Ночью Горазд толком не сомкнул глаз. Ворочался на своей лежанке допоздна, а все без толку. Уж и дружинные давно захрапели, и Матрена, поднявшись с долгой молитвы, улеглась на лавке, а сон все не шел к нему. Горазд подложил локоть под голову и думал думу с открытыми глазами. В свете догорающей лучины он оглядел своих детей: мальцов, затихших на полатях; Найду, безмятежно сопящую в уголке; Любима… и тут же помыслил о Любаве. Ведь она – такая же мать, как и Матрена, и душа у нее болит за своих детушек не меньше. Знал уж Горазд ее давненько, потому был уверен: места себе нынче Любава не находит. Что-то ждет ее с дочками и сыном? Какова судьба? Примет ли народ их после всего, что сотворил Радим?
Люди-то у них в селении были хоть и не злые, а сплетники неимоверные. Повелось уж так испокон веков: хлебом не корми, а дай посудачить о соседях, чужих радостях и горестях. Сколько себя Горазд помнил, и прежде в деревне спасу не было от бабских пересудов. Его семья всегда на виду находилась; после, как сам женился, еще поболее того болтать люди стали. Кто завидовал их с Матреной ладной жизни, кто – попусту языком чесал, но обсуждали их в селении повсеместно. Так же и у Любавы с Молчаном складывалось. Достаток их и сытая жизнь многим покоя не давали.
«Эх, вот и дозавидовались люди! – вздохнул про себя Горазд. – Нынче до того дошло, что бедной бабе и на глаза народу показаться совестно. А чем она виновата? Таких сыновей вырастила, хозяйство вела – всем на загляденье! Все, все потеряла: и мужа-добытчика, и старших своих дважды схоронила… благо, что жив Радим оказался. Да только от этого худо одно, а добра-то и нет! Ох, прости, Господи, душу мою грешную, но лучше бы тогда взаправду Радим помер! Дурно так говорить, ведаю, да одни беды пошли от этого! Надобно было Ведагору тогда погубить его… иного бы себе преемника сыскал… ох, Боженька! Отчего ж не прибрал тогда парня?! Нынче, глядишь, и Любаве стыдиться бы за него не пришлось…»
Лежал Горазд, крестился, бормотал что-то себе под нос до раннего утра. Когда пропели петухи, его все-таки сморил тяжелый сон. Заснул он с одной мыслью: наведаться к Любаве для важного разговора.
Матрена растолкала его в то время, как уж каша на столе дымилась.
- Подымайся, подымайся, сердешный! Эка тебя сон разобрал! В дорогу-то когда прикажешь сбираться?
Горазд, откашлявшись, проговорил:
- Погоди, мать… нынче еще на денек задержимся… коли хозяйка супротив не будет… дело у меня есть… да и народ весь обойти надобно, поглядеть, кто где пристроился, напоследок потолковать…
- Ох, ну тебе виднее, отец… поди умойся да к столу садись. Сейчас всех созову.
За столом Горазд высказал домочадцам все свои опасения касаемо Любавы и заключил:
- Разумею, что нынче нам всем трудно. От Радима мы натерпелись довольно… Однако ж Любава – его мать, баба простая и безобидная. Окромя того, трое детушек на ее шее, коих кормить надобно. Покуда дочки ее в невесты выйдут, не один годок еще минует. Сынок мал покамест, чтобы на себе семью тянуть. Какова жизнь ждет их здесь? Едва народ прознает про них, шуму и сплетен не оберешься. Думается мне, незавидна их доля будет. Жалко мне и Любаву, и деток ее. Как-никак, а с Молчаном мы много лет дружбу тесную водили, хороший он мужик был. Радим тень черную на свою семью бросил! Кто ж полагал, что так все обернется? Эх… горестно мне за них… горестно…
- Мне тоже, положа руку на сердце, жаль Любаву! – кивнул Мечислав. – Она-то – всего лишь мать, и не повинна в том, что сын кривой дорогой пошел. Меньшие же ее и вовсе за брата не в ответе. С них каков спрос?
- Истину молвишь, Мечислав! – нараспев проговорил Пересвет. – Не повинны в грехах Радима его сродники! Мать – это святое. Любая мать желает, чтобы дитя ее выросло для жизни праведной. Как слыхал я, Радим прежде иным был: работником на загляденье, семье опорой. Значится, растила Любава его по Божьим заветам. Ну, а сестрицы с братом, те и вовсе не повинны ни в чем. Что взять с отроков беззащитных?
- Эх, дела… - вздохнул Любим. – И правда: народ наш нынче озлоблен. Кабы беды не случилось! Станут Любаву донимать попреками… жалко их…
- Вот, потому и помыслил я, что нельзя так все оставлять! – сказал Горазд.
