Сложно решительно утверждать был ли Григорий Алексеевич Пустосвятов писателем в полном смысле этого слова, или только назывался таковым, подобно сотням и тысячам других.
Одно можно сказать с уверенностью: сочинения его публиковались, хоть и небольшими тиражами, и своего читателя находили.
Сам он любил говорить, что он живет за счет издания своих книг, хотя в действительности прибыток от писательства был у него ничтожный.
Прежде всего потому, что никаких серьезных контрактов ни с одним издательством у него не было.
Первоначально его книги издавались за счет его друзей и спонсоров.
Продавались они не слишком успешно, и лишь однажды одно небольшое издательство предложило ему издать одну из его книг о войне на Украине, надеясь, за счет актуальности темы, сделать хороший сбор.
В книге, удостоившейся внимания издательства, говорилось о судьбе двух подруг.
Одна из которых теряет мужа во время военных действий, остается одна с маленькой дочкой на руках, но затем обретает новую жизнь, когда переезжает в Россию к парню, с которым знакомится на сайте православных знакомств.
Другую, тоже из донецкой области, бросает муж, сбежавший в Россию от мобилизации, который объявил, что не вернется, поскольку нашел себе другую женщину.
Несчастная долго мыкает горе, в разрушенном войной городишке, но встречает хорошего парня, который в нее влюбляется и берет вместе с детьми к себе жить, однако в скором времени, его мобилизуют и он погибает в бою.
Деньги, предложенные издательством за книгу, были до неприличного малы, но Григорий Алексеевич, согласился на все, рассудив, что и это лучше, чем ничего.
Григория Алексеевича был женат, жена его была с Украины, а конкретно - из Горловки.
Знакомство их состоялось через три года после крымских событий и за пять лет до начала настоящей войны.
Познакомились они в интернете.
Переписывались не долго, поскольку он почти сразу в полушутку предложил ей переехать к нему на правах сожительницы.
Он думал, что она откажется, больно не респектабельно это выглядело.
Но она согласилась и приехала вместе с двухлетней дочкой.
«Видать совсем им там плохо», - подумал он тогда, - «что неизвестному человеку себя полностью вверяет, бежит из родного дома, как из ада.
Значит там действительно ад».
Ире было тридцать, она была вдовой. Муж ее погиб при обстреле.
Родители ее умерли, больше никаких родственников у нее не было.
Она была пышногрудой брюнеткой из шахтерской семьи, не высокого роста хорошо сложена.
Она ему понравилась, и внешне и тем, что слушалось его во всем.
Полное послушание ему, как мужу было единственным условием, которое он ей поставил.
В принципе, все у них было хорошо, ее дочку он полюбил, как говорят, сердцем к ней прирос.
Девочку звали Люба, сейчас ей было уже шесть.
Она была симпотичная: светловолосая, синеглазая, при этом шустрая, смышленая и добрая девочка, его называла папой.
Он ее называла Любаша.
С Ирой они не были расписаны.
Ему так было проще с ней управится, пока официально она никто, она не сможет на жилплощадь претендовать, или качать права, - решил он однажды, и с тех пор от этого решения не отступал.
Ира очень хотела родить ему ребенка, вероятно, чтобы упрочить свое положение, закрепиться в его жизни и в его доме.
Но он не хотел, сомневался, получится ли у них совместная жизнь.
Дело в том, что Ира была ему второй женой.
Со свой прежней, первой женой Григорий Алексеевич познакомился в свою бытность студентом, когда знакомства между молодыми людьми происходят легко и свободно.
Было это в общаге, где он тогда проживал.
Первый раз он увидел Вику, когда она сидела с подружкой в целовальнике, как называли студенты достаточно глубокую боковую нишу в коридоре общежития, и пила из бутылки какое-то дорогое спиртное, то ли коньяк, то ли виски, то ли еще что-то.
Это произвело на будущего писателя не сильно приятное впечатление, и вызвало даже некоторое отторжение к этой девушке.
Если б тогда ему явился шестикрылый Серафим и сказал:
Григорий, эта миниатюрная, смазливая и развязанная брюнетка будет тебе женой, то он бы перекрестился, как положено делать в случаях, когда что-то привиделось, плюнул бы и сказал бы: чур меня.
