В зиму, когда метель обрушилась на русскую деревню, закутав её в белое покрывало, мороз трещал по бревнам домов, пробираясь внутрь, даже туда, где жарко горели печи. Это была та зима, что не прощала слабости, та зима, что словно сама смерть пришла за душами людей.
Дом зажиточной семьи стоял на окраине деревни, высоко поднимаясь над сугробами.
В воздухе витал запах смолы, воска и чего-то ещё — почти неуловимого, но настораживающего.
Комната, где собралось несколько человек, утопала в мягком свете свечей. На массивном дубовом полу, выскобленном до блеска, лежали свежие еловые лапы, их смоляной аромат мешался с тяжёлым духом сырости и пепла. В центре стоял гроб — чёрный, лакированный, с резными ручками, на которые ложился блеск огня. Лёгкое потрескивание восковых свечей в медных подсвечниках казалось единственным звуком в комнате. Даже старинные часы с маятником, обычно меряющие время, молчали.
Сквозь морозные узоры на окнах пробивались отблески заснеженной ночи. Холод в комнате был ощутим — несмотря на разожжённую русскую печь, тепло не могло победить стужу. В воздухе висело что-то гнетущее, как будто сама зима принесла сюда свою тяжёлую руку захватив все вокруг.
Возле гроба стояла старуха. Её лицо было изрезано глубокими морщинами, губы сжаты в линию, а глаза, выглядели слишком живыми в полумраке. Она стояла так, словно ждала чего-то, а её руки — узловатые, как корни старого дуба, — были крепко сжаты, будто держали невидимую силу в узде.
— Снег не утихает, — пробормотал кто-то в углу, голос дрогнул. — И ветер... кричит, как будто беда какая...
Старуха резко повернулась. Голос её, глубокий и сухой, разрезал тишину:
— Это не ветер. Это зов. Он её не отпустит.
Люди переглянулись, кто-то перекрестился, кто-то отвёл глаза. Тишина стала почти осязаемой, как холодный туман. Мужчина, стоявший у печи, начал переминаться с ноги на ногу, избегая взгляда старухи.
Вдруг издалека донёсся странный звук. То ли плач, то ли шорох, напоминающий скрип снега под тяжёлыми шагами. Женщина у окна вздрогнула.
— Слышите? — прошептала она.
Но старуха уже знала. Она медленно подошла к гробу, провела рукой по его крышке, будто лаская живое существо, и, не поворачиваясь к остальным, произнесла:
— Это не она идёт. Это за ней пришли.
В тот момент ветер усилился, ударив в окна так, что затряслись ставни. Тени от свечей заплясали по стенам, и кто-то из женщин вскрикнул. Мужчина вскочи, бросив взгляд на старуху, но та стояла неподвижно.
******
Снаружи, среди завываний метели, послышался скрип снега под чьими-то шагами. Громкий удар раздался в дверь, словно морозный ветер пытался вломиться внутрь. Люди в комнате переглянулись, кто-то потянулся к кресту на груди, а старуха лишь прищурилась.
Дверь с натугой отворилась, выпустив в дом порыв ледяного ветра и снежную пыль. В проёме появился высокий человек в солдатской шинели, запорошенной снегом. Его лицо, обветренное и суровое, покрывал иней, а глаза горели задором.
— Добрые люди, приютите солдата! — голос его был грубым, но не лишённым мольбы. — С войны иду… Сил нет.
Мужчина у печи молча кивнул на старуху.
— Проходи, служивый. Грейся у печи, хозяйку поприветствуй — сказал он, указывая рукой на угол комнаты.
Солдат снял тяжёлую, припорошенную снегом шинель и неуверенно шагнул внутрь. Его сапоги громко стучали по дубовому полу, нарушая напряжённую тишину. Он замер, бросив взгляд на гроб, стоящий в центре.
— Поминки? — спросил он, хрипловато, но тихо.
Ответа не последовало. Старуха, до этого стоявшая у гроба, повернулась к нему. Её взгляд, глубокий и пронзительный, будто вцепился в него, словно она могла видеть всё, что он пережил, всё, что он нёс с собой.
— Не сюда ты зашёл, солдат, — произнесла она, её голос был ровным, но странно гулким. — Здесь твоя дорога заканчивается.
Солдат вздрогнул, обернувшись к старухе.
— Что вы такое говорите, бабушка? — он попытался улыбнуться, но улыбка вышла кривой и натянутой.
Старуха не ответила, лишь протянула руку, указывая на гроб. Её пальцы, костлявые и холодные, словно мёртвые, дрогнули, и она добавила:
— Смотри, служивый, место-то для тебя давно готово.
Тишина обрушилась на комнату. Люди замерли, кто-то отшатнулся, а солдат побледнел, как полотно. Внезапно в окно ударил такой порыв ветра, что свечи мигом погасли, погрузив комнату в вязкий полумрак.
В темноте раздался шорох, будто кто-то, или что-то, двигалось внутри дома.
