Ответов, видимо, несколько. Вероятно, Ствош хотел поработать и «на Западе», впечатлить своим талантом не только польского заказчика. Возможно, считал, что в Нюрнберге можно надежнее, основательнее укоренить подросших детей, чем в беспокойной Польше, тем более, что трое из его сыновей стали резчиками и скульпторами (особенные надежды подавал второй сын, Виллибальд- Станислав). Возможно, подсознательно желал бросить вызов прославленным нюрнбергским мастерам, недаром дом он приобрел огромный, в самом центре, и в три раза дороже, чем стоил дом любимца города, Альбрехта Дюрера. А может, и просто соскучился по родине и захотел вернуться в Германию (понятно, условно: процесс объединения Германии начнется только во второй половине XIX века). Его отъезд вызвал в Кракове всеобщую печаль, Ствоша наперебой осыпали прощальными памятными подарками, рассказывают, что даже уже за городскими воротами догнал его столяр Ласло Владислав, вручил ему на дорогу кошелку житной муки и поцеловал ему руку. Еще бы, кормилец уезжал…
Чтобы объяснить все то, что произошло со скульптором в Нюрнберге, надо понимать один момент. Файта невзлюбили, причем довольно быстро. Нюрнбержцы не понимали и не принимали его надменную манеру держать себя, настоятельную уверенность в особом положении и расширенных правах по отношению к прочим горожанам- просто, по факту своего таланта. (Нюрнберг молился на гений Дюрера, гораздо более легкого в общении и приятного как человек). Стиль одежды Файта - подчеркнуто роскошный, дорогие ткани и меха на каждый день, пальцы в перстнях- тоже был воспринят сдержанными немцами как напыщенное щегольство. Ничто в его поведении не указывало на желание снискать дружбу и благорасположение сограждан. Иными словами, Файт привез из Польши знаменитый польский гонор, во всех его проявлениях.
Нюрнберг на тот момент -богатейший имперский город, с большой степенью самостоятельности, с широким самоуправлением, но самое главное, богатство нюрнбергских патрициев способствовало оживлённой художественной, культурной и интеллектуальной жизни. Нюрнберг был не только международным торговым центром, но и центром немецкого Возрождения, ремесленной и художественной столицей центральной Европы. По приезде Ствош восстановил свое нюрнбергское гражданство и снова стал Файтом Штоссом, который покинул город много лет назад.
Как его встретили? Изначально - с интересом и уважением: слава его гремела, богатство внушало почтение. От него ждали прекрасных произведений, способных украсить и возвеличить блестящий Нюрнберг еще более.
Через полгода умерла жена мастера. Штосс остался с 8 детьми, старшие из которых были уже взрослыми и сами обзавелись семьями, но о младших следовало заботиться. В том же году его догнал последний заказ из Польши - не стало его друга, знаменитого ученого-гуманиста Филиппа Буонакорси, прозванного Каллимахом (ок. 1500), и бронзовое надгробие полагалось изготовить только Ствошу, другу и художнику.
Композиция надгробия напоминает страницу рукописи: там, где обычно располагается миниатюра, находится изображение Каллимаха за работой, как бы распахивая дверь в кабинет ученого.
Мастер с бережной любовью рассказывает зрителю обо всех мелочах его быта, фиксирует бесконечные детали убранства и одежды. Приглядитесь внимательнее! Штосс воспроизвел даже узор пола и ткани, которой обтянуты стены: в ней отчетливо виден не только рисунок из плодов и листьев граната, но и фактура итальянского аксамита (ренессансной парчи).
Для церкви св. Себальда он выполняет целый цикл работ: три каменных рельефа «Страсти Господни», две деревянные фигуры — Иоанн и Богоматерь, а также распятие из дерева по личному заказу купца Пауля Фолькамера. В течение трех лет Ствош трудится над большим алтарем для приходской церкви в Шваце, в Северном Тироле (от которого сохранились лишь две фигуры).
Мастер еще полон сил и энергии, и, кажется, ничто не предвещает очередной беды. Но она уже на пороге.
Из-за своего непривычного и неприемлемого для общества чванства, Штосс обрел в Нюрнберге множество недоброжелателей и завистников. Он умудрялся спесиво обращаться даже с собственными заказчиками, подчеркивая, что снисходит до них, так как они всего лишь обычные горожане, а у него «в очередь выстраивались» короли и епископы.
Файт постоянно подавал в различные городские комитеты жалобы на проявления неуважения с требованием публичных извинений от «обидчика» или даже выплаты морального ущерба. Сограждане не оставались в долгу: например, купец, заказавший мастеру распятие для городской церкви, перед окончательным расчетом, демонстративно пригласил высокого эксперта в лице Альбрехта Дюрера, чтобы тот оценил качество конечного результата и подтвердил или опроверг справедливость назначенной цены. (Дюрер подтвердил и высокое мастерство, и качество, и цену оправдал полностью).