С чего все у них началось, сказать сейчас сложно.
Он – тогда застенчивый молодой человек, воспитанный в консервативном духе и строгости.
Она – красивая молодая женщина 21-го года от роду, взбалмошная, и как говорят, неуправляемая.
Что свело их вместе? Они были так не похожи.
Григорий Алексеевич впоследствии не один десяток раз задавал себе этот вопрос и не мог на него вразумительно ответить даже самому себе.
Единственная общая их точка – это гуманитарные науки, которыми и он и она увлекались, и в которых достигли заметных успехов.
Он закончил школу с золотой медалью.
Неплохо говорил по-английски до университета, а в университете выучился еще и по-французски, и по-немецки.
Читал на этих языках свободно.
Он перечитал вдоль и поперек, а также переслушал в виде аудиокниг всю английскую, французскую и немецкую классику, про русскую и говорить не стоит.
Он мог чуть ли не часами наизусть цитировать избранные места из переписки Достоевского, письма Толстого, а также знал наизусть много стихов.
Причем знал наизусть не только по-русски, но и шпарил из Байрона на английском по памяти на раз.
Стихи Пушкина на французском тоже мог читать по памяти минут десять к ряду без повторений.
Писать сам он начал в университете.
Сначала он вел подробный дневник, а затем на его основе написал целый сборник рассказов.
В ЖЖ его сборник прочли более семи тысяч человек.
В основном хвалили, но были и те, кто говорили, что пишет он скучно, а его эксперименты, как с языком, так и с композицией и сюжетом – предсказуемы и невнятны.
Особенно трепетно он относился к философии.
Имена Канта, Гегеля, Лосского, Лосева, Соловьева (в виду имеется тот, в честь которого посажено дерево на «Аллеи праведников мира» в Ершалаиме), не были для него пустыми звуками.
Она – тоже здорово разбиралась в русской и западноевропейской литературе, говорила на языках и была не прочь почитать и обсудить какую-нибудь книгу по философии и истории.
Все закрутилось у них на одной небольшой вечеринке.
Именно в тот день они неожиданно сблизились, стали общаться, хотя раньше почти не замечали друг друга, ограничиваясь при встрече сухим и деловитым «привет», или «добрый вечер».
Вскоре она стала приходить к нему, в его в комнату каждый день, и они подолгу, часами сидели и разговаривали.
На улице тогда была зима, и она согревала его одиночество своим присутствием, а он потчевал ее духовностью своих возвышенных бесед и угощал коктейлем, который называл самосознанье.
Это был горячий чай с лимоном и медом, с добавкой водки.
В правильной пропорции все эти вещества создают весьма недурное на вкус и животворное по воздействию снадобье, весьма согревающее.
Им никто не мешал, и они свободно могли наслаждаться приятностью общения, поскольку будущий писатель жил в общаге один в двухместной комнате, сосед его лишь числился по документам.
Месяца через три такого общения, Гриша стал оставлять ей ключ от комнаты.
Она уединялась у него от соседок по комнате, потому как сама жила в четырехместном блоке, где мертвых душ не было вовсе и все жильцы наличествовали, и ждала его возвращения.
Однажды он вернулся домой, и увидел, что она спит в его кровати.
Она спала на боку, повернувшись лицом к стене.
Для него это было неким потрясением, что девушка ждет его в его комнате, в его постели.
На столе лежала записка.
Она вообще любила писать записки, часто оставляла их ему, уходя куда-то, когда они уже жили вместе, как муж с женой.
Так, однажды она не успела приготовить ему ужин, и торопясь на лекции, начертала впопыхах на вырванном тетрадном листе:
Ваше величество, не извольте гневаться. Ужин я не приготовила. В холодильнике есть курица, мертвая, но потенциально вкусная!
У-у-у-у, как же я опаздываю».
В той, самой первой своей записке она написала:
«Григорий Алексеевич, душа моя, не ругайся на меня.
Я у тебя поужинал, оставил на столе свинское свинство и лег спать».
