- Ты знаешь, разница почувствуется сразу: и в одежде окружающих, и в некоторых словах, даже в самом их произношении… - мама задумалась, слегка поджав губы.
Оля впитывала каждое слово. Она рано проснулась и теперь с нетерпением ждала встречи с городом. Поезд замедлил ход, холодный воздух, пронизанный балтийским ветром, охладил дым поезда до тягучей густой массы, клубившейся на перроне. Пассажиры лениво покидали поезд, Оля бежала чуть не в припрыжку.
Ленинград!
Сколько ассоциаций у маленькой школьницы! Здесь и Аврора, и Эрмитаж, и ртутные волны Невы у Ростральных колонн. Всё, всё что она слышала из рассказов и видела на картинках учебников и журналов! Холод обжог нос, мама привычным жестом поправила Олину шубку, шарф, натянула шапку на уши. Неуклюжий снеговичок на тонких ножках (в вечно сползающих рейтузах) покидал здание Московского вокзала. Площадь бурлила, половина встречных наверняка были туристами, приехавшими в город-герой на зимние каникулы.
- Вот сейчас оставим только вещи у дяди Вити, он нам ключик оставил под половичком, и сразу гулять, - со сбивчим дыханием обещала мама. Иней тонкой коркой осел на шарфе, бровях и на висках меховой шапки. Оля спешила.
- Куда бы ты хотела сначала пойти?
- В Эрмитаж!
Мама покачала головой:
- Туда мы завтра с утра займём очередь. Гулять холодновато, давай согреемся чаем и сходим немного поближе к дому, в Русский музей.
- Некогда, мамочка, некогда!
- Молодость утекает сквозь пальцы?
- Сейчас совсем не до чая! Не успеем же!
- Чего не успеем?
- Всё посмотреть!
- Некоторым и жизни не хватает, чтоб всё тут посмотреть.
И они свернули на Малую Садовую. Оля с удивлением разглядывала холодные замкнутые дворы со слепыми окнами, замёрзшими водосточными трубами, посыпавшейся штукатуркой. Ленинград был хмур и сдержан, словно старый двоюродный дядька. Строго смотрел из-под капителей, остужал пыл гостеприимства шершавыми ледяными стенами, поджимал аристократические губы, высился громадами доходных домов. А тут, в «колодце», словно бы и была обычная городская жизнь. Без музейного лоска и снобизма. Покосившаяся крыша крыльца, дремавшие на козырьке голуби, звон посуды за тонким оконным стеклом. Мама шла уверенно, не боясь запутаться в пространствах и стенах.
- Вот и наша парадная.
- Парадная?
- Да. Подъезд, по-нашему.
- По названию, может, и «парадная», но внутри точно «подъезд», - прошептала Оля, проникая в сумрак дома.
Дверь со скрипом захлопнулась, путь предстоял на третий этаж.
Под ковриком и правда был ключ, а в квартире стояла прохладная тишина. Длинная анфилада коридора, синие окна (почти все во внутренний двор), фарфоровая посуда на «горке» окончательно убеждали Оли в состоятельности приютившего их хозяина. Дядя Витя был маминым дальним родственником. Его бабушки и дедушки, родители, братья и сёстры провели всю жизнь здесь, сначала в Петрограде, затем, в Ленинграде и последние тридцать лет трудился на государственной службе. Когда Оля была совсем малышкой, родители оставили её с бабушкой и уехали на Ленинград на похороны, дядя Витя овдовел. Дети его (сын и дочь), были совсем взрослые и трудились в разных точках земного шара. Старшая Веря изучала азиатскую культуру и часто была командирована в монгольские степи. Костя, младше сестры почти на десять лет, всегда был близок к маме, да и пошёл её стопами. Годами пропадал он в геологических экспедициях, в этом году, например, он застал полярную ночь в Хибинах. Дядя Витя отчаянно боялся теперь только двух вещей: пенсии и одиночества. Каждое утро в одно и то же время, садился он в служебный автомобиль и отправлялся на службу. Домой возвращался поздно вечером, вместо ужина выпивал кипятка и ложился спать на диван. Спальня вот уже девять лет стояла с глухо закрытой дверью, ночевать одному в постели, которую раньше делил с женой, было невыносимо. Ведь всё с ней прошли, всё! Но состариться вместе – роскошь и редкий подарок семейным парам.
