— Постой, — хрипло позвал старик. Попытался махнуть в темноте рукой, привлекая внимание медбрата. Тело его не слушалось, накачанное лекарствами, и взмах получился неуклюжим. Рука гулко упала на больничную койку. Не рука, всего лишь безвольный слизень смытый потоками дождя на асфальт. Шшшлёп. Парень нерешительно застыл в дверях, вглядываясь в темноту, приоткрыл дверь, впуская в палату полоску тусклого коридорного света. Стоял, словно раздумывая, стоит ли заходить. Ему неприятно было находиться рядом с человеком, разлагающимся на глазах.
— Простите, не хотел вас будить. Только заглянул проверить всё ли у вас в порядке.
— Ты не мог бы включить светильник? Я устал жить во мраке.
— Конечно.
Парень отпустил дверь. Она прошипела, словно попросила говорить потише и закрылась. Подошёл к светильнику и включил его. В жёлтом свете ночника кожа старика казалась мумифицированной на фоне белых простыней, болезненной.
— Так лучше?
— Спасибо. И не переживай, что разбудил меня. Я рад этому событию, как радуется ребёнок шоколадке.
Старик приветливо улыбнулся пареньку. Покрутил на прикроватной тумбочке стакан с водой. В нём плавала жирная муха, и била крылышками по воде всеми силами борясь со своей участью.
— Вам всё же лучше отдохнуть. Сейчас три часа ночи.
— Мне недолго уже осталось. Я чувствую смерть. Она… как и любовь, ощущается всем телом.
— Не говорите так.
Парень явно привык к подобным речам. Он направился к выходу, но дед сделал вид, что не заметил этого, повернул голову к окну и заговорил, словно бы ему было плевать, слушает его кто-нибудь или нет.
— Иногда просыпаюсь среди ночи, такое, знаешь ли, давно уже не редкость, с тех самых пор, как истёрся из моих воспоминаний топот детских игривых ножек в гостиной моего дома у пруда, где каждый год плавали утки. И запах свежей выпечки по утрам проникающий сквозь стены подобно смертоносному химическому оружию. Именно так этот запах действовал на моё пищеварение. Я бы не смог сказать лучше. Дааа — мечтательно протянул дед — смертоносное оружие.
Моя жена была красавицей… когда-то. Неотразимой, когда смеялась, и глаза её блестели на солнце, отливали голубизной. У неё, знаешь ли были очень… очень выразительные глаза. И ещё бывали моменты, когда она была ужасной… опасной, — дед прервался, провёл языком по вставленным зубам, словно бы пробуя это слово на вкус. Тяжело вздохнул.
Парень взглянул на часы. Только пять минут и я уйду, — решил он. Присел рядом с кроватью старика на стул. Хоспис — это место где не положено кому-то затыкать рот. Их положено выслушивать, помогать психологически преодолевать страхи и проститься с жизнью, будучи в покое со своей душой.
— Так вот, бывает, просыпаюсь среди ночи, минуты две ничего не помню, порой не могу даже сообразить где я теперь, а потом голову заполняют воспоминания, будто кто-то открыл шлюзы и они вливаются в меня бурлящим потоком, но… к сожалению, не только те, которые мне хотелось бы вспоминать. Есть ещё и другие. И в эту секунду сердце сжимает тупая боль, понимаешь? Боль от того, что уже ничего нельзя изменить. Время — странная штука парень. Мысли — ещё странней. Они взаимосвязаны всегда, но могут существовать в разных плоскостях.
Парень хмыкнул, про себя поражаясь столь глубоким мыслям пациента, изобразил сочувствие на лице, хоть и не понял смысла сказанного. Опустил в пол глаза, потеребил нежные пальцы, которые не знали тяжёлого труда. Дед посмотрел на него внимательно, сдвинул брови.
— Понимаю. Это тяжело для тебя. Но… поверь, видит Бог, такие вещи хочется забыть.
Старик с чувством сжал рукой одеяло. Слизень пришёл в движение, не на асфальте, на больничных простынях. Посмотрел на сидящего напротив парнишку, ухмыльнулся. Юнец, — решил он, — но человек вроде неплохой. Взгляд добрый и любознательный. Искорка в глазах, какую не часто встретишь в людях.
Старик долго молчал. На его морщинистом впалом лице отражалась глубокая задумчивость, как у человека, который принимает самое важное в своей жизни решение. Такое решение, что убивает, если так и не осмелиться высказать его вслух. Оно обретёт форму, обрастёт словами и станет реальным, если ему позволить.
