«Надя махнула рукой:
— Было дело, и вспоминать не хочу.
— Ну расскажи… — попросила Пелагея.
— Уважать меня перестанешь.
— Ну я догадываюсь: с мужчинами связи имела?
— Имела…
— Ну и что ж! Ты красивая! Одинокая! Никому не изменяла! Почему нет?
— Так мужики со мной своим женам изменяли, понимаешь? И я знала, что они женаты!
— Надь… прости, я вроде как не любопытная. Да только я про себя тебе все рассказала: и про Егора, и про сына, и про Настеньку, про Валю… и Федора. А ты — ничего».
Часть 87
— Слышь-ка, Палаша! — Надины глаза загорелись азартом. — А давай-ка поинтригуем народ, а?
— Это как? — сморщилась Пелагея.
— А так! Сначала ты будешь, как обычно, с костылями и в гимнастерке…
— Ага, в халате… — улыбнулась Палаша.
— Обожди же, дослушай! А когда начнутся танцы, мы с тобой тихонько уйдем, зайдем в подсобку, ты наденешь протез, платье, я тебя расчешу и накрашу. Как тебе?
— Надь, хорошо. Мне нравится, надо только Иваныча предупредить.
— Обязательно.
— Да вот кудри-то сразу все увидят.
— Да нет же! — Надя в нетерпении махнула рукой. — Ты сделаешь свою обычную шишку, а потом распустишь локоны красивой волной. И музыка, и ты закружишься в танце с Сергеем Иванычем. А? Как тебе?
— Надь, красиво. Хочу так!
— Давай так и сделаем. А ты хорошо танцуешь? — засомневалась Надя. — Надо, чтоб прям хорошо-прехорошо!
— До войны мы с мужем первые танцоры на деревне были. А сейчас… даже не знаю.
— Покажи мне, давай надевай, — Надежда указала на протез.
Палаша уже принесла его тайком в подсобку.
— Нет, — застеснялась Пелагея.
— Что нет? А ты как собираешься при всех танцевать, если даже мне показать не хочешь?
— Как? Места мало здесь, ну не развернуться.
— Пойдем на третий этаж, там есть закуток, такой приличный, никого никогда нет, там мне покажешь.
Палаша нехотя кивнула.
На третьем этаже она довольно быстро приладила протез, попривыкла уже, и сделала первые «па». Надя вдруг замурлыкала «Рио-Риту», Пелагея чуть остановилась, а потом подхватила Надю, запела вместе с ней и, превозмогая боль, понеслась в бешенном ритме.
Через минутку, она, правда, остановилась, ей было неимоверно больно.
— Ну как? — с надеждой глянула она на подругу.
— Я не знаю, как ты танцевала до войны? Неужели еще лучше?
— Тебе правда понравилось?!
— Не то слово! Мы будто летели! Я так еще никогда не танцевала, и ни один мужик меня так не вел.
— Надюша, ты знаешь, Иваныч сказал, чтобы я вела, сама задавала ритм. Жалеет меня.
— Иваныч — хороший мужик! Очень хороший. Береги эти чувства. Никогда про него никаких сплетен не слышала. Про всех слышала, а про него — нет. Чистый он какой-то, что ли, понимаешь? Почти все мы так или иначе испачкались, а он — нет.
— Надь, да что ты такое говоришь?! А ты как испачкалась? — поразилась Пелагея.
Надя махнула рукой:
— Было дело, и вспоминать не хочу.
— Ну расскажи… — попросила Пелагея.
— Уважать меня перестанешь.
— Ну я догадываюсь: с мужчинами связи имела?
— Имела…
— Ну и что ж! Ты красивая! Одинокая! Никому не изменяла! Почему нет?
— Так мужики со мной своим женам изменяли, понимаешь? И я знала, что они женаты!
— Надь… прости, я вроде как не любопытная. Да только я про себя тебе все рассказала: и про Егора, и про сына, и про Настеньку, про Валю… и Федора. А ты — ничего.
— Палашенька, а у меня горе одно, а потом блуд, и больше ничего: никакого проблеска.
— Расскажи, Надюша!
— Я же из Белоруссии, — начала Надя. — Мы с мужем в Витебске жили, а родители мои в Росице.
Пелагея вздрогнула при упоминании Росицы.
