Леонид НЕМЦЕВ *
Упоминание Пана сразу приводит на ум две истории: устойчивое название психологического явления, которое как будто захватывает сердце, дыхание и сознание человека изнутри, и рассказ Плутарха о крике «Великий Пан умер!» («Об упадке оракулов»). В правление императора Тиберия мимо острова Паксос (самого маленького из Ионических островов) шел корабль. Шкипером был египтянин по имени Фармуз. Некий голос окликнул его с острова по имени. Тот сразу отозвался. Его попросили передать на следующий остров, что Великий Пан умер. Шкипер передал и в ответ услышал душераздирающий плач и стенания.
Франсуа Рабле объясняет этот эпизод в христианском ключе. «Кесарь Тиверий» как раз начал править одновременно с проповедью Иисуса, и есть только косвенные умозаключения, что на его правление произошло и распятие Христа. Смерть Пана (а он не считался богом, достойным Олимпа) буквально означает конец античного религиозного уклада и приход христианства.
Рабле знал греческий, но Плутарха, скорее всего, читал на латыни (эти переводы были широко доступны). Сегодня загадка всей этой истории исчерпывающе раскрыта. Греческая фраза, которую услышал египтянин, звучала как «Фамуз хо панмегас тефнеке». Плутарха явно веселило то, что шкипер Фармуз откликнулся на упоминание своего имени. Но «Фамуз» – это сирийское имя от вавилонского Таммуз, происходящего от шумерского Думузи, то есть «истинный сын». Так шумеро-аккадская мифология, несомненно, подбиралась к Христу. Фамузом называли жаркий летний месяц (примерно июль, так что Юлий Цезарь тоже старался встать в этот ряд).
Плутарх (который какое-то время служил приходским священником в храме Аполлона в Дельфах) прекрасно знал, что Фамузом в сирийской и поздней греческой традиции называли Адониса. «Панмегас» переводится как «все-великий» (величайший), от самой популярной в Древней Греции приставки «пан-», у нас она бы звучала как «воз-» (воз-величивание, воз-несение, вос-шествие и так далее). Да и у Рабле главные герои имеют эту же приставку: Пантагрюэль (Всесоленейший, то есть мудрейший) и Панург (Всерукий, то есть «мастер на все руки», как и положено трикстеру).
Так что никакого Пана тут не названо. Умер Великий Адонис, о котором педантично можно заявить, что это юный бог умирающей и воскресающей природы (хотя вокруг него вились дикие страсти – Афродита, Персефона и Дионис страдали по нему и чуть не перессорили всех на свете). Похоже, что крик, который переводится как «Адонис Величайший умер», знаменовал собой календарный обряд и раздавался каждую осень. А весной оборачивался криком ликования. То есть всё как всегда и никто на самом деле не умирал.
А египетский шкипер понял бы эту странность, если бы услышал имя Осириса. Чужеродному уху послышалось «Фармуз, Пан Великий умер», остальное он додумал. Рассказав эту историю, Плутарх ввел большое недоразумение.
***
Имя Пана существовало, но не имело связи с этим кличем. Точнее, опосредованно мы всегда приходим к одному и тому же мотиву. Поэтому и приступы паники, и необходимость разобраться в себе постоянно возвращают нас к подобным мифологическим сюжетам.
Пан – бог животной страсти, «плясун средь богов искуснейший», тот, кого «именуют олимпийцы псом Великой Матери». Имя «Пан» происходит от морфемы pus- или paus-, т. е. «делающий плодородным». Пан в свою очередь соотносится с римским Фавном (Faunus, от лат. favere – «помогать», и, конечно, помогать волшебным образом), он также считается в римской мифологии богом лесов и пастбищ.
Приступы паники – проявления кризисного, переходного состояния. Обычно такие приступы посещают юных людей, когда незрелой личности приходится сталкиваться с эмоциями, во много раз превышающими их возможности. Внезапное чувство сиротства, потерянности, вины за что-то (например, за развод родителей, в котором ребенок винит себя, как это описывается в фильме Андрея Тарковского «Зеркало»). Похоже на развод двух родных народностей внутри одного этноса. Самая главная причина паники – утрата понимания того, кто же взял на себя родительские функции.