Тогда у девушек было от чего-то модно называть себя в мужском роде.
Опешивший, он не знал, что ему начать, как правильно отреагировать, только стоял и блаженно улыбался, переводя взор с викиной спины, облаченной в красную футболку, на записку и обратно.
Потом она пришла к нему с вещами. Сама пришла.
Он ее даже не приглашал.
Она переселилась к нему так быстро и естественно, что он был даже сам удивлен, как это так получилось.
Потом было еще много чего, была женитьба, рождение ребенка, переезд из Москвы.
Однако, окончанием их истории было то, что однажды, уехав к теще погостить, жена позвонила ему и сказала, что больше не вернется.
Случилось это через два с половиной года после их женитьбы.
Бобылем Григорий Алексеевич прожил пять лет, а потом сошелся с Ириной.
В отличии от первой жены, Ирина была хорошей хозяйкой все у нее спорилось, все было на своих местах, ребенок и муж были ухожены, в квартире завелось множество цветов, в выращивании которых Ирина знала толк, на столе, благодаря ее попечению, не переводились всякие изыски русской кухни навроде кулебяки, няни, многоразличных вареников, пельменей, птицы и рыбы приготовленных на полсотни разных манеров.
Квартира и дом стали полной чашей, образцом уюта и чистоты.
Ира, как Вика любила красиво одеваться и красиво девать мужа, и благодаря ей Григорий Алексеевич снова стал выглядеть, что называется с иголочки.
До Ирины он отличался некоторым пренебрежением к своему внешнему виду поскольку его сокровенный сердца человек, хоть и тончайшем образом чувствовавший прекрасное во всех его видах и проявлениях, тем не мене презирал вычурность и кичливость даже в одежде.
Плюс к этому, он привязывался к вещам, которые находил красивыми и удобными.
Так он носил одну кофту со стоячим воротником красного цвета чуть ли не семь лет, а пальто, подаренное ему Викой - лет десять, и вовсе не по причине сентиментальности, или воспоминаний о былом, а исключительно потому, что оно было ладно сшито и ему в нем было удобно, а искать новое не хуже, обходя магазины он не имел ни времени, ни желания.
Разумеется окружающие, которые, как мы знаем, встречают по одежке понять этого не могли и частенько сутяжничали на сей счет и даже отпускали неприятные шуточки.
Так, студенты колледжа искусств, где Григорий Алексеевич преподавал некоторое время, сочинили на него следующий анекдот:
Ребята, а давайте, подарим Григорию Алексеевичу на день рождения рубашку?
- А зачем ему?!
У него же уже есть одна.
Что до внутреннего мира новой жены Григория Алексеевича, то Ира, не могла бы тягаться с Викой в плане образованности, ибо университетов она не кончала, на иностранных языках не говорила, и была девушкой не совсем даже городской, а полусельской и нигде, кроме парикмахерской не работала.
Однако, была она любознательна и опылялась от нового мужа книжной премудростью скоро и охотно.
Более того, сама взялась за чтение классики, чтобы вписать себя в круг не только домашних, но и профессиональных интересов мужа, и быть с ним на одной волне.
Что до друзей, то у Григория Алексеевича был только один друг – Иван Андреевич Незнанский.
Иван Андреевич Незнанский был психологом, притом психологом с именем.
Имя его гремело, звучало и слышалось везде в городе, где только заходила речь о психологии и психотерапии.
Оно было на устах у коллег, у пациентов, у студентов и даже, порою, на местном телевидении и в местных изданиях, как интернетных, так и бумажных.
Такая известность была результатом не рекламных усилий специалистов, нанятых за деньги для раскрутки его ютьюб, телеграмм и инстаграм каналов, тем более, что ни ютьюб-канала, ни инстаграма у Иван Андреевича не было, а естественным следствием его творческой деятельности.
Личностью он был поистине незаурядной, можно даже сказать, феноменальной, в определенном смысле.
У него была частная практика, свой кабинет, где он с 10 до 18-00 по будням, и с 12 до 17 00 – по субботам принимал пациентов.