— Ты часто видишь смерть, можно сказать ты к ней привык. Я в твои годы не знал, что такое умирающий человек. Разве что, хоронил дохлых крыс, которых мы с приятелями сами же и истребляли. Не знаю, знали ли об этом наши родители, о том зверстве, что мы творили палками и дубинами недалеко от того места, где мы жили тогда… на свалке. Вероятно, если и знали, то, скорее всего не считали это занятие плохим, ведь нам было тогда всего по четырнадцать. Это просто крысы, они разносят инфекцию. На самом деле мы просто не знали, куда девать энергию, что жгла нам вены. Я не был жестоким человеком. Никогда, поверь. Потому и собирал их дохлые тельца, после того как приятели расходились по домам. Зарывал их в землю, озираясь по сторонам словно преступник. Они бы не поняли меня. От того что я произвёл этот нелепый ритуал погребения мне становилось легче на душе. Уж не знаю, зачем мне это нужно было. Но я как заведённый, всякий раз возвращался на побоище и отскребал их от земли.
Потом, когда мы приходили на свалку вновь, парни всегда удивлялись, куда девались истерзанные трупы. Для них это была всего лишь охота, азартная игра. Выследить, отреагировать молниеносно, потому что крысы невероятно проворные существа, и прибить грызуна первым же сокрушительным ударом. Так бывало почти всегда, но бывали случаи, когда они перебивали животному хребет или разбивали заднюю часть их тел, так что они пронзительно верещали, и изо всех сил перебирали передними лапами, таща за собой массу похожую на фарш из костей и крови. Приятели забавлялись тогда, наблюдали… Я делал это тоже. Но я был не такой как они. Мне было жаль их. И поэтому, когда пацаны спрашивали, куда же девались крысы, я отвечал без зазрения совести, что их утащили кошки или кто-нибудь ещё. Никто из них не сомневался во мне. С ними я был таким же. Я был зверем.
До сих пор могу показать тебе, то место, где я хоронил их… спустя столько лет. И вероятно показал бы, если бы… Уверен, тебе бы понравилось.
Старик улыбнулся. Его лицо буквально светилось в ту минуту.
— Одним словом, я не был к ней готов, когда застал.
Его тело мгновенно напряглось. Он замолчал, стиснув зубы уставился в потолок.
— Что случилось? — не на шутку испугался парень. — Вам плохо?
— Как тебя зовут? — хрипло спросил старик.
— М… Максим.
Надо же, как сильно меняется его настроение и как быстро. Нужно будет обязательно сказать об этом лечащему врачу завтра перед обходом. Может действие лекарств? — подумал парень.
— Что ж. Жаль, Максим, что тебе придётся выслушать эту историю, но… — он вдруг закашлялся, сильнее сжимая руками простыню, небрежно вытер с подбородка капельки крови и размазал их по кровати. С отвращением глянул на стакан воды с дохлой уже мухой и продолжил:
— Мне недолго осталось. Совсем недолго… и мне нужно кому-нибудь это рассказать перед смертью…
— Не думаю, что я подходящий для этого человек. Может кто-то из родных выслушает…
— Они все мертвы, — произнёс он так обыденно, словно повторял эти слова каждый день.
Медбрат молчал не в силах найти нужных слов. Старик ошибся, приняв его за опытного человека. Здесь он только месяц, и то, потому что не смог найти вовремя подходящей работы. Но в одном дед всё же был прав, ему довелось видеть смерть неоднократно. И да, возможно он к ней привык, уже привык.
В этом месте люди умирают ежедневно, в страданиях и муках. Но, спустя какое-то время начинаешь по другому относится к боли людей, потому что если позволять себе сострадать им, невозможно в полной мере объективно, не опираясь на эмоции помочь им в нужную минуту. Это, хоть и ужасный, но всё же совершенно необходимый при данной профессии инстинкт.
Многих из них не навещают родственники, потому что это неимоверно тяжело, видеть каждый день, как родной тебе человек корчиться от боли и просит о помощи. Некоторые кричат, что не хотят умирать, другие со слезами на глазах просят прервать их агонию. Есть и такие что предпочли бы умереть в грязи и холоде где-нибудь на улице, только потому, что не хотят обременять свою семью на длительные страдания. Они тоже попадают сюда. Болезнь берёт своё.
Этот старик, возможно, один из них. Согласно его карте, он не оставил о себе никаких данных, ни телефонов, ни адреса, ни имён своих близких. У него есть на это право. Может, у него и вправду никого нет. А может ему просто легче так думать. Они приезжают из других городов, даже стран, многие на тот момент уже еле передвигаются. Лишь бы замести следы о своём прошлом. Лишь бы их никто не нашёл. Это тоже не редкость.