В мифологическом плане паническая атака знаменует утрату устойчивой связи между Центром и периферией. Паническая атака – это буквально выгибание диафрагмы (если не вдаваться в подробности химических реакций). По Вильгельму Райху, боль, страх и гнев задерживаются диафрагмой.
Высвободить страх можно, наладив полноценное глубокое дыхание. Нужно подружиться с Артемидой, которая тесно связана с Паном: они боги периферии, боги границ. Артемиде в Греции посвящено наибольшее число храмов, и все за чертой города. Но Артемида любит форсировать события и строго наказывать за необдуманные (мальчишеские) поступки. Юная богиня-девственница не способна стать проводником души к Центру без помощи Афины, Геры и Афродиты.
Отец Пана Гермес всегда присутствует на границе между человеческой цивилизацией и дикой природой. Что происходит на этой границе? Переход низких энергий в высшие. Гермес считается отцом речи. Стихийный и внимательный Пан буквально присутствует в моменте, когда крик превращается в пение, а потом в песне появляются внятные слова.
***
Мифы, из которых возникло понятие «паническая атака», таковы. В войне с Тифоном все боги покинули Элладу и отправились искать счастья в Египет. Один только Зевс принял брошенный ему вызов, но был побежден и пленен Тифоном, который вырвал у него сухожилия. Гермес выкрал сухожилия у Тифона, но мало кто знает, что в этом ему помогал не менее хитрый и пронырливый Пан, который наслал паническую атаку на слуг Тифона, благодаря чему они с Гермесом сумели безопасно добраться до сухожилий и вернули их Зевсу.
Во время Гигантомахии (войны с гигантами) Пан снова прибегнул к своей силе. Он насылал на гигантов волны страха и паники, отчего те сражались не только с богами, но и друг с другом. Во всех этих случаях возникает представление об утрате контроля над поведением, подчинение самому глубокому и безотчетному проявлению страха – страху смерти.
Пан считался сыном «проводника душ» Гермеса и помогал проходить мистерии. Это его свойство, и оно вызывает наше пристальное внимание. У Апулея в «Золотом осле» сразу после ссоры с Амуром Психея в отчаянии бросается в ближайшую реку. Волны выносят ее на другой берег, а там сидит деревенский бог Пан и учит свою возлюбленную Эхо петь на разные голоса. Вокруг резвятся козочки, пощипывая прибрежную травку.
Пан успокаивает измученную Психею: «Девушка милая, я деревенский житель, пасу стада, но, благодаря своей глубокой старости, научен долгим опытом. Так вот, если правильно я сужу, – а это именно умные люди и называют даром провиденья, – не старайся вперед погубить себя, а ступай дорогой, которую я тебе укажу, она приведет тебя к цели».
Пан не подталкивает к самоубийству, а наоборот, предупреждает его. Паническая атака и возникает в момент, когда сознание оказывается на перекрестке, впадает в сильнейшее противоречие. По сути, на этом надо оставить все дела и погрузиться в себя, так как ответ где-то рядом. Но современный человек следует не правилам духовного пути, а правилам дорожного движения: на перекрестке нельзя останавливаться надолго.
***
Дитер Лауэнштайн описывает эпизод из Малых мистерий (мистерий Агры). Адептов поодиночке вели к Пану (жрецу, одетому как сатир), который наставлял каждого в необходимости хранить тайну и в правильном поведении ночью. Потом он просил бросить жребий на доску, где были знаки Богов, Героев, Людей и по краям – титанов. Это очень похоже на арийские варны (брахманы-кшатрии-вайшьи, то есть жрецы-воины-ремесленники). Проходящие посвящение выбирали свое будущее при помощи Пана.