В возрасте 28 лет Иван Андреевич получил степень кандидата психологических наук, защитив диссертацию по теме:
«Фройд и коллективное бессознательное в европейской литературе».
Как видно из самого названия, еще обучаясь в аспирантуре психфака, Иван Андреевич стал больше тяготеть к филологии, нежели к психологии.
По окончании психфака, Иван Андреевич поступил на классическую филологию, где выучил до способности переводить со словарем древнегреческий и латынь, и перечитал всю английскую классику в подлиннике, а французскую в переводах.
Именно в то время увлечение литературой стало для него профессией.
Он даже стал писать критические статьи на современных авторов.
Статьи эти даже стали печатать, поскольку, как оказалось, у Ивана Андреевича оказался талант писать умно и в точку, причем с легкостью и юмором.
Ивану Андреевичу быть литературным критиком нравилось, это доставляло ему изысканнейшее удовольствие.
Однако, платили за это не много, а потому получив степень кандидата филологических наук после защиты своей работы «Литературные мистификации в русской литературе 20-го века, как самостоятельный жанр», он переориентировался на психологию, не расставаясь, однако же, при этом, с литературной критикой.
Психология и литература, как сказал бы Чехов, были двумя женщинами в его жизни, при этом с первой он был ради денег, а со второй – по любви.
Психология для Ивана Андреевича была женщиной нелюбимой, поскольку эту самую психологию он не считал за науку.
Он любил говаривать:
«я, как и доктор лектор из известного фильма, не считаю психологию наукой».
Он даже настаивал на том, что нельзя быть психологом по образованию:
«Это все равно, что говорить: я таксист, или библиотекарь, или журналист по образованию.
Если вы журналист по образованию, то это значит, что образования у вас нет», - говаривал Иван Андреевич.
Подобная резкость в суждениях раздражала и злила его коллег, которые, разумеется, ехидно спрашивали его:
Если психология не наука, то как же он получил степень кандидата несуществующей науки, да еще и сделал эту несуществующею науку своей профессией и источником дохода?
На первую часть вопроса ответ всем был известен, ибо все знали, что на психологический факультет Иван Андреевич поступил по молодости, когда еще верил, что психология – это наука.
Что до второй части вышеозначенного вопроса, то отвечая на нее, Иван Андреевич весьма откровенно сообщал, что он берет с людей деньги за то, что проводит с ними разъяснительную работу, а не за сеанс, так называемой психологии.
«Когда ко мне на прием приходит человек, то я сразу и честно ему говорю, что помочь ему как психолог ни я, и никто другой из моих коллег не сможем.
Не сможем потому, что никакой психологии в рамках медицинского знания не существует.
Проще говоря, психология не наука.
Не существует никаких лекарств и вообще никакого медикаментозного лечения в области психологии, если, конечно, не считать запой медикаментозным лечением.
Более того, что именно лечат, или с чем работают, так называемые психологи, остается не понятным, поскольку в реальность души, как нематериальной сущности, которую никакими приборами и приспособлениями не обнаружить, многие из психологов просто не верят.
Что же тогда они лечат, и чем они отличаются от всяких кашпировских, чумаков и прочих жуликов?
Я объясняю пациентам, что буду лечить их словом, поскольку в начале было Слово, любовью, сочувствием и житейской мудростью, а не тоннами психоанализа.
Я говорю им так, и они меня понимают.
Более того, скажу вам не бахвалясь, что ни один из моих пациентов, не отказывался после этих моих слов от проведения сеанса и не уходил, но напротив, оживлялся и раскрывался, а после сеанса рекомендовал меня своим знакомым».
Так, или примерно так, Иван Андреевич отвечал вопрошающим его о том, почему, он зарабатывает на психологии, которую презирает.
Народ валил к Ивану Андреевичу валом.
Желающих пообщаться с ним и испытать на себе его методу было через край.
В немалой степени этому способствовали и невысокие для такой знаменитости расценки.
За один сеанс, продолжительностью в один час знаменитый душевед брал всего лишь две тысячи рублей, в то время, как его некоторые менее знаменитые, и менее талантливые коллеги брали и по 5 и по семь тысяч.
