безделушка окажется перстнем судьбы, соединившим внучку величайшего русского писателя и самого отчаянного поэта-хулигана своего времени.
Софья Толстая поджала кольцо под свой размер и носила его между двумя другими до конца жизни. А Сергей Есенин вскоре написал:
Коль гореть, так уж гореть сгорая,
И недаром в липовую цветь
Вынул я кольцо у попугая—
Знак того, что вместе нам сгореть.
Они действительно сгорели, каждый по-своему. Он — в страшном огне самоуничтожения, она — в пламени неугасимой любви, пронесенной через всю жизнь.
Но прежде чем рассказать вам эту историю, я хочу перенестись на четверть века назад, в яснополянскую усадьбу, где апрельским утром 1900 года в семье младшего сына Льва Толстого родилась девочка. Ей предстояло стать свидетельницей трех эпох, пережить две революции и мировую войну, спасти два великих литературных наследия и трижды испытать то чувство, которое ее великий дед называл главным двигателем человеческой жизни.
В тени великого деда
Ясная Поляна встретила появление новой графини Толстой колокольным звоном и щебетом первых весенних птиц. Правда, колокола звонили вовсе не по этому поводу, просто была Пасха. А местные воробьи и скворцы и вовсе не подозревали, что в этот день в хозяйском доме родилась девочка, которой предстояло стать последней хранительницей толстовского наследия.
Младенца нарекли Софьей в честь бабушки. Старая графиня, растроганная таким вниманием, вызвалась быть крестной. Лев Николаевич только посмеивался в бороду, глядя на эти "барские причуды". К тому времени он уже давно разочаровался в церковных обрядах и считал их пустой формальностью. Но маленькую Соню дед обожал без всяких формальностей.
Первые четыре года жизни девочка провела между яснополянским домом и имением отца Таптыково, этакой миниатюрной копией знаменитой усадьбы. Андрей Львович, младший сын великого писателя, пытался во всем подражать отцу, даже купил себе похожую белую толстовку. Вот только характером пошел не в родителя, мужчина был ветреным, любил кутежи и карты. Молодая жена Ольга Константиновна поначалу терпела выходки мужа, но когда тот признался в измене, собрала детей (к тому времени у Сони появился братик Илья) и по совету свекра уехала в Англию.
Старый граф, при всей своей суровости в вопросах морали, внучку баловал безмерно. Особенно умиляли его письма, которые маленькая Соня присылала из Лондона – каракули, больше похожие на следы птичьих лапок, но подписанные с таким старанием: "твоя внучка Софья Андреевна".
— Смотри-ка, — говорил он жене, — и почерк у нее такой же безобразный, как у меня. Видно, в деда пошла.
Когда в 1908 году семья вернулась в Россию, Лев Николаевич часто брал внучку на прогулки по яснополянским аллеям. Во время одной из таких прогулок случился забавный эпизод. Восьмилетняя Соня, начитавшись романов, решила блеснуть эрудицией:
— Дедушка, а правда, что все счастливые семьи похожи друг на друга?
— Это кто тебе такую глупость сказал? — усмехнулся в бороду старик.
— Как кто? Ты сам! В "Анне Карениной"!
— Ах вот оно что! Ну, знаешь ли, детка, не стоит верить всему, что пишут в книжках. Даже если их написал твой дед.
А через год Толстой сочинил для внучки особую молитву. Не церковную, он давно разочаровался в официальном православии. Эта молитва была о любви к людям, о добре и справедливости. Соня выучила ее наизусть и пронесла через всю жизнь, даже в те годы, когда любить ближнего своего стало очень опасным занятием.
Последний раз она видела деда осенью 1910 года. Он гулял по саду – маленький, сгорбленный, но все еще полный внутренней силы. Никто тогда не думал, что через несколько недель этот титан русской литературы уйдет из дома, чтобы умереть на маленькой станции Астапово.
На похоронах Соня запомнила бесконечный людской поток, заполнивший яснополянский парк, и жандарма в синей шинели, которого толпа заставила встать на колени у могилы. Это было первое столкновение двух миров в ее жизни – мира старой аристократической культуры и нового, революционного века. Но далеко не последнее.