- Что ж полагаешь, отец? – вопросила Матрена.
- А так я накумекал: надобно с Любавой потолковать.
Пересвет вскинул на него свои синие глаза:
- Коли верно смекаю, о чем речь ведешь, так я согласный с тобою!
- О чем это вы? – не понял Любим.
Горазд произнес, глядя на ведуна:
- Мыслю я увезти Любаву отсюда подальше. Догадался ты, поди?
- А мне догадки строить не надобно, - пожал плечами Пересвет. – Человеческие мысли, коли светлые они, я и без того вижу.
- Ну, дела! – подивился Любим. – Так ты, отец, желаешь Любаве подсобить?
- А отчего бы и нет, - пожал плечами Горазд. – Чем баба виновата, что таковые беды на ее семью свалились? Житья ей тут с детушками спокойного не видать… до конца дней народ поминать будет Радима и его злодеяния. Я вот что надумал: как сами в путь тронемся, с собою их прихватить. Увезем горемычных подальше отсюда, чтобы молва людская им жизнь не поломала. Помыслил я, не пристроить ли Любаву в родной деревеньке Пересвета, коли сыскался бы им угол… да вот услыхать его самого надобно: что присоветует.
Горазд воззрился на ведуна с надеждой; остальные также обратили на парня свои взоры. Тот слегка зарумянился от смущения, но произнес твердо, тряхнув своими светлыми локонами:
- Молвлю я, что ничего супротив того не имею. В нашей деревне есть пара брошенных изб – покамест стоят крепко, кровля не протекает. Найдется Любаве, где голову приклонить. Народ у нас, как и повсюду, разный, но, ежели лишнего не прознают, примут вдову с детушками охотно.
- Ну, добро! – кивнул Горазд. – Коли так, возьму тебя, Пересвет, с собою – с Любавой потолковать.
Едва окончилась трапеза, оба, не мешкая, собрались к Любаве. Покуда шли на тот край деревни, повстречали кое-кого из своих односельчан. Возле колодца Горазд приметил Дарену, прежнюю свою соседку, да еще нескольких баб, с жаром что-то обсуждающих. Дарена, завидев родные лица, пыталась было прилипнуть с разговорами, дабы разжиться новой пищей для сплетен, но Горазд умело извернулся.
- После потолкуем, сердешная! – махнул рукой он. – Дело у нас нынче!
И они с Пересветом поспешили дальше. Любава отворила сразу, будто ожидала, что Горазд к ней пожалует. Увидав вместе с ним Пересвета, подивилась, но приветила обоих и усадила за стол. В избе никого более не оказалось – ни деток ее, ни Авдотьи с Голубой – видать, по надобностям каким все разбрелись, али нарочно Любава их услала.
- Киселька овсяного изопьете? – несмело вопросила она.
- Пожалуй. Налей-ка, мать, мне да Пересвету. Ох, дак вы друг друга и не видывали прежде! – спохватился Горазд. – Пересвет с Мечиславом с земли новгородской прибыл. Ведун он и провидец, а, окромя того, сны вещие к нему снисходят: уж то мы воочию наблюдали.
- Ох, Боже милостивый! – поклонилась Любава. – Доброго здоровья тебе, мил человек!
- Во славу Божию! – Пересвет с благодарностью принял из ее рук плошку с овсяным киселем.
Любава начала было суетиться, но Горазд успокоил ее, молвил:
- Ты присядь, присядь, мать! Разговор у нас к тебе имеется.
Любава села на край лавки, опасливо косясь на ведуна.
- Ты Пересвета не бойся! Он – светлый человек и зла никому не желает. Тебе, поди, давеча уж порассказала Авдотья, чем мы ему обязаны?
Любава кивнула, и на глазах ее блеснули слезы.
- Ну, добро. Стало быть, ведаешь ты, что обряд Пересвета уберег нас всех от погибели. Явился нам Дух лесной и Радима за собой в белый морок уволок… дочь моя, Беляна, за ним последовала… живы они, али нет, наверняка никто не ведает, но Пересвет не видит их среди мертвых…
Горазд помолчал, стараясь подавить в себе слезы, и продолжил:
- Беляна, как слыхала ты, жертву принесла: дитя их с Радимом Духу лесному обещала… тем самым она спасла селение… она и за сына твоего просила, чтобы Дух лесной жизнь ему даровал… так-то, Любава… видать, по судьбе нам писано было породниться с тобой… не Найда, так Беляна во чреве своем понесла дитя от Радима, нашего общего внука…
Бедная баба не сдержалась: заплакала. Горазд с Пересветом молчали. Спустя несколько тягостных минут Горазд, наконец, промолвил:
- Не по чести все случилось, да уж сделанного не воротишь… дочь моя от семьи, от прежней жизни отреклась ради сына твоего… уж как мы с матерью ее ни увещевали, как ни грозили – все было напрасно… погубила она свою жизнь, позором сама умылась и дитя обрекла на служение Силам неведомым…
- Ох, Горазд! – только и могла вымолвить Любава. – Ох!
