Сегодня в нашей литературно-чайной рубрике – повести Антона Павловича Чехова «Мужики» и «В овраге».
В 1892 году Антон Павлович Чехов купил имение Мелихово, в котором вместе с родителями и ближайшими родственниками прожил (с некоторыми перерывами) до 1899 года. Перед отъездом в Крым Чехов Мелихово продал. Сегодня музей-заповедник «Мелихово», расположенный в окрестностях города Чехова Московской области – один из музеев писателя в России.
Истоки повестей «Мужики» и «В овраге» лежат в Мелихове. Чехов, будучи здесь, принимал активное участие в жизни уезда. Во время эпидемии холеры в 1892-1893 годов он стал врачом для двадцати пяти окрестных от Мелихова деревень, четырех фабрик и монастыря; в 1894-1895 годах работал в комиссии уездного санитарного совета; был среди местных организаторов первой Всероссийской переписи населения 1897 года. Чеховские записные книжки в «мелиховский» период наполнились поистине этнографическими описаниями деревень и сел, деталями крестьянского быта, «историй нравов».
«МУЖИКИ»
«Мужики» впервые были опубликованы в апреле 1897 года в издании «Русская мысль». Произведение подверглось сокращениям, так как по мнению цензора, «в ней слишком мрачными красками описывается положение крестьян, проживающих в деревнях». С небольшими изменениями и некоторыми дополнениями, повесть вышла позже отдельным изданием. В 1901 году повесть опубликовали на французском языке в Париже, сопроводив их рисунками знаменитого Ильи Ефимовича Репина. Оригинальные рисунки Репин подарил Чехову, а Чехов – Таганрогской городской библиотеке.
Литературоведы за реалистичность называют «Мужиков» одним из главных событий в русской литературе 1890-х годов.
Но обратимся к повести и ее «чайным» сюжетам. Лакею при московской гостинице «Славянский Базар», Николаю Чикильдееву из-за болезни пришлось оставить место и переехать с женой и дочерью в село Жуково, где жили его родители. «Дома и хворать легче, и жить дешевле».
«В деревне узнали о приезде гостей, и уже после обедни в избу набралось много народа. Пришли и Леонычевы, и Матвеичевы, и Ильичовы узнать про своих родственников, служивших в Москве. Всех жуковских ребят, которые знали грамоте, отвозили в Москву и отдавали там только в официанты и коридорные (как из села, что по ту сторону, отдавали только в булочники), и так повелось давно, еще в крепостное право, когда какой-то Лука Иваныч, жуковский крестьянин, теперь уже легендарный, служивший буфетчиком в одном из московских клубов, принимал к себе на службу только своих земляков, а эти, входя в силу, выписывали своих родственников и определяли их в трактиры и рестораны; и с того времени деревня Жуково иначе уже не называлась у окрестных жителей, как Хамская или Холуевка. Николая отвезли в Москву, когда ему было одиннадцать лет, и определял его на место Иван Макарыч, из семьи Матвеичевых, служивший тогда капельдинером в саду «Эрмитаж».
Большая семья Николая Чикильдеева жила бедно и грязно. «По случаю гостей поставили самовар. От чая пахло рыбой, сахар был огрызанный и серый». Чай пили по случаю, стараясь напиться вдоволь. «По случаю праздника купили в трактире селедку и варили похлебку из селедочной головки. В полдень все сели пить чай и пили его долго, до пота, и, казалось, распухли от чая, и уже после этого стали есть похлебку, все из одного горшка». Или. «Он опустился на скамью около самовара и стал пить чай, громко хлебая из блюдечка ... Выпил чашек десять...». Ежедневную привычку пить чай деревенская родня осуждает.
«...Марья (жена одного из братьев Николая) и Ольга (жена Николая) сидели за столом и пили чай. – Чай да сахар! – проговорила Фекла (жена другого брата Николая) насмешливо. – Барыни какие, – добавила она, ставя ведра, – моду себе взяли каждый день чай пить. Гляди-кось, не раздуло бы вас с чаю-то! – продолжала она, глядя с ненавистью на Ольгу».
стинной трагедией становится конфискация у Чикильдеевых самовара за недоимки.
«Приехал барин – так в деревне называли станового пристава. О том, когда и зачем он приедет, было известно за неделю. В Жукове было только сорок дворов, но недоимки, казенной и земской, накопилось больше двух тысяч.
Становой остановился в трактире; он «выкушал» тут два стакана чаю и потом отправился пешком в избу старосты, около которой уже поджидала толпа недоимщиков. Староста Антип Седельников, несмотря на молодость, – ему было только 30 лет с небольшим, – был строг и всегда держал сторону начальства, хотя сам был беден и платил подати неисправно... Не успел становой отъехать и одну версту, как Антип Седельников уже выносил из избы Чикильдеевых самовар, а за ним шла бабка (мать Николая) и кричала визгливо, напрягая грудь:
– Не отдам! Не отдам я тебе, окаянный!
Он шел быстро, делая широкие шаги, а та гналась за ним, задыхаясь, едва не падая... Она вдруг остановилась и, как настоящая бунтовщица, стала бить себя по груди кулаками и кричать еще громче, певучим голосом, и как бы рыдая:
– Православные, кто в бога верует! Батюшки, обидели! Родненькие, затеснили! Ой, ой, голубчики, вступитеся!
– Бабка, бабка, – сказал строго староста, – имей рассудок в своей голове!