Пан просит сохранить мистическое знание в груди (буквально, в тимусе, в вилочковой железе, но можно думать и о диафрагме). Собственно, это и есть испытание страхом. Принять полученное знание нелегко, а сохранить особенно трудно. Если оно выбалтывается из груди, то нивелируется, теряет священную и энергийную значимость. Если знание стоит комом в горле – это ощущение стагнации в мистерии, панический паралич (словесный или дыхательный).
Сам момент получения такого знания описан достаточно ясно: ухо его не слышит, должна услышать душа, а контролирующий разум должен постараться услышанное удержать.
Почему эту часть мистерии курирует Пан? Потому что он явно связан со сферой Афродиты, он следит за диафрагмой. Довольно часто Пан и Афродита возникают в одних мифах и на одних изображениях как мужская и женская ипостаси особого рода энергии (можно говорить о горячих и холодных проявлениях энергии, об активных и пассивных и так далее, но двух этих персонажей легко перепутать; самое существенное различие их в том, что Афродиту стараются описывать уважительно, а Пан вбирает в себя все иррациональные аспекты).
«Прежде чем душе будет указан многотрудный путь восхождения, в человеке отверзается ад. Пусть Пан решит эту загадку, ведь глубже его никто не заглянет в устройство тела и души», – говорит Лауэнштайн. Самые тяжелые испытания падают на голову тех, кого отметил Пан (то есть на особо избранных юношей, кому, наверное, выпадал жребий «богов» или «героев»).
Сатир может сказать: «Тебя, как Одиссея, возвращающегося домой спустя двадцать лет, ожидает много могущественных «женихов», которые домогаются твоей души. Герой придет на помощь, чтобы ты не потерял свою душу. Замкни его имя в сердце, не впускай никого в это святилище, никому о нем не говори. Они подступят к тебе, вооруженные сотнею уловок, будут соблазнять почестями, должностями, властью, богатством, влюбленностью, страхом. Все это тебе дозволяется иметь вовне, в городе; но никто не должен властвовать в твоем доме и в сердце, кроме избранного тобою героя. Если – упасите боги! – настанет день, когда ты усомнишься в герое, снова приди на посвящения и скажи, почему ты пришел».
Это одно из редких мест, позволяющих проникнуть в тайну гомеровского текста. Пенелопа – та же метафора человеческой души, что и Психея. Суть в том, что божественное знание надо удержать в груди, не поддаваясь на провокации. Пока Одиссей не вернется (и человек не придет в себя), надо плести пряжу своей жизни (на ковре Пенелопы изображается акт сотворения мира) и снова распускать, пока мы не придем к полной ясности.
Встретив миста, которому этой ночью было видение, Пан в кратких словах хвалит его, добавляя: «Безмолвно в мыслях веди сам с собою об этом беседу и примечай, где в жизни или в стихах подобное встретишь. Далее путь лежит в Элевсин».
Роль Пана в том, что он осторожно курирует знание, предупреждает баловство и неосторожность.
***
Другая сторона паники может быть связана с масками (ложью, которая развенчивается подсознанием, но воздействует на разум, порождая двусмысленность и противоречивую ситуацию). У Карла Кереньи в книге о Дионисе сказано: «Нам известно и о военной хитрости жителей Фокиды, применявшейся ими в архаическое время: они обмазывали свои лица гипсом и ночью – в полнолуние, как уточняется некоторыми источниками, – в таком виде атаковали врагов».
Те принимали их за армию мертвецов, впадали в панику и оказывались побежденными. Сходство с тактикой титанов здесь очевидно.
Вполне возможно, что мысль о военной хитрости была заимствована фокейцами из архаического ритуала посвящения (Малые мистерии в Агре), в котором инициирующие являлись посвящаемому мальчику в качестве призраков и изображали его убийство. До нас дошли сведения о гипсе как средстве инициации; сохранилась и игра слов: древнее слово ти́танос означало «известь». Первые греческие маски представляли собой лица, обмазанные известью. Титан – это тот, кого нельзя узнать, кто на время потерял свой подлинный облик.