- Что ж… сама Беляна так порешила, я дочери более не указ. В доме родном ей теперь не место. Так я и молвил! Довольно мы с ней натерпелись, довольно по наущению Радима она натворила… ведала, негодница, что он на наше семейство зуб точит, погибели Мечиславу желает, а все туда же – «Любый мой! Свет очей моих!»
Голос Горазда осекся от волнения, и он смолк, раскрасневшись. В ту же минуту Любава повалилась с воем ему в ноги:
- Ох, прости, отец! Прости, родненький! Не вымолить мне у тебя прощение за все горести-то, что по нашей вине на твою долю выпали!
Горазд поднял плачущую бабу с колен, усадил обратно:
- Будет тебе, Любава, присядь! Ты в бедах наших не виноватая. Радим твой натворил довольно, но ни ты, ни детки твои за него не в ответе. Я ведь не попрекать тебя пришел: побеседовать толком.
Любава воззрилась на него с любопытством, торопливо утирая слезы.
- Я вот что надумал, мать…
И поведал Горазд ей о своих соображениях касаемо грядущей жизни.
- Тяжко вам с детками здесь придется, тяжко! – заключил он. – Коли народ наш в Медвежий Угол теперь перебрался, покою вам не будет. Пойдут сплетни, дурная молва поползет по округе – уж я ведаю, о чем толкую. Собирай-ка детушек и отправляйся в путь вместе с нами завтра поутру! Сыщем для вас новое место. В деревне Пересвета избы брошенные есть, он сказывал. Там и обустроитесь.
- Да как же, отец? Эдак далече от родных-то мест тронуться! Средь чужих людей-то, разве ж оно легче будет? – сызнова заплакала Любава.
- Да среди своих-то и подавно позору не оберешься, - сказал Горазд. – Мало ли у нас народу языкастого, кто ни дня не мыслит без того, чтобы кости другим не перемыть? А дело-то тут дурное вышло… много кому Радим твой насолить поспел… потому сердцем я чую – бежать надо тебе отсюдова подальше!
- Ох… - уткнулась носом в платок Любава. – Да как же… а ежели Радим сыскать нас вздумает? Ежели явится за нами, а нас – и след простыл?! Обещался он, что придет, обещался! Коли жив, не бросит меня с меньшими-то. Дичь, как прежде, таскать станет, прокормит сестриц с братом богатствами лесными… ждать его надобно… ждать…
- Да чего ждать-то, Любава?! – хлопнул рукой по коленке Горазд. – Не уразумела ты, что Дух Лесной забрал Радима?! Коли и жив он, так свободу прежнюю утерял, вестимо! Жертву принял Дух Леса, дабы народ спасти от происков твоего сына. Стало быть, не выйдет уж Радим в люди… тебе и Пересвет то же молвит!
Он с надеждой взглянул на ведуна, но тот впал в странное оцепенение, уставившись взором куда-то в стену. Горазд только махнул рукой.
- Ну, вот что, - сказал он. – Ты обкумекай, Любава, покамест поздно не стало. Завтра мы со своими в путь тронемся – в Новгород к Мечиславу податься решили. Потому гляди, коли передумаешь…
- Ох, отец… - плакала бедная баба, - эдак в чужие края мне соваться боязно… не мыслила я о том…
- Ну, гляди, - Горазд поднялся с места, - я ведь горести ваши упредить стараюсь… пойду-ка я народ наш обойду… надобно потолковать со старейшинами, проститься со всеми… завтра в путь-дорогу пора…
Выйдя от Любавы, Пересвет отправился снадобье готовить для Славибора с Микулой, а Горазд дальше пошел. Проведал всех, кого мог, понаслушался опять же всякого. Кто слезы лил по прежней жизни, кто Радима проклинал, на чем свет стоит, кто жаловался на судьбину горькую. Всех пришлось уважить, успокоить, подбодрить. Покуда ходил Горазд по деревне, ни с кем и словом о Любаве не обмолвился, но чуял он, что люди покамест просто не прознали о ней.