Без самовара в избе Чикильдеевых стало совсем скучно. Было что-то унизительное в этом лишении, оскорбительное, точно у избы вдруг отняли ее честь. Лучше бы уж староста взял и унес стол, все скамьи, все горшки – не так бы казалось пусто. Бабка кричала, Марья плакала, и девочки, глядя на нее, тоже плакали. Старик, чувствуя себя виноватым, сидел в углу понуро и молчал. И Николай молчал. Бабка любила и жалела его, но теперь забыла жалость, набросилась на него вдруг с бранью, с попреками, тыча ему кулаками под самое лицо. Она кричала, что это он виноват во всем... Старик крякнул, взял шапку и пошел к старосте. Уже темнело. Антип Седельников паял что-то около печи, надувая щеки; было угарно. Дети его, тощие, неумытые, не лучше чикильдеевских, возились на полу; некрасивая, весноватая жена с большим животом мотала шелк. Это была несчастная, убогая семья, и только один Антип выглядел молодцом и красавцем. На скамье в ряд стояло пять самоваров. Старик ... сказал:
– Антип, яви божескую милость, отдай самовар! Христа ради!
– Принеси три рубля, тогда и получишь.
– Мочи моей нету!
Антип надувал щеки, огонь гудел и шипел, отсвечивая в самоварах. Старик помял шапку и сказал, подумав:
– Отдай!
Смуглый староста казался уже совсем черным и походил на колдуна; он обернулся к Осипу и проговорил сурово и быстро:
– От земского начальника все зависящее. В административном заседании двадцать шестого числа можешь заявить повод к своему неудовольствию словесно или на бумаге.
Осип ничего не понял, но удовлетворился этим и пошел домой».
А еще одно чаепитие чуть не стало трагедий для всего села. «Баба заходилась около самовара – старичка (пришедшего в гости) чаем попоить, да не в добрый час заставила самовар в сенях, огонь из трубы, значит, прямо в крышу, в солому, оно и того. Чуть сами не сгорели. И шапка у старика сгорела, грех такой». Лишь благодаря усилиям всех огонь не пошел на другие дома.
«В ОВРАГЕ»
Повесть «В овраге» была впервые опубликована в 1900 году.
«Село Уклеево лежало в овраге, так что с шоссе и со станции железной дороги видны были только колокольня и трубы ситценабивных фабрик», «Если взглянуть сверху, то Уклеево со своими вербами, белой церковью и речкой казалось красивым, тихим, и мешали только крыши фабричные, выкрашенные из экономии в мрачный, дикий цвет». «В нем не переводилась лихорадка и была топкая грязь даже летом, особенно под заборами, над которыми сгибались старые вербы, дававшие широкую тень. Здесь всегда пахло фабричными отбросами и уксусной кислотой, которую употребляли при выделке ситцев. Фабрики – три ситцевых и одна кожевенная – находились не в самом селе, а на краю и поодаль. Это были небольшие фабрики, и на всех их было занято около четырехсот рабочих, не больше».
«Во всем селе было только два порядочных дома, каменных, крытых железом; в одном помещалось волостное правление, в другом, двухэтажном, как раз против церкви, жил Цыбукин, Григорий Петров, епифанский мещанин. Григорий держал бакалейную лавочку, но это только для вида, на самом же деле торговал водкой, скотом, кожами, хлебом в зерне, свиньями, торговал чем придется, и когда, например, за границу требовались для дамских шляп сороки, то он наживал на каждой паре по тридцати копеек; он скупал лес на сруб, давал деньги в рост, вообще был старик оборотливый». Иными словами, Григорий Петрович Цыбукин – представитель самобытной «буржуазии», возникающей в крестьянской среде.
Чай присутствовал в жизни семьи Цыбукина ежедневно. «Еще солнце не всходило, а... самовар кипел в кухне и гудел», «раз шесть в день в доме пили чай; раза четыре садились за стол есть». Столы в доме были покрыты белоснежными скатертями, за обедом перед каждым ставилась тарелка. Летом чай пили за столом «у крыльца под березой».
Жена Цыбукина, Варвара Николаевна, привечая нищих, странников, богомолок, «уклеевских баб и ... мужиков, уволенных с фабрики за пьянство», помогая им деньгами, хлебом, старой одеждой, могла взять из лавки и пару «осьмушек чаю».
Жена одного из сыновей Цыбукина, взятая из бедной семьи в другом селе, рассказывала. «Я ... до варенья очень охотница... Сяду себе в уголочке и все чай пью с вареньем. Или с Варварой Николавной вместе пьем, а оне что-нибудь рассказывают чувствительное. У них варенья много – четыре банки. «Кушай, говорят, Липа, не сомневайся» ... Богато живут. Чай с белой булкой...». Прасковья, мать Липы, «никак не могла привыкнуть к тому, что ее дочь выдана за богатого, и когда приходила, то робко жалась в сенях, улыбалась просительно, и ей высылали чаю и сахару».
Старший сын Анисим, «служил в полиции, в сыскном отделении, и редко бывал дома». Домой он приезжал только по большим праздникам, но часто отправлял с оказией родителям гостинцы: «Любезные папаша и мамаша, посылаю вам фунт цветочного чаю для удовлетворения вашей физической потребности».
Когда Григорий Петрович Цыбукин приезжает с ожидаемым плохим известием, то его домашние, «уже не соображая ни о чем», забывают поставить самовар.