Я писал, что Пан тесно связан с Артемидой. Она тоже играет важную роль в Малых мистериях (то есть мистериях первого уровня, отроческих). Если Афина следит за разумом, то Артемида – за настроением. Как мы понимаем, это не сердцебиение и не чувства (сфера Афродиты). Настроение больше связано с артериальным давлением и дыханием, то есть такими свойствами тела, за которыми человек обычно не следит, но они не вполне ему подвластны в момент особого напряжения.
Место ощущения Артемиды – пространство между тимусом (вилочковой железой) и шеей (щитовидной железой). Обратите внимание, что это не конкретный центр, а движение между ними. Хотя формально говорится, что место Артемиды в гортани. Артемиду называют богиней ветра (она относится к самой древней стихии воздуха), она связана с дыханием и речью. Проходящий Малую мистерию встречался с Артемидой (кормилицей, учительницей мальчиков). В славянской традиции слово «отрок» означает «отреченный от речи», тот, кому запрещено говорить, а точнее, чье слово ничего не значит.
Артемида принимает экзамен (как и Баба Яга). Кстати, на экзамене часто бывает случай панического молчания, невозможности издать ни звука. С Артемидой связан также типично женский случай сонного паралича (имеющего сходство с панической атакой): невозможность проснуться и закричать, когда на грудь давит существо, похожее на кота (я знаю несколько случаев, когда это видение переживалось на границе сна и яви совершенно аналогично и с одинаковой проекцией образов).
***
Пифагор одним из первых высказал мысль, что ум помещается в головном мозге, а чувства – в сердце. В течение нескольких веков до этого открытия Пифагора считали, что умственные способности человека сосредоточены под диафрагмой, на границе грудной и брюшной полостей. Рассудок обозначается в древнегреческом языке словом «френ» (phren) именно потому, что оно первоначально обозначало диафрагму. Таким образом, «ум» и «диафрагма» в древнегреческом языке имеют общие обозначения. Новое слово от греческого διάφραγμα – перегородка (граница).
Изначально греки понимали под психикой только дыхание, то дыхание жизни, которое покидает тело человека, когда он умирает и отправляется в Аид, царство тьмы и мертвых, и у них было недостаточно знаний о том, что мы сегодня считаем умственными функциями. Местом чувств, эмоций, страстей и поведенческого контроля (thymòs – жизненная сила) считались грудная клетка, сердце и диафрагма, а местом вмещения ментального (nòos) была голова.
Сама медицинская рефлексия построена на поисках между умом и диафрагмой. Власть над диафрагмой (границей) позволяет обрести Центр (ум).
***
Приступ паники возникает потому, что мы привыкли не иметь мнения, не выступать на чьей-то стороне. И при любой благополучной возможности наше общество опять вернется на уютный средний уровень («бублик», когда центр и периферия четко определены, но никто не хочет попасть в сам Центр, Центром становится «прекрасная середина»).
Духовная незрелость проявляется главным свойством – нежеланием идти в Центр. Для себя человек может это объяснять многими способами: «мне и так хорошо»; «а что там за компания?». Или «я романтик и хочу навсегда остаться ребенком, а в Центре придется не только соблюдать, но и устанавливать правила».
В российской истории Центр всегда был под вопросом, то есть он вызывал сомнения, крепок он или слаб – к нему относились довольно отстраненно. Когда ругали, когда замалчивали. В сущности, отношение было негативным. Это часть нашего менталитета. Какого – Российской империи, Советского Союза, президентской республики – неважно. Во всех этих условиях Центр всё равно был и определял ход жизни.
Возникало ощущение, что центр можно формально принять, но вдруг можно отвергнуть, что есть развилка или путь бегства, или место для шага вперед, или место для шага в сторону. Человек может как угодно формулировать происходящее, но речь всегда идет о нашем внутреннем устройстве, поданном через внешнюю проекцию.
Можно сказать, что политическая позиция связана с огромным рядом факторов (историей семьи, семейными и личными травмами, воздействием воспитателей и педагогов, обаянием авторитетов), а внутренняя позиция человека понятна психологу. Состоять можно в коммунистической партии, а внутренне быть либералом (желать свободы получения удовольствий, удовлетворения широких пристрастий).