К тому же, каждую вторую субботу каждого месяца он устраивал бесплатный прием, на который, в порядке очереди, мог записаться каждый, зайдя на личный сайт Ивана Андреевича.
Раз в неделю, после занятий психологией Иван Андреевич давал открытые лекции по литературе, как русской, так и западноевропейской.
Обычно это происходило по субботам в здании психфака, или драмтеатра, где ему по старой дружбе предоставляли помещение.
На лекциях этих часто разгорались горячие дискуссии во время вопросно-ответной части.
В частности, однажды группу слушателей задело то, как Иван Андреевич охарактеризовал Чехова.
Охарактеризовал же он его, сказав так:
«Чехов при всей изумительной его способности, как великого художника и мастера слова создавать описания потрясающей силы и точности, при всем его поразительном умении представить взору читателя яркие образы, никогда не поднимался выше уровня бытописателя.
Характерной его особенностью является всегдашнее желание сотворить экзистенциональную, а то и метафизическую бурю в стакане простой провинциальной жизни.
Нагнать серой мрачности и безнадеги туда, где есть просто нормальная человеческая жизнь, нормальных обывателей, причем вполне себе достойная жизнь, надо сказать.
Вспомните, кто читал, рассказ Чехова «В овраге».
В самом его начале Чехов говорит, что село Уклюево было в овраге, и что со станции была видна лишь колокольня и трубы ситценабивных фабрик.
После этого, он говорит, что единственное что рассказывали об этом селе, это то, что в нем дьячок на похоронах фабриканта икру съел.
Вы можете себе такое представить?
В селе, где есть фабрики и фабрикант, где рядом есть железнодорожная станция проишествий хватает на любой вкус, а нам сообщают, что единственное, что о селе рассказывали, так это то, что старый дьякон позарился на дорогой деликатес и употребил его весь, хоть его и отдергивали
Я жил в селе один год, причем там не было железнодорожной станции и фабрик, но даже в нем рассказов хватало с избытком.
Не один «Тихий Дон» и «Поднятую целину» можно написать, просто слушая рассказы сельчан о своем селе и о соседних деревнях.
То есть перед нами ложь.
Ложь банальная до безобразия, ложь пошлая, эксплуатирующая древний, как ноев ковчег, сюжет о простолюдине, позарившемся на барский стол.
Или: всем известный «Крыжовник», где осуществляется попытка поднять проблему всеобщего зла по поводу кислого крыжовника, которому радуется дачник, его вырастивший.
Другой пример, - парень с девушкой катаются у Чехова на санках с горки.
Он позади, она – впереди.
И вот паренек шепчет девченки на ухо «я люблю вас».
Казалось бы, обычное дело.
Но во что превращает его Чехов?
Чехов вдруг ставит бредовый вопрос:
а было ли сказано этой девушке то, что ей было сказано, или это просто весенний ветер так в уши надул?!
Чего бы не касался Чехов любви ли, ненависти ли, болезни ли, старости ли, все у него безвыходно, пусто и темно, все опошлено и никакого пути он никогда не предлагает, ни он, ни его герои.
Все герои Чехова, даже самые лучшие из них, самые довольные из них – несчастные, порушенные люди.
Все они у Чехова из разряда: «и красивы вы не кстати и умны вы невпопад».
Чехов - это такой буддист в русской литературе, жизнь для него – ранение ядовитой стрелой».
Несколько людей в вопросно-ответной части набросились на Ивана Андреевича за эти его слова с остервенением.
Возмущенные зрители негодовали, иронизировали, спрашивали у Ивана Андреевича кто он такой, почему он находит возможным, и прочее.
Более того, один из слушателей до того обозлился на Ивана Андреевича, что спустя некоторое время написал на него разгромную статью под названием «критики самоучки и литературный процесс».
Другой раз вопросно-ответная часть переросла в полноценные дебаты, когда на лекции по Шэкспиру оказался известный журналист и критик Бычковатый, который возмутился тем, что Иван Андреевич, по его мнению, попытался пригвоздить Льва Толстого к позорному столбу, хотя, Иван Андреевич, начиная лекцию о Шэкспире, всего лишь, попутно присовокупил несколько слов о Толстом сказав буквально следующе:
«Шэкспир – это язык и только язык, и этот язык, конечно, потрясает.