«Ох… вот баба несчастная! – мыслил он. – Поди, со страху-то и на колодец выйти пужается. Как жить ей тут после, когда и защитить станет некому? Да-а, сама ты себе, Любава, камень на шею вешаешь!»
С Миняем же Горазд потихоньку перемолвился парой слов о Любаве. Тот, само собой, подивился, но кивнул с пониманием:
- Дело ты доброе задумал, друже… что греха таить – прознает скоро народ про Любаву, и тогда уж жизни спокойной ни ей, ни деткам ее не будет. Бабы начнут донимать кто вопросами, кто попреками… неровен час, и вовсе люди взбунтуются против горемычной… куда как лучше было бы ей уехать за вами вослед… как говорят, с глаз долой, из сердца – вон…
- Да уж что поделаешь, коли уперлась Любава, что здесь останется! – с досадой отозвался Горазд. – Уж я и так, и эдак подступался с уговорами… все одно твердит: куда, мол, мне в чужие края! Мыслит, Радим еще объявится.
- Упаси Бог! – размашисто перекрестился Миняй. – Этого нам не хватало! Я свято верую, что сгинул он в мороке этом, али в плену у Духа Лесного обретается… даже не смущай мою душу, Горазд, эдакими страстями! И мыслить не желаю про поганца…
- И не надобно, не мысли! – успокоил его Горазд. – Тебе кумекать о нынешнем житье-бытье следует. Я на тебя, Миняй, как на родного уповаю: ты уж пригляди за Любавой да детками ее хоть издали! Не допусти самосуда, людской ненависти! Ведь баба-то она добрая, беззлобная! В память о Молчане, не дай вдову его в обиду!
- Так… о чем речь, Горазд! Подсоблю ей, чем смогу… да только тебе ведомо, каков язык-то у баб наших. От сплетен я Любаву никак не уберегу…
На том и разошлись. Когда явился Горазд восвояси, уж смеркаться начало. Мечислав с Любимом как раз заканчивали работу на дворе – взялись подсобить бабке Авдотье еще утром, а растянулось на целый день.
- Отец, я уж вздумал идти тебя искать! – воскликнул Любим. – Долгонько ты пропадал!
- Да что там! - махнул рукой Горазд. – Покуда глянул, кто где устроился, со старейшинами потолковал… день-то нынче короток…
- Сейчас вечерять будем! Найда уж кликала нас.
- Как молодцы-то наши? Полегчало им хоть малость?
- Молодцам Пересвет на ноги подыматься не велит, - отозвался Мечислав. – А что Любава-то? С нами завтра отправится али как?
- Эх… куда там… упрямится баба… боязно, видать, в чужие края соваться…
Горазд покачал головой и пошел в избу. Вскоре сели вечерять; но не успел никто ложку до рта донести, как раздался торопливый стук в дверь, и на пороге появилась запыхавшаяся Авдотья, мать Голубы.
- Хлеб-соль вам, сердешные! – стараясь отдышаться, проговорила она. – Простите ради Бога, что помешала.
- Случилось чего? – насторожился Горазд.
- Ох, отец, да я уж к тебе кинулась, потому как к кому еще податься? Боязно мне, кабы беда не случилась!
- Что стряслось-то?!
- Шла я восвояси от Малуши, гляжу – народ возле избы нашей собрался… ну, я сторонкой, сторонкой – и мимо прошла… бабы там наши расшумелись да кое-кто из мужиков воду мутит… прознали, что Любава-то здесь, вот и расходились…
- Почем шумят-то? – отложил ложку Горазд.
- Да увидать Любаву жаждут! Стучались к ней, поди, так она не отворила. Боязно мне, как бы до самосуда не дошло! Радима там, я слыхала, вовсю полощут, да и Любаве досталось – Живко громче всех глотку дерет! Уж местный народ подтягиваться начал…
- Тьфу! Ох уж этот Живко… - Горазд поднялся из-за стола. – Не мужик, а баба базарная, ей-Богу! Язык – что помело… более других ему завсегда было надобно! А сам-то, поди, не без греха… молчал бы уж, коли в старейшинах засиделся – глядишь, за мудрого бы сошел! Идем, что ли, Мечислав, разгоним этот позорный сход! Ох, беда… чуяло мое сердце, житья Любаве не будет…
Мечислав, не говоря ни слова, поднялся следом, накинул теплую одежу.
- И я пойду! – вскочил Любим.
- Эх! И подсобить-то мы с Микулой вам не можем – вот досада! – проговорил из своего угла Славибор.
- Лежите покамест, - обернулся Мечислав. – И ты, Любим, останься здесь. Похлебка простынет. Мы с твоим отцом недолго – скоро воротимся.