Бунтарка из графского рода
Юная графиня Толстая росла настоящей бунтаркой словно в противовес своему аристократическому происхождению. В четырехкомнатной квартире на Остоженке, куда семья переехала после возвращения из Англии, частенько раздавались возмущенные возгласы старой горничной Марфуши:
— Барышня, побойтесь Бога! Опять с книжкой на дереве! Как есть настоящий мальчишка-сорванец!
А барышня, забравшись на старый клен во дворе, только отмахивалась. Ей было не до светских приличий, она открывала для себя мир русской литературы. Причем начала, как ни странно, не с дедовских романов, а с "Кавказского пленника". Прочитала залпом, выучила наизусть и даже пыталась разыгрывать сцены из повести с младшим братом Ильей, который, впрочем, категорически отказывался изображать черкешенку.
Ольга Константиновна только вздыхала, глядя на дочь. Где та благовоспитанная барышня, которую она пыталась воспитать в Англии? Куда делись манеры и французский прононс? Вместо этого растрепанные волосы, чернильные пятна на пальцах и вечное "мама, дай еще почитать!"
В гимназии Алферовой, куда Соню определили в 1914 году, учителя только диву давались: пятнадцатилетняя графиня одинаково бегло читала по-английски и по-французски, знала наизусть половину русской поэзии, но при этом умудрялась получать двойки по чистописанию. Впрочем, сама она этим ничуть не смущалась:
— Дедушка тоже писал как курица лапой, — заявляла она в ответ на упреки, — и ничего, даже Нобелевскую премию предлагали!
Революцию семья встретила, как и многие, растерянно. Ольга Константиновна, правда, восприняла перемены философски:
— Что ж, зато теперь тебе не придется выходить замуж за какого-нибудь титулованного болвана.
Но судьба распорядилась иначе. В 1921 году, когда Соня приехала в Ясную Поляну подлечить слабые легкие, она познакомилась с Сергеем Сухотиным, приемным сыном своей тетки Татьяны Львовны. Бывший белый офицер, участник убийства Распутина, а ныне скромный комендант музея-усадьбы, он казался ей героем авантюрного романа. К тому же был старше на тринадцать лет, как раз такая разница была между ее родителями.
Роман развивался стремительно, как в книгах. Записки, тайные встречи в липовой аллее, пылкие признания... Через три месяца они поженились. Ольга Константиновна только руками всплеснула:
— Господи, да что ж это делается? Я-то думала, ты у меня за революционера выйдешь, а ты за белогвардейца!
Но семейное счастье оказалось недолгим. В январе 1922 года с Сергеем случился первый удар, через год второй. Врачи только разводили руками. В конце концов, его отправили лечиться за границу.
А Соня с головой окунулась в литературную жизнь Москвы. Поступила в Институт живого слова, где преподавали лучшие поэты и филологи того времени. В их квартире на Померанцевом стали собираться молодые литераторы. Они читали стихи, спорили об искусстве, мечтали о мировой революции.
Она и сама пробовала писать, но больше для себя, в стол. Работала в библиотеке Союза писателей, где перечитала, кажется, все книжные новинки. Особенно ее задели стихи молодого рязанского поэта, от которых веяло такой пьянящей свободой:
Не жалею, не зову, не плачу,
Все пройдет, как с белых яблонь дым...
Кто бы мог подумать, что автор этих строк вскоре перевернет всю ее жизнь?
Хулиган и графиня
Осенью 1921 года подруги затащили Софью в знаменитое кафе "Стойло Пегаса", главное логово московских имажинистов. Название говорило само за себя: поэты-авангардисты представляли себя этакими необъезженными пегасами, готовыми лягнуть любого, кто попытается навязать им правила.
В прокуренном подвале, где официанты лавировали между столиками с подносами, на которых теснились стаканы с мутным самогоном, шло обычное литературное буйство. Кто-то читал стихи, кто-то спорил о революции в искусстве, кто-то просто горланил песни. И вдруг все стихло, на маленькую эстраду вышел золотоволосый молодой человек в щегольском пиджаке.
Он читал, слегка покачиваясь, будто в такт невидимой музыке:
Я московский озорной гуляка,
По всему тверскому околотку
В переулках каждая собака
Знает мою легкую походку...
Это был Сергей Есенин. Софья впервые видела его вживую, хотя стихи, конечно, знала. Но одно дело строчки на бумаге, и совсем другое, этот звенящий голос, эти синие глаза, в которых плескалась такая отчаянная тоска, что перехватывало дыхание.