*****
В доме царил полумрак, поглощая слабые языки пламени от свечей, которые не могли победить густую тьму. Солдат, стоя у печи, оглядел стены. Ему бросились в глаза картины, обрамлённые золотыми рамами. Они выглядели так, словно совсем не принадлежали этому месту — слишком яркие, слишком странные.
На первой картине был изображён лес в тусклом свете луны. В центре поляны, окружённой зловещими деревьями, стояли женщины в лохмотьях, их волосы развевались, будто от невидимого ветра. Они кружились вокруг костра, а в пламени угадывался нечеловеческий силуэт — гибкий, словно змеиный, с длинными, кривыми рогами, и глазами, пылающими алым светом.
На второй картине виднелся холм, возвышающийся над пустынной равниной. На вершине холма стоял чёрный алтарь, окроплённый чем-то тёмным, словно запёкшаяся кровь. Вокруг алтаря толпились фигуры в капюшонах, их лица терялись в тени, но движения были напряжёнными, как у хищников, готовящихся к прыжку. Над холмом нависал чёрный силуэт, вытянувший кривые пальцы к земле, будто собираясь что-то забрать.
На третьей картине изображён дом. Тот самый дом, в котором находился солдат. В окнах этого дома горел зловещий свет, а перед ним стояла толпа людей — их лица искажены криками или мольбой. Но самое странное было в том, что среди этих фигур солдат отчётливо узнал себя: его шинель, его лицо, а взгляд устремлён внутрь дома, будто он что-то разглядывает.
Солдат вздрогнул и резко отвёл взгляд. Картины словно дышали, их образы оживали в полутьме. Он посмотрел на старуху, но та уже не смотрела на гроб. Её глаза, чёрные при чёрные, как провалы в бесконечность, пристально уставились на него. Она молчала, но её взгляд словно пронзал душу.
— Что вы на меня так смотрите? — спросил солдат, голос его дрогнул.
Старуха не ответила сразу, но затем медленно подняла руку, указывая на гроб.
— Ждём, служивый, — прошептала она, и голос её стал шершавым, как треск сухой коры. — Черта ждём. Он придёт… и покажет. Укажет на усопшего. Только тогда мы узнаем, кто из нас мёртв.
Солдат сглотнул. Холод прошёл по его спине, а ноги, будто приросшие к полу, не позволяли ему сделать ни шага.
— Как… как это понять? — спросил он, чувствуя, как голос становится тише, почти глухим.
Женщина, стоявшая у окна, обернулась. Её лицо было бледным, а взгляд пустым, как у куклы.
— До его прихода мы не знаем… — её голос звучал, будто издалека. — Может, это я, а может, ты.
Солдат отступил на шаг, взглядом ища поддержки у мужчины у печи, но тот лишь молчаливо смотрел на пламя, будто вовсе не слышал происходящего. Шорохи в доме усилились, словно невидимые шаги приближались.
Солдат повернулся к старухе.
— А если он не придёт? — прошептал он.
Старуха прищурилась, её губы дрогнули в странной улыбке.
— Придёт. Ему нас всех, жалко оставить.
*****
Тогда солдат, неуверенно переступая, направился к печи. Его сапоги глухо стучали по деревянному полу, пока он не сел на лавку рядом с трещащими углями. Шинель, он аккуратно сложил рядом и потянулся к своей походной котомке.
— Ну, рассказывай, служивый, — произнесла женщина у окна, она не столько просила, сколько требовала. — Кто ты и откуда? Может, хоть историю какую принес.
Солдат взглянул на неё, на старуху, стоявшую всё так же неподвижно, и на мужчину у печи, который сидел с отрешённым видом. Ему вдруг стало еще более неуютно, но он заставил себя говорить.
— Егор меня зовут… Егор Сергеевич, солдат царский, — начал он, развязывая тесёмки на своей котомке. — С Кавказа иду, домой хотел. Шесть лет там в камнях да горах пропадал, все войны царские на себе испытал…
Его голос стал глуше, когда он вытащил из котомки флягу и медленно осмотрел её, будто надеясь, что там ещё осталась хотя бы капля. Но фляга была пуста. Егор аккуратно положил её на пол рядом и продолжил:
— Там ад, добрые люди. Тропы узкие, как нити, горы выше небес, а смерть — за каждым камнем. Враги… хитрые, как дьяволы, из своих ущелий стрелы пускают, ножи метают. Ночью костра не разожжёшь — сразу убьют. Три зимы босиком в снегу стояли, ни еды, ни воды. Всё для царя…
Он снова залез в котомку, достал кружку, простую жестяную, и положил её рядом с флягой. Люди в комнате молчали, слушая его рассказ. Лицо женщины у окна стало напряжённым, а мужчина у печи всё так же отрешённо смотрел в угли. Старуха же продолжала молча сверлить солдата глазами.
— А братьев-то сколько потерял, и не сосчитать. Друзья мои… Андрей, Ваня… головы их отрезали в одном из боёв. Камни эти кровью нашей пропитаны. Помню, как товарищ мой умирал… В живот штык поймал. Кричит: "Егор, брат, дай воды!" А где я ему воды возьму? Нет воды…
Голос солдата дрогнул. Он опустил голову, на мгновение замолчав, а потом снова полез в котомку. На этот раз он достал старый обрывок карты, который тут же сложил и убрал обратно, не обратив на него внимания.