- Да уж… да уж… - прокряхтел Горазд, выходя вон.
- Уймите народ, родненькие! Да себя берегите! – крикнула им вслед Матрена, а Найда лишь закусила губу от волнения.
Возле избы Любавы и правда собралась толпа односельчан. Шумели они знатно: еще за несколько дворов Горазд с Мечиславом услыхали крики.
- … вона оно как, глядите, обернулось! – прорезался сквозь всеобщий гомон голос Живко. – Поганца этого мы, значится, побороли, а теперича что? Сызнова его явления ожидать прикажете? Наше селение огонь пожег, дак он сюда может сунуться! Спасу нету! Свою родню он, значится, неспроста сюда перетянул! Небось, нагрянет, окаянный! Эй, люди! Чего стоите-то?! Надобно у Любавы, его матери, выпытать, что да как! Не иначе и вся родня с ним заодно! Айда ворвемся в избу да уличим нечестивцев!
- А ну-ка, тихо, люди! – зычно крикнул Горазд, собрав все свои силы. – Что за безобразие учинили?! Самосуд вершить не дам!
Они с Мечиславом стали продираться сквозь толпу к крыльцу. Все, кто почитал Горазда, смолкали и отходили в сторону, иные же продолжали голосить. Дружинный взошел на крыльцо и постучал в дверь избы, назвав свое имя. Любава что-то ответила ему из-за двери, но расслышать ее слова мешал царящий переполох на дворе.
- Уймись, народ! – приказал Горазд, обернувшись к толпе лицом. – Толком говорите, чего вам здесь надобно! Любава с детками в избе этой обретается – чего разгалделись! Бабы с отроками испужались?!
- Дак то – не просто баба! – таращил глаза Живко, брызжа слюной. – То – сама Любава, мать Радимова! Али запамятовал ты, Горазд, коим темным образом она из селения-то исчезла?! Не иначе, как происки Радима это!
- Ну, положим, он сам и увел из селения мать с меньшими, что с того? – вопросил Горазд. – Уберечь он родню мыслил от бед да языков злых, от взглядов косых. Тебе, Живко, пошто покоя нету?! Подсобил уж я, чем мог, твоему семейству! Лошадь надобна была – дали, дровни требовались – сыскали! Без угла не остался, чай! Видал я, что в большой избе вы разместились. Что народ баламутишь, языком треплешь? Любава – простая баба, не виноватая она в грехах Радима! Детки у нее, опять же. Разве она что дурное тебе сделала?
- Нехристя она этого покрывала, то само по себе и дурно! – выпучив глаза, верещал Живко. – Любава ведала все про его темные дела, а сама молчала! Неровен час, он и сюда заявится, еще одно селение спалит! Вот тогда уверуете, что…
Мечислав, в два прыжка соскочив с крыльца, метнулся к Живко без единого слова. Тот осекся и попятился назад, но было поздно. Дружинный, схватив мужика за грудки, процедил сквозь зубы:
- Лучше замолкни, коли желаешь остаться цел! Хорош народ подогревать своими облыжными россказнями! Любава не ведала ничего о том, что Радим творит! Она – его мать, и лишь в этом ее вина! Чем тебе баба простая жить мешает?
- По… по… пошто трясешь меня, будто дерево?! – пропищал Живко, испугавшись натиска Мечислава. – Я… я ведь только народ оградить желаю… от бед грядущих…
- Вот и не каркай! Глядишь – все тихо будет! А теперь метнись в свою избу, и чтобы до утра носа оттуда не выказывал! Уразумел? Али сызнова пояснить?
Мечислав тряханул Живко еще раз – так, что у того шапка слетела прямо в снег. Народ мало-помалу начал расходиться.
- Уразумел! Уразумел я! – затараторил тот, подхватил шапку и, оглядываясь, засеменил восвояси.
- Так-то! – громко заявил Горазд. – И чтобы впредь никто зазря языком не чесал! Прознаю – худо будет!
Они с Мечиславом, наконец, достучались до Любавы: отворила она им, впустила в избу.
В углу горницы, прижавшись друг к другу, сидели ее перепуганные дочки и меньший сынок. На самой бабе лица не было.
- Спаси вас Бог, родимые! – Любава с плачем повалилась им в ноги. – Избавили от самосуда! Я не за себя – за деток своих страшусь… ох… Горазд… прости меня, ради Христа! Коли не передумал еще, возьми нас поутру с собою! Решилась я: бежать нам из этих мест надобно, бежать!
Назад или Читать далее (Глава 138. В дорогу)
#сказаниеоволколаке #оборотень #волколак #мистика #мистическаяповесть