— Столько лет прошло, а я до сих пор помню её, как бы ни пытался забыть. Воспоминания — это моё проклятье, за то, что не замечал… за то, что не слушал. Я уже стар, но они меня не отпускают, я не сопротивляюсь им. Ведь это всецело моя вина. А она всё просила, кричала, ты бы видел, как дико при этом искажалось её лицо, сколько страсти и ненависти таили её глаза, когда она умоляла отпустить её. Я не понимал, чего она просит. Некоторые люди просто не могут не быть. Для них это невыносимо тяжело. Знаю, ты меня не понимаешь. Так слушай.
Я тогда на время переехал в Анапу. Родители так решили, ведь у меня уже тогда были слабые лёгкие, хоть я ни разу в жизни, даже в детстве не взял сигареты в рот. Вот ведь судьба падлюка да? Кто-то всю жизнь травит себя намеренно и не получает взамен страшных заболеваний коими наградила меня жизнь.
Она приехала на отдых в начале октября, на тот момент поля уже были убраны, а пожухлые под знойным южным солнцем листья винограда падали под ноги и то и дело шуршали даже при лёгком порыве ветра. Несмотря на это, воздух ещё пах летом, жжёной листвой и солёным морем. Я встретил её случайно. Она снимала комнату в частном доме, в котором в это время года кроме неё постояльцев не было. Выглядела она отрешённо и это сразу бросалось в глаза. Кудрявые рыжие волосы, на лице веснушки. Не трудно догадаться, что я влюбился в неё чуть ли не с первого взгляда. Но… это всё банальная история любви и в подробности я не стану вдаваться. Не о том рассказ.
Когда она вдруг забеременела я был несказанно рад. У всех конечно по разному бывает, но я очень любил её и хотел от неё детей…
Это случилось после того как она родила в первый раз. Ребёнок родился мёртвым. Она не появилась на похоронах. Я там был. Это был самый ужасный день в моей жизни. Такое не забывается. Через какое-то время я почувствовал неладное. Еле заметные перемены в её поведении. Она вдруг стала грустной, замкнутой, сторонилась меня, хоть, я знаю, как и прежде любила меня. Произошедшее с ней точило её изнутри, а я никак не мог ей помочь. Улыбка на её лице теперь появлялась куда реже, а искра в глазах исчезла навсегда. Я ведь до самого конца не понимал, что мог ей помочь. Если бы ты мог понять, парень. Она просила невозможного. Я верил, что помочь ей нельзя.
Старик протянул дрожащую руку к стакану. Отчаянная попытка для слизняка, которому не суждено выжить на этих белых измятых простынях. Достал оттуда дохлую муху и бросил её на пол скривив лицо. Парень даже не понял, что он сделал, а старик тем временем осушил стакан и поставил его на место.
— Чего же она хотела? — спросил парень, вытирая со лба пот.
В комнате было жарко, как и положено в палате где лежит старый умирающий человек. Максим хотел приоткрыть окно, впустить в комнату хоть немного свежего воздуха, но это было категорически запрещено.
Старик будто не услышал его. Или только сделал вид, что не услышал.
— Когда же она родила второго, я признаться думал, всё изменится, но стало только хуже. Я думал, она убьёт себя во время беременности. Каждый день ожидал, что она вспорет себе живот. Страшно боялся за неё и за ребёнка. Она не хотела его. Теперь то я знаю, ей не стоило рожать во второй раз. Но она родила, и после этого мир превратился в ад. Я уже не мог её контролировать. Она почти не подходила к сыну. Избегала контактов с ним всяческими способами. Вдруг стала часто уходить из дома. Бродила по улицам в течение многих часов. Первое время я искал её, иногда вместе с ребёнком на руках, иногда оставлял сына у тёщи и тогда мои передвижения становились куда более продуктивными, но я всё равно не мог её найти. Жена приходила домой, бывало уже под утро. Тогда она уже совсем плохо соображала что делает. Вся в грязи и вонючая, словно ползала по помойкам, измотанная, совсем выбившаяся из сил. Один Бог знает, где её носило. Я отмывал её всякий раз, а она всё кричала: Где она?! Где она?! Будила своими истошными воплями ребёнка, и они орали на пару. Не знаю, как я пережил это, но лучше бы это не кончалось. Потому что потом, было уже ничего не изменить.
Продолжение здесь