Зато с тех пор дядя Витя беспрестанно слал открытки и приглашения всей своей многочисленной родне! Ему хотелось, чтоб дома снова светились окошки, когда он подходил к парадной, чтоб кто-то встречал его у порога историями о посещении достопримечательностей города. Его любимого города. А места предостаточно!
Оля прошла на кухню, достойно оценив стерильную чистоту и аккуратность хозяина. Мама в это время занесла чемодан в спальню, развесила в шкаф костюм и пару олиных платьев, сложила под подушки пижамы.
- Давай-ка сейчас сходим в музей, а на обратном пути заглянем в гастроном. Приготовим праздничный ужин, дядя Витя обещался пораньше быть.
Оля с воодушевлением кивнула и бросилась в прихожую. Натянула валенки, шубку, нелепую ушанку и шарф. Мама поддела вниз свитер, заперла дверь, вернула ключ под половичок и увлекла дочку за собой.
От дома до Русского музея было рукой подать. Очередь на входе совершенно не смутила туристок, и, проведя на морозе каких-то пару часов, они всё же окунулись в мир русского искусства.
Как бы ни было полноценно их духовное насыщение, в первых сумерках Оля ощутила, что не ела со вчерашнего вечера, когда садилась с мамой в поезд. Она вяло волочила ноги по улицы, с унынием осознавая: сначала гастроном, потом домой, потом готовить и ждать дядюшку с работы… Силы решительно были на исходе.
- Ты знаешь, Оль, - вдруг энергично заметила мама, - вот что в Ленинграде прекрасно – так это столовые. Они здесь на каждом шагу! Вот, пожалуйста!
Мама кивнула на запотевшую витрину. Оля не верила своему счастью! Тёплый воздух из-за двери таил в себе ароматы наваристого бульона, макарон, сосисок и пирожков. Не долго думая, они свернули внутрь и расположились за высоким столом, сплошь покрытого разводами мокрой тряпки. Мама оставила Олю, а сама отправилась к стойке.
Народу было немного, все тихо переговаривались между собой. Особенно внимание Оли привлекла сухая, сгорбленная в рыболовный крючок бабушка с редкими седыми волосами. Она дремала на отдельном стуле, прислонившись к стене, но судорожно, по-воробьиному, вскакивала и хромала к освободившемуся столу. Едва люди отходили со своего места, старушка сгребала крошки со стола скрюченными пальцами, доедала беззубым ртом недоеденный хлеб, отправляла в засаленный карман кофты даже маленький кусочек капусты из пирожка. И лишь убедившись, что на столе не осталось ни крошки, она извлекала мутную влажную марлю и протирала обеденную поверхность. Оля поморщилась. Ей не было противно (хотя, может совсем отчасти), её повергало в недоумение то, что работники столовой не прогоняли её, но и не кормили. Почему старый человек должен доклёвывать сухие крошки и выпивать последнюю ложку бульона? Совершенно очевидно, что служащие поставили этот стул у жёлтый стены специально для неё, с наилучшим обзором на весь зал, с нелепой вязанной салфеткой на фанерном сиденье. Мама вернулась быстро, с полным подносом еды. Оля жадно накинулась и на суп, и на хлеб, и на кисель с тонкой плёнкой и краёв стакана. Старушка, между тем, перестала дремать и внимательно следила за ними. Поначалу Оля не обращала на это внимание, но по мере насыщения, отвлеклась от еды и осмотрелась вокруг. Прибывали новые люди, старушка терпеливо подходила к ним и заглядывала в лица. Парочка человек даже поздоровались с ней и осведомились о её здоровье, но бабушка уже спешила к освободившемуся столу.
- Ты знаешь, мама… - Оля покрутила в руках пирожок с картошкой, - я хотела бы угостить вон ту женщину.
- Кого? – мама обернулась через плечо.
- Вон ту бабушку, видишь?
Мама словно бы только заметила скрюченную старушку и пожала плечами:
- Не знаю, уместно ли это…
- Уместно. Взгляни, как она смотрит на еду, как собирает крошки со столов, а ведь она здесь даже не работает! Да! Я вычислила это, заметив настоящую уборщицу, она болтает с кассиршей.
- Попробуй, Оль, если на твой взгляд, это будет вежливо.
Оля звонко бросила вилку, завернула в салфетку пирожок и двинулась к старушке.