— Когда мы с Витей на фронт решили добровольцами, я Алену и Тонечку в деревню к родителям отвезла. Мы ж как думали все?! Это ненадолго. Сейчас быстро управимся с фрицем… Витя сразу погиб, в первые дни. Мама мне письма писала, девочки тоже писали, они погодки у меня были, Тонечке — шестнадцать, а Алене — пятнадцать. А потом долго писем не было… долго…
Пелагея замерла и не дышала, про Росицу она знала. Эта деревня была одной из тех, которую в феврале 1943 года фашисты сожгли дотла…
— Наденька… миленькая ты моя…
— Ничего, Пелагея, ничего! Я вот иногда думаю, надо было мне Тонечку с собой взять, она так просилась, плакала. Была у нас как-то в медсанчасти медсестричка совсем юная. Да вон и Василиса у нас сейчас, сколько ей? Смотрю я на нее и свою Тонечку вспоминаю. Может, жива бы была, а? Палаша, жива, может… была бы… хоть Тонечка… Живая… а… Тонечка моя, Аленушка… Девочки мои…
Надя зарыдала, а вместе с ней и Пелагея.
— Не надо, Надя! Не думай об этом! Не рви себе сердце! — выкрикивала Палаша. — Нельзя, понимаешь? Иначе в клочья сердце порвешь…
— Пусть в клочья! Пусть. Я иногда думаю, а зачем я живу-то? Ты вот думаешь, почему я с мужиками путалась. Эх, сильно путалась, Пелагея! Родить хотела! Вот что! Да только так ни разу и не была беременной… а теперь уж поздно. Сорок два года мне в этом году.
— И что? Почему? У нас в деревне есть семья одна — Сенченковых! Так вот Прасковья восьмого в сорок шесть лет родила. Мужик ее с фронта пришел — живой. Забеременела, выносила и родила! Мальчишке три года нынче! Хороший такой мальчишка. Валеркой назвали. Так что не думай ты о том, что поздно. Не поздно! Никогда не поздно!
— Палаша, а те семеро…
— Что те семеро?
— Ну ты сказала восьмого в сорок шесть, а те семеро? С ними что же? Они где?
— Так погибли все — пять сыновей и три дочери. Все в нашем районе эту семью знают.
— Как же так? Все семеро… да что же это… Как же она выжила?
— Выжила, Наденька! Выжила! Мы все выжили! Надо жить! Я вот сегодня танцевать хочу даже!
Надя будто очнулась, вытерла слезы:
— Да… да… Палаша, пойдем, много дел у нас с тобой. Пойдем! Пора. Ой, глаза потекли у меня, надо же… давно не ревела так.
— Надо иногда. Я вообще не умела раньше плакать. Это со временем…
Подруги обнялись и еще постояли так недолго, а потом улыбнулись друг другу и почти хором крикнули:
— Будем танцевать!
Рассмеялись и пошли готовиться к празднику.
…Празднование международного женского дня получилось замечательное. Какие теплые и добрые слова сказал главврач в адрес женщин, вынесших победу на своих плечах, в адрес врачей, сестричек и санитарок! Потом и Сергей Иваныч выступил: он тоже говорил о тяжелой доле, выпавшей женщине-матери, женщине-подруге.
— Не победили бы мы без вас, наши дорогие боевые подруги. Ваша любовь, ваша молитва, ваша поддержка согревали бойца, давали ему силы идти вперед, очищать землю от врага!
Сергей Иваныч говорил так тепло и проникновенно, что Пелагея даже расплакалась. Хотя плакали все женщины, да и главврач, видавший виды хирург, смахивал слезу с седых ресниц. Нынче Павел Евграфович уже не оперировал, но во время войны он сделал сотни операций.
Как только заиграла первая мелодия и немногочисленные мужчины принялись приглашать женщин на танец, Пелагея и Надежда незаметно удалились из зала.
Надя бежала впереди и подгоняла Пелагею:
— Быстрее, ты можешь быстрее?
— Да не могу я! Да куда торопиться? Танцы только начались! Ты что ж, думаешь, покрутят одну пластинку и свернутся?
— Да мне не терпится тебя приодеть и посмотреть, какой фурор ты произведешь. Ты будешь самой красивой сейчас!
— Да куда уж мне до тебя! — усмехнулась Палаша по-доброму.
Надя вдруг остановилась.
— Я горжусь тобой, слышишь?! И никогда так не говори! Поняла? Никогда! — Надя строго посмотрела на подругу.
Палаша даже немного струхнула и быстро кивнула:
— Ладно, Надь, ты чего?
— Мне легко быть красивой! Это как данность! Ну вроде как утро после ночи приходит. А тебе — нет! И я понимаю, какой труд ты проделала, какой путь прошла, чтобы сейчас одну минуточку в танце с самым красивым мужчиной госпиталя станцевать.
— А я не минуточку! Раз такое дело! Я две, или нет… три! Надька, три минуты будем танцевать. Пошли!
Татьяна Алимова
Все части повести здесь ⬇️⬇️⬇️
Рекомендую вам прочитать еще один рассказ ⬇️⬇️⬇️