Впрочем, исследователи утверждают и обосновано утверждают, что авторами пьес и сонетов были дети королевы-девственницы, которая, кстати говоря, была такой же девственницей, как Шэкспир автором пьес.
Тому, кто хочет научиться разбираться в литературе и понимать мировой литературный процесс, следует запомнить, что Шэкспир, кто бы не скрывался за этим именем, был скорее редактором пьес, нежели их автором.
Дело в том, что все самые известные пьесы Шэкспира есть ничто иное, как наглый плагиат у более ранних авторов, по преимуществу итальянских.
Подробнее об этом смотрите в статье Льва Николаевича Толстого «О Шэкспире и о драме».
Толстой не любил Шэкспира и еще больше не любил Достоевского.
Вообще Толстой не любил почти никого, кроме себя, то есть от нас с вами практически ничем не отличался.
Толстой даже Евангелие не любил, ибо, прочитав его он умудрился сказать:
Много лишнего, написано, хуже Достоевского.
Здесь надо отметить, что сколь бы нелепы не были претензии к стилю Достоевского со стороны человека, который почитал своих читателей за недоразвитых созданий, которым нужно в обязательном порядке объяснять каждый шаг, вздох, чих своих героев, столь же обоснованы они являются в отношении пьес Шэкспира.
Действительно, в наш век закрученных сюжетов, со всеми их флэшбэками и флэшфорвардами не вполне понятно, чем хороши пьесы, где король представлен как буйнопомешанный маразматик и подобно капризной девочке из советского мультика обещает конфетку тому, кто похвалит его лучше всех, или где для завязки сюжета автору надо непременно выдумывать призрака».
Казалось, бы что может быть невиннее этих слов?
Однако, результатом их стал настолько зажигательный и интересный литературный баттл, что в сравнении с ним самые скандальные рэп-баттлы – просто выезд детского сада на природу.
Лекция Ивана Андреевича о Набокове также чуть не стала причиной столкновения между гражданами, которые любят больше Достоевского и теми, которые любят больше Набокова.
Яблоком раздора стали следующие слова лектора:
«Набоков на удивление страстно не любил Достоевского, хотя, как и все классики постдостоевской поры, подвергся его огромному влиянию.
Набоков называет Достоевского «не великим, а довольно посредственным писателем», но при этом сам признается, что читал «Преступление и наказание» четыре раза.
Прочитав второй раз, он нашел, что эта книга Достоевского
«затянута, нестерпимо сентиментальна и дурно написана».
Однако при этом он снова и снова ее перечитывал.
Вопрос: зачем читать дурно написанную книгу четыре раза?!
Набоков сам признается, что хочет развенчать Достоевского, то есть открыть глаза читателям.
Выполнять эту сверхзадачу он бросается с решимостью Дон-Кихота.
При этом, как и положено Дон-Кихоту, он, не жалея ни себя, ни здравого смысла, пускает в галоп мысленного Росенантэ, устремив мысленную пику прямо в сердце незаслуженно возвеличенному Достоевскому.
При этом Набоков не жалеет яду, разбрызгивая его преизобильно.
Однако, его критика адекватностью не отличается.
В частности, Набоков ругает героев Достоевского, объявляя их носителями различных психических расстройств на том лишь основании, что Набоков так решил, порывшись в медицинских справочниках.
Конечно, здесь в этой смешной попытке плюнуть в Достоевского Набоков, сам того не замечая, превращается в героя юмористической повести «Трое в лодке», который прочитав однажды медицинскую энциклопедию, нашел себя больным абсолютно всеми болезнями.
Еще более потешной такая критика станет, если мы вспомним героев самого Набокова от совершенно порушенного аутиста-самоубийцы Лужина, который не пойми почему вдруг решает самоубиться, до педофила и убийцы Гумберта и психбольного-убийцы Германа.
Набоков обвиняет Достоевского в том, что преступление Раскольникова показано во всех отвратительных подробностях, но практически тут же сетует на то, что у Достоевского читатель ни разу не видит, как Соня занимается своим ремеслом.