- Бабушка…
Та словно не слышала тихий олин окрик.
- Бабушка, - настойчиво посторила девочка и поймала растерянный взгляд мутных глаз, - возьмите, это вам…
Старушка внезапно шарахнулась к стене и замотала головой.
- Возьмите-возьмите, - настаивала Оля, но старушка попятилась и вдруг достала клетчатый носовой платок.
- Кушай маленькая, кушай, - сквозь слёзы проскрипела бабушка, трясущимися руками вытирая глаза.
От стойки прям на середине слова отбежала уборщица и подхватила старушку у стены. Нежно обнимая и успокаивая, она сделала Оле знак, чтоб та возвращалась за стол. Девочка растерянно вернулась к маме. Кусок в горло уже не лез, особенно при взгляде на безутешную бабушку. Оля ещё немного поковырялась в тарелке вилкой и вздохнула:
- Я наелась. Пойдём домой?
Мама вытерла губы салфеткой и кивнула:
- Пойдём.
Оля отошла от стола и заметила у выхода зеркало в деревянной раме. Натянув шапку до самых бровей, она уставилась на отражение зала. Мама вымыла руки в раковине у стены, расправила шарф, кассирша пробила очередной блюдо, а бабушка с усилием оторвалась от страданий и двинулась к опустевшему олиному столу. Она бережно собирала каждую крошку, складывала в почти полную банку недоеденные макароны, заворачивала в марлечку хлеб. Пальцем она собрала оставшиеся крошки, отправила их в рот и протёрла стол. Оля вышла из столовой на пронизывающий ветром проспект.
Несмотря на плотный обед, еда не придала ей сил. Она так же вяло зашла в гастроном, простояла с мамой очередь, помогла донести до дома авоську и холщовую сумку, а в комнате повалилась на кровать, забывшись беспокойным сном. Снился ей переход Суворова через Альпы, как усатый воин скользит по мокрому снегу, споктыкается, оказывается в непроглядной метели и из неё выходит на огонёк, оказавшийся витриной столовой, в которой и кассир, и уборщица, и все посетители – согбенные старушки с крючковатыми пальцами…
Оля проснулась от шума за дверью. Вырвавшись из липкого сна, она сощурившись смотрела на полоску света по дверью, а в коридоре слышались бодрые шаги, объятия, приветствия дальних родственников.
- А Ольга, Ольга-то где? Уж и не узнаю её сейчас!
- Устала с дороги, ещё и в Русском музее долго гуляли, спит она.
- Так и в ночь уйдёт, время-то восемь!
- Да и пусть, а завтра рано утром в Эрмитаж пойдём.
- Нет, тут уж дождись меня до субботы, я вас без очереди проведу.
Оля показалась из-за двери спальни. Бодрый старик, сухощавый, высокий, с ровной спиной и гладкими морщинистыми щеками, резко обернулся к ней.
- Оленька!
Внезапно он подхватил её, десятилетнюю, на руки, покружил и поставил на табурет. И даже так она была едва-едва выше него.
- Здравствуйте, дядя Витя.
- Здравствуй, здравствуй дорогая! А мама говорит, спит ещё, набралась впечатлений. Я всё боялся, чтоб не замёрзли вы, писал маме, чтоб побольше тёплых вещей везла.
- Я не замёрзла.
- Да ну?
- Ага, ни капли.
- Ну, молодец! Сразу видно, что папа твой сибиряк! Что ж он не поехал?
- Да он работает, дядя Витя, - вмешалась мама, перекидывая через плечо полотенце, - ну, что? Садимся?
- Садимся! – радостно воскликнул дядя Витя и снова закружил Олю.
Мама без устали рассказывала всё: и про бабушку, и про тётку, и про свою работу, и про погоду в Москве, и про роды у собачки Тяпы, принесшие шесть чёрно-белых щенков, быстро разобранных соседями, и про особую, присланную общими родственниками из Новосибирска, шерсть для вязания, и про новую школу во дворе, и про то, как папа ночью выкопал в парке каштаны, чтоб засадить двор в нашем районе новостроек. Дяде Вите было интересно всё! Он неподдельно удивлялся, переспрашивал, уточнял. Оля сонно слушала мамину болтовню и каждый раз мысленно возвращалась в тёплую столовую, с протёртыми марлей столами и дремлющей старушкой на стуле у стены.