И вот, на этом, негативном фоне, в ситуации разрастающейся неприязни, в которой, честно сказать, в немалой степени Штосс был виновен сам, он принимает свое самое роковое решение, первое в цепи неправильных и роковых. По совету богатого купца Якуба Банера, мастер решает пустить в оборот свои сбережения, большую их часть. Скульптору невдомек, что его деньгами (сумма крупная, равная стоимости богатого большого дома в центре Нюрнберга) Банер попросту выкупает свои вложения собственному неудачливому должнику, торговцу тканями Гансу Старцеделю. При этом, Банер выдал мастеру документ поручительства на эти деньги, но… понимая, как поворачивается ситуация, позаботился о том, чтобы выкрасть поручительство из дома Штосса (позднее стало ясно,что кто-то из слуг в доме,недовольный обращением с ним хозяина, пошел на эту кражу).
Вскоре Старцедель объявил себя банкротом и бежал из города.
Штосс подал в суд на Банера и потребовал гарантийной выплаты, но похищенного документа предъявить, конечно, не смог. И тогда он принял свое второе и самое страшное, фатальное решение. Файт Штосс подделал украденный документ для суда и, что еще хуже, подделал печать Банера, составив от его имени несколько векселей и продав их, чтобы вернуть свои деньги.
И был на этом пойман.
Абсолютно согласно тогдашним законам Священной Римской империи, в которую входил Нюрнберг, Штосса приговорили к смертной казни. После чего все замерло. Поскольку ни у кого из судебных чиновников не хватало смелости подписать приказ городскому палачу, каждый ждал, что это сделает кто-то другой. А пока в городе подогревалось общественное раздражение на приговоренного, с одной стороны, и упорные слухи об опасных влиятельных заступниках мастера - с другой.
Зять Штосса, Йорг Труммер, сумел спасти ему жизнь, обратившись к могущественным заступникам. В результате их вмешательства, казнь была заменена публичным клеймением. Палач всенародно выжег позорное клеймо на щеках скульптора — это означало лишение гражданской чести, наносило сокрушительный удар безупречной репутации мастера, ставя его в один ряд с отверженными, с отщепенцами средневекового общества: палачами, могильщиками, нищими бродягами, ловцами бездомных собак. О дальнейшей деятельности мастера в прежнем масштабе не могло быть и речи. Кроме того, Штосса приговорили не покидать Нюрнберг без позволения городского совета до конца жизни. Разумеется, первое, что наш герой сделал, когда пришел в себя физически - сбежал в соседний Мюннерштадт - здесь у него был заказ на полихромные изображения для алтаря великого Тильмана Римменшнайдера, здесь обосновалась его дочь с мужем, Труммером, и родня зятя.
Между тем, Йорг Труммер, который счел семью своей жены несправедливо скомпрометированной, засыпал городской совет Нюрнберга и императорский двор письмами с жалобами на приговор, требованиями справедливости для Штосса; кроме того, он объявил настоящую войну Якобу Банеру (то есть, ни Банер, ни его люди, ни его товары больше не могли чувствовать себя в безопасности, ни в Нюрнберге, ни за его пределами), а позже сколотил настоящую банду и устраивал засады на торговые поезда имперского Нюрнберга по пути на Франкфуртскую ярмарку. Есть основания считать, что Штосс был в теме (и в доле)от криминального предприятия зятя. В это время Штосс был внесен Советом имперского города в Реестр как «беспокойный и агрессивный» горожанин, «ошибочный и капризный человек», причинивший много хлопот городу. Ошибочный и капризный в это время работает над скульптурами для флорентийской церкви Сантиссима Аннунциата (первая иллюстрация). Через 2 года приходит, наконец, положительный ответ на письма мастера, ему позволяют вернуться в Нюрнберг и… тут же арестовывают и отдают под суд как нарушившего прежнее судебное предписание не покидать Нюрнберг. Вакханалию правосудия и апелляций прекращает вмешательство самого императора Максимилиана I.Так как письмо императора с просьбой о помиловании Штосса было отвергнуто советом свободного имперского города как вмешательство во внутренние дела (единственным аргументом в высочайшем документе была многократная декларация гениальности Штосса и уникальности его личности для истории), император просто пожаловал мастеру свое личное помилование, возвращение гражданских прав (и заказал ему статуи для своего будущего надгробия).
С этого момента, дела Штосса понемногу пошли на лад. Ему заказывали еще большой алтарь кармелитского монастыря (перемещен в Бамберг из-за Реформации), множество частных работ, крупных и совсем камерных, как изысканная доска для четок, которая представлена сегодня в Немецком музее.
Он скончался в возрасте 86 лет, богатым, но не успокоившимся (судился до конца), успев сотворить еще десятки прекрасных произведений. Незадолго до смерти он ослеп, но не утерял ни разума, ни склочного характера. Его могила сохранилась в Нюрнберге.
Поляки рассказывают эту историю иначе, более трагично: умер в нищете, всеми забытый и брошенный, никем не оплаканный, о, зачем он оставил добрый и любящий его Краков!
А это - любимая моя работа Штосса нюрнбергского периода, легкая, светлая и радостная. Это Благовещение, которое получило название «Ангельский привет».
И постскриптумом к долгой и бурной истории талантливого и непростого человека- строки из поэмы польского автора.
Создал многое, мог любое.
Но не вырезал грубой, лукавой,
блудодейки с горластой трубою -
своей преходящей славы.
К. Галчиньский. «Вит Ствош», поэма.
(перев. Д. Самойлова).
Спасибо всем, кто дочитал до конца. Честное слово, Штосс/Ствош стоил этого!