Если мой центр – либерализм, а моя периферия – коммунизм, то я нахожусь в некотором поле невротической дисгармонии (которая остается в пределах нормы, но не предотвращает панических атак). Нет абсолютно удовлетворительных политических параметров. Все идеологии по разным причинам под сомнением.
Невротическую и истерическую сторону существования мы видели, это хорошо отражено в последних двух веках мировой культуры.
Паника приходит в тот самый момент, когда нет возможности не участвовать в выборе, когда обязательно нужно принять позицию, которая нам не нравится с какой-либо точки зрения, с одного из возможных ракурсов. Но нет никакого выхода, при этом никак нельзя оставаться на одном месте.
***
В принципе, это похоже на акт рождения. Соответственно, вопросы паники должны решаться так же, как травмы, связанные с пренатальным состоянием и как родовой шок.
Приходится рождаться! Мир может нам не нравиться, он холодный, свет слишком резкий, звуки пронзительные, поведение окружающих пугающее и невнятное. Но выбора нет. Надо рождаться в этот мир.
И в связи с этим не может не возникнуть соображение, что подобные цивилизационные акты рождения обязательны для всех на определенном этапе развития планеты. Ведет ли это к возникновению нового типа существования, нового искусства, нового знания – неизвестно. Такое открывается со временем, когда можно будет посмотреть со стороны. Но выход только один: родиться и посмотреть.
При этом в новом мире придется участвовать.
***
Паника связана с неизвестностью: мы не знаем того мира, в который вынуждены вступить. Последние двести лет царил метаромантизм, в искусстве мы сегодня стоим на самом пороге нового сознания и нового языка. Почему бы таким же сменам не произойти в экономике, в политике, в образовании? Это кризис при переходе к новому.
В языке литературы это проявляется в том, что сначала велась борьба за право говорить что угодно. Потом количество сказанного как угодно и о чем угодно превысило критическую массу. Современное состояние постепенно рождает некий безошибочный взгляд, который когда-нибудь обязательно породит безошибочный вкус, разоблачающий фальшь: с первых слов должно быть понятно, что мысль в стихах или прозе не настроена, лишена Центра, построена при помощи ложных опор и так далее.
Безусловно, в метаромантизме были удобные и красивые вещи, которые можно будет вспоминать и которым можно будет подражать. Но жить в нем уже трудно, душно, слова не клеятся между собой, по крайней мере, сказанное и написанное почти совсем не вяжется с восприятием реципиентов. Нет не только здорового воздуха, нет здорового слуха и так далее.
***
Обычно смены эпох происходят в результате раздела земли и военных действий. Души меняются в результате телесных страданий. Новыми на этом пути были бы другая религия, другая культура, охватывающая всех поголовно.
Но на такой уровень цивилизация не вышла. Мы всё решаем через бинарную оппозицию и через образ врага – в языке, в наших метафорах, во фразеологии, в поговорках, в контексте многое пронизано войной. Забавно смотреть, как с последней надеждой поэты публикуют свои стихи пяти-, десятилетней давности и выделяют в них жестокие метафоры войны под видом удивительных пророчеств.
Это не пророчества. Это в некоторой степени свидетельства вины. Такие метафоры возникали потому, что казались сильными, яркими, блистательными. И сбываются они только потому, что поэты не были пророками и не подготовились, не придумали другого – мирного – языка, что культура не пошла по пути прояснения. Агрессия оставалась естественным свойством выражения, напрашивающимся на язык. А где язык – там мышление, там диалог, там общественное устройство, там политика.
***
После войн жестокие метафоры долго бывают неуместны, потом они снова входят в моду. Конечно, хотелось бы дождаться такой культуры, чтобы там были предельная собранность и ответственность, такая тонкость и деликатность, как при игре на терменвоксе, никаких резких движений. Это должна быть именно культура, а не индивидуальный стиль. Поэзия без войны.
Самое радикальное проявление человека – это его поэзия. В основном на этом уровне все и происходит. Если буквально осуществлять то, к чему призывали метафоры Рембо и Маяковского, будет страшно. То есть уже страшно. Уже так страшно, что совсем не весело и искусство не утешает, а еще больше пугает.