- Ну, а у тебя как дела? Четверть как закончила?
- Что? – Оля захлопала глазами, возвращаясь в реальность.
- Четверть как закрыла?
- Да хорошо, две четвёрки…
- Ну?
- По истории и по географии.
- Э, это ты быстро здесь подтянешь! Считай, два похода в Эрмитаж и весь курс мировой истории в общих чертах усвоила! И с географией быстро разберёшься, не переживай!
- Я и не переживаю.
- А чего грустная такая?
- Да так… Просто.
Сердце предательски сжалось, в носу защипало, словно от солёных морских брызг. Тарелка стала размытой, размытыми стали лица сидящих за столом и только встревоженные мамины глаза горели ясно синими всполохами.
- Оля… Оленька, ты чего?
- Всё хорошо, мамочка, всё хорошо! – уже почему-то рыдала Оля.
Дядя Витя поднялся со стулом и мигом принёс воды.
- Чего это она?
- Не знаю… Оленька, что с тобой?
- Всё хорошо, я просто, просто не могу забыть!
- Что забыть?!
- Бабушку!
- Как… какую бабушку? Бабушку Люду?
- Да нет же! – Оля выдохнула и вытерла рукавом глаза. Дядя Витя придвинул стакан с водой, Оля осушила его нервным залпом.
- Я не могу забыть ту бабушку в столовой.
Родственники переглянулись. Мама нахмурилась и переспросила:
- В столовой?
- Да! Бабушку, которая собирает кусочки и недоеденные макароны в стеклянную банку, заворачивает в салфетку надкусанный хлеб, доедает крошки…
- А! Вы про Марью Матвеевну?
Оля покачала головой и громко шмыгнула носом:
- Я не знаю, как её зовут.
- Столовая на набережной Фонтанки? – уточнил дядя Витя.
Мама кивнула:
- Да.
- Ну, это Марья Матвеевна, прекрасная женщина, да.
Оля резко взглянула в непонимающее лицо старика.
- Прекрасная? Почему же никто её не кормит? Ей вообще есть, где жить? Что у неё в жизни случилось, что для неё стул стоит в столовой на набережной?
Дядя Витя посерьёзнел и глубоко вздохнул.
- В её жизни много, что случилось. В её жизни случилась война. Случилось рытьё окопов под Ленинградом. Случилось осколочное ранение мужа и смерть его в госпитале. Случилась Блокада, когда в холодной комнате её сначала умерла от голода её мама, затем сестра, а затем и двое маленьких детишек. Случились деревянные саночки, на которых везла она хоронить каждое худое маленькое тело. Случили чёрствые крошки и корка бородинского за комодом, которые она случайно нашла, ломая тонкую фанеру на дрова в самую-самую голодную и холодную ночь. Случились самые страшные слёзы в её жизни, что этих крошек и чёрствой корки хватило бы и маленькому Пете, и Кириллу. Что на них они протянули бы ещё одну неделю, когда наконец машины пошли по замёрзшей Ладоге, когда невесомо, но так необходимо увеличили граммы пайки, когда вдруг она однажды проснулась от звона капели и поняла: зима прошла… Зима прошла и оставила её совсем одну. Марья Матвеевна не хотела жить, не могла, но те крошки и чёрствая корка дали ей возможность протянуть самую страшную ночь. С тех пор всё смешалось в одни длинные серые сутки, пока похоронная команда не проникла в дом, не подняла её измученное тело, не бросила её в кучу ледяных окоченевших соседей, а дворовый мальчишка вдруг увидел тонкую струйку пара от дыхания, да не закричал «жива, жива, Маша жива!»… Так она попала в госпиталь, где в лихорадке видела и Петю, и Кирилла, и доброе лицо убитого осколком мужа. Домой она вернулась в начале мая. С опухшими ногами, седыми волосами, почти без зубов в тридцать семь лет. Мальчишка-сосед – мой младший брат, учившийся в её классе, и не узнал первую учительницу. А Марья Матвеевна вновь взялась за тетрадки, книжки, прописи, за работу, которая единственная у неё в жизни и осталась. Сейчас она не работает уже много лет, жильё у неё приличное, я бывал пару раз, соседи каждое утро варят кашу и оставляют ей на плите. Но из всей мебелировки неизменным стоит недоломанный комод, под которым она в самую страшную ночь нашла корку и крошки. И выйдя на пенсию Марья Матвеевна ежедневно спускается на первый этаж своего дома, заходит в тёплую столовую, садится на заготовленный стул, и ждёт спасительные крошки. Она собирает их все, ни одной на даёт пропасть, а потом раскладывает по банкам: это Пете, это Кириллу, это доброму мужу, поправляться после осколочного. Её никогда не гонят, кормят бесплатным обедом, накрывают шалью, кгда она задрёмывает. Постоянные клиенты здороваются с ней и никогда не позволяют себе не доесть или накрошить на стол. Ни к чему тревожить бедную истерзанную душу…
- А почему она не взяла у меня пирожок?