Потом она нашла в старых бумагах пропуск на тот вечер, подписанный размашистым почерком: "Вход оплачен на четыре лица. С.Е." Судьба словно подмигивала: смотри, я давно все решила за вас!
Их настоящая встреча случилась весной 1925 года. В квартире Галины Бениславской, гражданской жены поэта, собралась обычная литературная компания. Софья пришла с писателем Борисом Пильняком, за которым тогда слегка ухаживала, так, от скуки. Есенин в тот вечер был на удивление трезв и печален.
Когда засобирались по домам, он вызвался проводить ее. Они бродили по ночной Москве до рассвета. Говорили о поэзии, о революции, о том, как трудно жить в эпоху перемен. А может, и не говорили вовсе, просто шли рядом, и каждый думал о своем.
Утром Есенин явился к ней домой взъерошенный, с букетом сирени, добытым неизвестно где:
— Софья Андреевна, выходите за меня замуж!
— Зачем это вдруг? — растерялась она.
— Как зачем? Чтоб вместе писать стихи! — он хитро прищурился. — А еще говорят, внучка Толстого, а логики никакой!
Она рассмеялась. В самом деле, какая тут логика? Он - крестьянский поэт, скандалист, любитель кабаков. Она - потомственная графиня, сотрудница музея, благовоспитанная девушка. Но разве в любви бывает логика?
В июне Есенин переехал к ней в Померанцевый переулок. Старая Марфуша, та самая, что когда-то ругала маленькую Соню за лазанье по деревьям, только головой качала, глядя на нового постояльца. А он, как назло, взял привычку читать стихи по ночам, да так громко, что соседи стучали в стену:
Не криви улыбку, руки теребя,
Я люблю другую, только не тебя...
— Сереженька, — умоляла Софья, — ну нельзя же так! Три часа ночи!
— Можно, Сонечка, можно! — смеялся он. — Я же не для соседей читаю, а для вечности!
Впрочем, случались и другие ночи, когда он приходил пьяный, буянил, швырял книги об стену. Особенно его раздражали портреты Льва Толстого, которыми были увешаны все стены:
— Надоели бороды! Кругом бороды! Как в лесу!
Она терпеливо собирала разбросанные книги, успокаивала его, поила крепким чаем. А наутро он каялся, просил прощения, обещал исправиться. И она прощала, каждый раз прощала, потому что любила. Да и как можно требовать благоразумия от человека, который пишет такие стихи:
Я хочу быть певцом и гражданином,
Чтоб каждому, как гордость и пример,
Был настоящим, а не сводным сыном
В великих штатах СССР...
Последние месяцы
К осени 1925 года их любовь начала походить на догорающую свечу, красивую, но обреченную. Есенин метался между запоями и приступами раскаяния. Иногда среди ночи вскакивал, требовал бумагу и карандаш - писал, зачеркивал, снова писал. А утром рвал все в клочья.
В их доме собиралась странная публика: поэты-имажинисты, актеры, какие-то подозрительные личности, называвшие себя "друзьями русской литературы". Они пили водку, спорили о судьбах России и неизменно выпрашивали у хозяина деньги в долг.
Марфуша, верная хранительница домашнего очага, только вздыхала, убирая по утрам пустые бутылки:
— Барыня, да что ж это делается? Чай, не трактир у нас!
Софья пыталась навести порядок в этом хаосе. Собирала черновики стихов, переписывала набело, готовила к изданию собрание сочинений. Есенин только отмахивался:
— Брось ты эту музейную работу! Я еще не памятник, чтобы меня по листочкам собирать!
В ноябре она уговорила его лечь в клинику Ганнушкина. Он согласился неожиданно легко:
— Ладно, Сонечка. Только ты не приходи ко мне туда. Не хочу, чтобы ты видела меня таким.
В больнице он написал одно из самых пронзительных своих стихотворений:
Не гляди на меня с упреком,
Я презренья к тебе не таю,
Но люблю я твой взор с поволокой
И лукавую кротость твою...
А 23 декабря собрал вещи и уехал в Ленинград. Просто так, не попрощавшись толком.
— Прощай! — крикнула она вслед с балкона.
Он обернулся, помахал рукой, улыбнулся своей светлой, детской улыбкой. И растворился в падающем снеге.