Постмодернизм объявлен исчерпанным, но романтизм давно существует в тени (или в крови культуры), меняя маски и имена. Суть романтизма в отмене любой зрелой позиции. Постмодернизм не единственное течение, которое было построено на паясничании и сарказме, на софизмах и симулякрах. Это всё продолжение романтической иронии, иронии мальчишек над старшими, детей над отцами.
Вот центральный конфликт современного человека: утрата связи с родителями, а поскольку родители сегодня – такие же незрелые мальчишки, утрата связи с родом, с объективным знанием; можно сказать, с общечеловеческим опытом, со структурой собственной ДНК.
У симулякра, кстати, было много прототипов, таких как поп-арт, китч, а еще раньше существовал термин пастиш – от французского слова, которое переводится как «муть» (на юге Франции это звучит как «пастис», анисовый ликер, который сразу мутнеет при добавлении воды). Мутность – на языке модернизма «матовость», «муар» – свойство незрелой культуры, существование в поле принципиальной безответственности и неопределенности, это связано и с романтической хандрой, и со смутным настроением хипстеров, а также с тем, что называют «ванилью».
Но в корне метаромантической культуры – всё та же смута, иногда принимающая форму бури, неясной борьбы за что-то, смута как главный симулякр, ставший сутью существования современного человека. Это жизнь в конформной неуверенности, неопределенности, человек не очень хочет знать, кто он на самом деле. Романтическая гениальность лишена черт, она загадочна. Избранный – это тот, кого нельзя понять (поэтому на месте гения и «героя нашего времени» оказался социопат), непредсказуемый и нетривиальный тип.
Нью-эйдж – это любая метаромантическая религия, в ее основе лежит не просто навязывание каких-то взглядов, а систематическое обучение нетрадиционному мышлению. Для сравнения: восточная мудрость построена на балансе, на сохранении гармонии, это похоже на аристотелевскую середину. Нетрадиционное мышление – это софистика, путаница и муть, принципиальное отсутствие Центра и, по сути, исчезновение субъекта высказывания. Это планомерное учение о том, как разрушать традиционные ценности и сеять панику и смуту.
***
С любой неясностью и трудностью нас учат поступать романтически: не трудиться над постижением, а придумывать более удобный, облегченный вариант объяснения. Мыслите свободно, всё в ваших руках, творите свою реальность и так далее…
Вот почему у нас нет нормального восприятия опыта собственной культуры: школа позволила создать некий облегченный суррогат, как происходит почти со всем, с чем мы имеем дело. Для того, чтобы продолжать «творить свою реальность» (или оставаться собой, какими мы себя знаем, – например, черненькими и несовершенными), нужно исказить объективную реальность, нужно извратить мышление, нарушить законы природы.
Смута в русском менталитете – это не веселая прыть разрушений, а, скорее, недоумение, бездействие. В этом смысле ремарка Пушкина «Народ безмолвствует» не означает безоговорочного приятия нового царя. Это временная остановка, причем не присматривание и не настройка мысли, а пауза между готовым решением и действием.
Центр и Правда – законы природы, они не могут кому-то принадлежать, как нельзя творить собственный Центр и собственную Правду. В этом смысле греки нам ближе всех. Аристотель никогда не утверждал, что он изобретает истину, он объясняет то, что с нами всё равно происходит.
Замерев в муаровом бездействии (ругаясь, ворча, отстаивая себя, но не двигаясь к духовному Центру), мы всё равно сталкиваемся со страхом – с Паном, который настигнет нас при любом самообмане и перейдет любые границы.
Пан – наш главный воспитатель, и он никогда не умрет.
* Прозаик, поэт, кандидат филологических наук, главный библиотекарь СМИБС, ведущий литературного клуба «Лит-механика».
Опубликовано в «Свежей газете. Культуре» от 24 ноября 2022 года, № 22 (243). Союз Журналистов России - Самара (sjrs.ru)