- Что ты, как она возьмёт у ребёнка! Тем более, что она сыта. Просто вот психологически не может смотреть на оставленную еду.
Оля помедлила и хотела ещё что-то спросить, но дядя Витя жестом остановил:
- На любой твой вопрос тут только один ответ: блокадница. И, знаешь, чего я очень сильно хочу?
- Чего?
- Чтоб ты ни слова из моей истории не поняла. Чтоб недоумевала сейчас, как может быть такой голод, когда корка спасает на несколько дней, что можно живую перепутать с мёртвыми. Я хочу, чтоб ты ничего этого не знала и не поняла.
Дядя Витя встал, налил из шумного крана чайник и поставил его на газ. Мама крепко обняла Олю, прижалась губами к макушке, и девочка вдруг почувствовала, что нестерпимо устала, голова трещит и очень хочется спать…
Через два дня дядя Витя и правда вызвал служебную машину, по удостоверению без очереди провёл в Эрмитаж и увлекательно рассказал о нескольких залах. Затем он торопливо взглянул на часы и уехал, обещаясь быть к ужину. Оля с мамой ходили по музею до самого вечера, и совершенно без сил вышли на улицу. Поднималась метель, вдоль улиц дрожали золотые факелы огней.
- Мама!
- Да?
- Давай снова сходим в столовую, прежде чем готовить ужин?
- Давай, но только у другую.
- Нет-нет, непремено в ту же!
- В ту же?
- Да!
Тёплым сквозняком на улицу выбился запах пирожков с капустой, варенников и солёных огурцов. Мама снова оставила Олю у столика, отправившись за подносом. Марья Матвеевна закончила обход зала и вернулась на собственный стул. Оля огляделась, сняла шапку, быстро в зеркале оценила отражение, расчесав руками русые волосы, и подошла к старушке. Бесцветные старческие глаза испуганно взглянули на девочку.
- Здравствуйте, Марья Матвеевна.
- Здравствуй, милок, - растерянно проскрипела старушка.
- Вы знаете, я четверть хорошо закрыла. По русскому диктант самая первая сдала! Нам Людмила Львовна говорит, мол, проверьте внимательно, а я прям знала всё, знала! Написала и сдала не глядя. Что вы думаете? Пять!
Марья Матвеевна с интересом оглядела девочку и придвинулась чуть ближе.
- По математике контрольная была, я над ней подольше посидела, всё что-то с уравнением у меня не ладилось, но под конец разобралась и тоже пять. Четвёрки две всего: по истории и по географии.
- А что там? Сложно?
- Вот вроде бы и нет… Но как-то не ладились у меня отношения с учителем. Неинтересно рассказывает, строго спрашивает по истории, до каждой даты скрупулёзно докапывается. Как будто история – это только цифры и заголовки параграфов. А тут мы у дяди Вити, то есть, у Виктора Семёновича живём, на Малой Садовой, он вам привет передавал.
- Шапошников?
- Да.
- Лёни Шапошникова старший брат?
- Именно!
- И ему привет передавай. Пусть Лёня лучше повторяет безударные гласные в корне, ты скажи ему! Пусть Анна Александровна внимательно следит за ним, он ещё на крышах тушит зажигат…
Старушка осеклась и погрузилась в свои мысли. Оля внезапно протянула руки и сжала скрюченные пальцы в жаркий кулачок:
- Обязательно передам, непременно. И историю подтяну, и географию, обещаю вам. Марья Матвеевна, а вы помогите мне, я совсем запуталась с чередующимися гласными в корне слова. В диктанте написала наугад, а правило не помню.
Марья Матвеевна приосанилась и повелительно кивнула:
- Там очень просто! Слушай…
