Ночь была светлая, как половина дня; полнолуние, снег и сосны. И на соснах, в лапах, цепко держались кое-где зеленоватые сугробы, а где-то в черноте крупно сияли льдинки, как светляки. И тихо было, так тихо, как будто это уж после смерти снег, после смерти сосны, после смерти луна.
Геолог Бережной, адвокат Рябов и студент Василий шли на лыжах. Студент впереди, как здешний, Бережной и Рябов — гости из города — сзади, гуськом.
— Вы больше ногами работайте, — смеясь, учил Рябов Бережного. — Палки спрячьте под мышки и ногами вот так… таким образом.
И отзывался Бережной:
— Захотели вы от меня тоже чистоты отделки… Ведь я раз в год на лыжах хожу.
— Господа, Сириус! — звонко перебивал Василий. — Смотрите вправо!
Колыхалась вправо ярчайшая из звёзд, вытягивала зелёные рога и тут же прятала: сверкала плавно.
— Я его с восьми часов вечера наблюдаю. Всё время меняется. Я от этого Сириуса с ума сойду.
— А вот налево красная, поменьше, это какая? — спросил адвокат.
— Это Марс, — ответил Василий, добавил молодо: — Господа, славно жить!
Крикнул протяжно, прислушивался, есть ли эхо.
Сверкали сосны, точно обвешанные мелкими звёздами; звёздное небо, звёздная земля, и снег под лыжами живой, певучий. Стоял крепкий мороз, но от бега всем трём было жарко, и снег представлялся тёплым.
— Ласковый снег, — ласково сказал Василий.
— В одну я девушку был влюблён, — вспомнил вслух Бережной. — Жила она в Италии зимою, а я в деревне, в Курской губернии. Писала в каждом письме: «Поцелуйте снег».
— Вы целовали? — спросил Рябов.
— Целовал, как же… Выходил в поле, ложился на сугроб и целовал.
Сосны были редкие, и от них на снегу лежали сильные тени. Казалось, что по этим теням лыжи шли не так уверенно, как по ярким полянам.
А вот мелочь лесная, двухаршинные сосенки убрались в снежные шапки и стали, точно старинные идолы.
— Ишь музей, капище! — кричал Василий. — Нет, вы посмотрите, зимние гномы!
Обивал рукою пухлые шапки — качались трясучие тёмные веточки.
Куропатка выскочила из-под самых лыж Рябова; поднял шум Василий:
— Спала в снегу, дрянь!.. Вот бы ружьё теперь! Где-нибудь близко села…
А за сосновым пошёл берёзовый храм, с такими частыми беломраморными колоннами, и снег в нём стал тоже как будто пол из мраморных плит.
Трудно было идти на лыжах без дороги, но такое родное всё стало кругом, матерински родное, обняло, приголубило — не обманет, ни за что не обманет.
Ещё красивее, ещё строже, ещё ярче, чем сосны, были берёзы, как тихие невесты в алмазах.
— Была она белая, тонкая, высокая, — вспомнил Бережной вслух. — Звал я её «Снежной королевой».
— Она что же, невеста ваша была? — спросил осторожно Рябов.
— Нет.
— Любила вас?
— Тоже нет. Позволяла только писать ей письма.
— И вы писали?
— Писал. Длиннейшие, зимние, деревенские… самые скучные в мире письма.
На поляну вышли.
— Господа, смотрите; пояс Ориона… А вон — Плеяды! — крикнул Василий, подняв голову, и не показал даже где, — зашуршал дальше со всей оленью прытью молодых ног.
— Первый час… Будет, домой пора, — сказал адвокат. — Вот будем чай-то пить, как приедем!
А небо не стояло на месте: опустилось небо, подошло ближе к земле; и как будто где-то далеко в лощине туманней стало.
Глубокие следы чьих-то ног в стороне на поляне чернели, как речные полыньи, а около них отчётливей стлались полосы — слегка розовые, слегка искристо-голубые.
Повернули к дачам мимо длинных прясел, — Василий впереди, за ним Рябов, сзади всех Бережной. Отчеканились прясла на ярком снегу, и так тёпел, уютен был жёлтый огонёк в каком-то далёком окне.
— Её Елизаветой звали, — сказал Бережной Рябову, когда подошёл к нему близко. — Но вот странность: писать ей нужно было «Елисавета»; звука «з» в своём имени она не выносила. Такая странность!
— Почему вы о ней всё в прошедшем времени? — спросил чуть насмешливо Рябов.
— Почему?.. Видите ли… недавно умерла она — всего две недели назад… И схоронили её там же, в Италии, в деревне около Неаполя.
— Да-а, — протянул адвокат. — Это жаль.
Посмотрел на небо, на жёлтый огонёк дачи.
Двинул было лыжами, чтобы догнать что-то кричавшего впереди Василия, но показалось неловким уходить от Бережного.
Обогнули пять-шесть рядов частых прясел, взяли потом короткий накатанный путь, наперерез к жёлтому огоньку; скатились вниз с невысокой горки.
Недалеко от дачи, обвешанной, точно изразцами, длинными сосульками, Рябов догнал Василия; оглянулся на Бережного, — сидел он в сугробе, наклонив ушатую шапку.
— Что, упали? — смеясь, звонко крикнул Василий.
— Упал. Ничего, я сейчас, — отозвался весело Бережной.
Но не упал он: он просто стал на колени и целовал снег.
Другая художественная литература: chtivo.spb.ru