Через пять дней его нашли мертвым в гостинице "Англетер".
О его гибели Софье сообщили по телефону. Она закричала так страшно, что сбежались соседи. А потом как-то разом затихла, окаменела. Собрала деньги, пришлось занять у прислуги, и поехала в Ленинград.
Там она держалась как настоящая графиня Толстая - спокойно, с достоинством. Сама омывала тело, одевала его в чистое белье, купила легкие туфли. И только когда скульптор снимал посмертную маску, не выдержала и заплакала.
На московских похоронах творилось что-то невообразимое. Толпы поклонников, истерики девиц. Первая жена поэта, актриса Зинаида Райх, картинно подводила к гробу своих детей. А Софья стояла в сторонке, тихая, незаметная, с окаменевшим лицом.
Только у могилы, прощаясь, она наклонилась к нему и долго всматривалась в любимые черты, словно пытаясь запомнить навсегда. И те, кто видел ее лицо в этот момент, пугались, таким оно было старым и измученным.
Мать Софьи писала подруге: "Она была так всецело предана ему и так любила его как мужа и поэта, что большей преданности нельзя найти. Просто идолопоклонство у нее было к нему, к его призванию..."
Через много лет она скажет одному литературоведу:
— Знаете, его часто называют хулиганом. Но для меня он всегда был гением. А гении не бывают хулиганами. Они просто живут на такой высоте, куда нам, обычным людям, не дотянуться.
Хранительница двух наследий
После смерти Есенина Софья Андреевна сделала то, что умела лучше всего, она погрузилась в работу. Как когда-то ее знаменитая бабка-тезка собирала и хранила каждую строчку Льва Толстого, так теперь она принялась собирать наследие своего погибшего мужа.
Рукописи, фотографии, письма, воспоминания современников, все шло в дело. Уже через год в Союзе писателей открылась первая выставка, посвященная Есенину. А еще через год целый музей. Скептики только посмеивались:
— Подумаешь, три месяца побыла женой, а теперь целый музей городит.
Но она не обращала внимания на злые языки. Работала как одержимая - разбирала архивы, готовила к изданию неопубликованные стихи, проводила литературные вечера. То медное колечко, что когда-то вынул попугай, она по-прежнему носила не снимая.
В 1928 году ее пригласили на работу в Государственный музей Толстого. Началась новая глава жизни, теперь она хранила память сразу о двух великих русских писателях. Иногда ей казалось, что дед и муж переговариваются через нее, как через связную:
— Ну что, Лев Николаевич, — усмехался где-то в вышине Есенин, — не зря я на вашей внучке женился! Смотрите, как она нас обоих бережет!
— Да уж, Сережа, — ворчал в бороду старик, — хоть в этом толк нашел.
В 1941 году, когда немцы подходили к Ясной Поляне, Софья Андреевна организовала эвакуацию музея. За две недели до прихода фашистов 110 ящиков с бесценными экспонатами были отправлены в Томск. Она лично сопровождала груз, спала на ящиках с рукописями, отбивалась от мародеров.
Через три с половиной года все вернулось на свои места. 24 мая 1945 года Софья Андреевна торжественно открыла возрожденный музей. А в перерывах между официальными речами украдкой показывала знакомым потертое медное колечко:
— Видите? Это он мне подарил. Говорил - вместе гореть будем.
В 1947 году в ее жизни появился еще один мужчина - Александр Тимрот, молодой сотрудник Ясной Поляны. Он был на семнадцать лет моложе, красив как античный бог и влюблен в нее без памяти. В 1948 году они поженились.
— Ну вот, — шутила Софья Андреевна, — у меня теперь полный комплект: белогвардеец, хулиган и интеллигент!
Последние годы она провела в той самой квартире в Померанцевом переулке, где когда-то жила с Есениным. Стены все так же были увешаны портретами Толстого. Только теперь к ним добавились фотографии еще одного гения.
Она умерла 29 июня 1957 года. Похоронили ее на фамильном кладбище Толстых в Кочаках. А медное колечко, снятое с ее руки, передали в Литературный музей.
Говорят, иногда по ночам в пустых залах музея слышится чей-то голос. Читает стихи, то печально, то озорно:
Коль гореть, так уж гореть сгорая,
И недаром в липовую цветь
Вынул я кольцо у попугая —
Знак того, что вместе нам сгореть...