Господа присяжные заседатели, не кажется ли вам, что для развенчателя наш обвинитель допускает уж слишком много явных противоречий?
Впрочем, может это крайняя заинтересованность инцестами и педофилией сыграла тут с автором «Лолиты» и «Ады» злую шутку, как вы считаете?
Но мы, господа присяжные, простим Владимиру Владимировичу его злобу, и только лишь напомним ему, если, конечно, он нас может услышать из того места, где он сейчас прибывает, что правда открывается только любящему взгляду, а не тому, кто смотрит с ненавистью».
Что до внешности друга нашего главного героя, то был Иван Андреевич человеком невысокого роста, слегка упитанным.
Круглолицый, с темными волосами, серо-зелеными глазами, он отличался педантичной внимательностью к своей внешности.
В зависимости от статуса мероприятия, которое он собирался посетить, он одевался то в соответствии с самыми модерновыми веяниями моды, то как дворянин конца 19-го века.
Так, например оправляясь в картинную галерею, или к издателю, он не просто одевал накрахмаленную белоснежную рубашку с высоким воротником и сюртук с серебряными карманными часами на золотой цепочке, но и брал с собой трость из красного дерева с большим серебряным набалдашником.
На лекциях же, или в своем кабинете он чаще всего являлся в строгом деловом костюме, без излишеств.
Еще одною особенностью Ивана Андреевича было то, что он не имел собственного автомобиля и хуже того, даже не стремился его приобрести, хотя возможности его к тому были совершенно достаточны.
Он ездил в общественном транспорте, когда торопился - вызывал такси, где нередко умел завести разговор с приезжим из Средней Азии водителем.
Ты откуда: Самарканд, Бухара, Фергана, Джамбул?
Спрашивал Иван Андреевич, у мигранта, чтобы завязать разговор.
Разговор всегда завязывался и его результатом иногда являлось то, что мигрант просил у Ивана Андреевича рассказать ему еще что-нибудь о Абдальмалике ибн Мирване, Хасане аль-Барсий, или Джахизе.
Иван Андреевич рассказывал еще, а мигрант ошарашенный так, словно увидел самого Абдальмалика ибн Мирвана спрашивал откуда он все это знает.
Иван Андреевич отвечал, что он в принципе муж ученый, любит историю и литературу, всякую и разную, что читает писателей разных стран, а ему рассказывает о арабских и мусульманских писателях просто потому, что ему, в виду его происхождения, они ближе, чем какой-нибудь Оаэ Кендзабуро.
Прощаясь с таксистом, Иван Андреевич приглашал его на свои открытые лекции, особенно если это было время, когда у него были запланированы лекции о ближневосточной литературе, что, обычно, бывало в феврале, или марте.
Иван Андреевич женат никогда не был, хотя и пользовался большой популярностью у женщин, в отличии от своего друга Пустосвятого, достижения которого на любовном фронте обычно ограничивались боями местного значения с переменным успехом.
Иван Андреевич же, стоило ему только захотеть, творил амурные блицкриги: быстро осуществлял глубокие прорывы танковыми клиньями с выходом на оперативный простор и последующим окружением сил противника.
Женщин в его жизни было, - как цветов в хорошей оранжерее.
Впрочем, цветы эти он чаще всего не рвал, а только ими любовался.
К таким сублимированным отношениям с прекрасным полом, его принудила не высокая поэзия тонких чувств, а суровая проза будней.
Дело в том, что, как поговаривали, пару лет назад Иван Андреевич жестоко оскандалился по женской части, причем дважды.
Единожды это произошло с одной из его пациенток, а большинство его пациентов, были женщины, а другой раз – со студенткой, посещавшей его лекции.
Оба случая доставили ему массу проблем и беспокойства и с тех пор он наблюдал в отношениях с прекрасным полом сдержанность и умеренность.
Как и положено ученным мужам и литераторам Григорий Алексеевич и Иван Андреевич часто спорили о литературе.
Григорий Алексеевич очень ценил мнение своего друга-критика, нередко вносил изменения в свои тексты под напором его критических замечаний.