— Домой шёл, думал, хоть мать увижу. А может, и помру по дороге… все равно. Устал я… — Его голос потонул в тишине.
Он вытащил из котомки последний предмет. Это был топор. Лезвие тёмное, с засохшими пятнами ржавчины или крови. Егор повертел его в руках, затем положил рядом с собой.
— Но иду всё равно. Потому что если остановиться, значит, конец.
Старуха шагнула ближе, её чёрные глаза блеснули в свете углей.
— А разве тебе не всё равно, солдат, кто первым увидит твой конец? Ты, кажется, говорил, что устал?
Егор поднял голову и встретился с её взглядом. На мгновение ему показалось, что старуха знает о нём больше, чем он сам. Женщина у окна нервно сглотнула, а мужчина у печи вдруг оторвал взгляд от огня и тихо спросил:
— А что в горах какая смерть другая? Что привёз с собой, победу?
Егор усмехнулся.
— Видел что… Видел, как люди умирают, превращаясь в зверей. Видел, как голодные жрали друг друга. А с собой привёз только память да пару шрамов. А больше ничего...
Тишина обрушилась на комнату, только треск углей в печи заполнял это гнетущее молчание. Егор внимательно посмотрел на каждого из них, затем тихо добавил:
— А вам-то что, добрые люди? Зачем вам знать, кто я такой? Черту небось разницы нет?
Старуха усмехнулась, и её лицо исказила странная гримаса.
******
Снаружи раздался скрип снега, шаги глухие, но уверенные приближались к дому. Внезапно дверь, словно не выдержав натиска, отворилась, и холодный воздух вновь ворвался внутрь, наполнив комнату крошкой от метели. На пороге стоял старик. Его фигура была закутана в поношенный тулуп, который не мог скрыть худощавости, а глаза — сверлящие, пронизывающие насквозь — будто сразу видели не только души присутствующих, но и все их тайны.
— Ну что, добрые люди, ждали черта? — произнёс он, заходя внутрь. Голос его был глубоким и ровным, но в нём слышалась странная, давящая нотка. — Не придёт он сегодня. Нашкодил чёрт, вместо него я явился. И не буду мелочиться. Заберу вас всех, раз уж такая ночь выдалась.
Люди замерли. Старуха, всё это время неподвижная, впервые дрогнула. Её глаза, тёмные, как безлунная ночь, блеснули яростным блеском, но она промолчала. Женщина у окна перекрестилась, её губы шептали молитву. Мужчина у печи схватился за голову, будто хотел спрятаться от этого голоса.
Солдат, однако, поднялся с лавки. В его взгляде мелькнуло нечто, похожее на усмешку.
— Как-то не гоже, батя, — проговорил он спокойно, обводя взглядом старика. — Без примазок-то сразу всех забирать. Грех ведь. Может, перед смертью крошку хлеба съедим? А то в животах у нас пусто.
Старик прищурился, сверля солдата взглядом. Его губы дрогнули, будто от смеха, но вместо смеха раздался протяжный вздох.
— Есть-то у вас нечего... Но подмечено верно… того гляди он прогневается, что без поминок — произнёс он, в его голосе не было злости, только любопытство.
— Это верно, батя, — кивнул солдат, — еды-то у нас нет. Но я тебе одно скажу: каша из топора — самая сытная еда в любом краю.
Комната затихла. Старик остановился, внимательно глядя на солдата. Его взгляд, такой же тяжёлый, как и его присутствие, будто пытался пробить насквозь. Затем он хрипло рассмеялся.
— Каша из топора? — эхом отозвался он. — Ты, солдат, за языком следи. Как топор то есть?
Солдат только пожал плечами и, наклонившись, поднял свой топор. Его движения были неторопливыми, но уверенными. Он провёл рукой по холодному лезвию и усмехнулся:
— Если б не видал, может, и молчал бы. А так… давай варить. Вы, добрые люди, снега натопите, а там и каша сварится.
Женщина у окна с тревогой оглянулась на старуху, та молчала. Мужчина у печи поднял голову, его взгляд блуждал, но в нём появилось странное оживление. Словно что-то в словах солдата пробудило надежду.
— Хорошо, — вдруг проговорил старик, усмехнувшись. — Пусть будет каша. Только знай, солдат, всё, что ты начнёшь, закончишь сам. Слишком мне уж интересно, как ты смерть-то кашей угощать будешь.
Солдат ничего не ответил, лишь сел обратно на лавку, держа топор в руках. Тишина заполнила комнату, казалось, даже метель за окнами стихла, прислушиваясь к тому, что будет дальше.
*****
Солдат ловко достал котелок, натаскали они в него снег и поставили на огонь. Топор, блестнувший в свете свечей, он опустил в воду с таким видом, будто это был самый изысканный ингредиент. Люди молча наблюдали за ним, не отрывая глаз. Старик, прищурившись, смотрел на котелок, словно пытаясь понять, в чём тут подвох.
Когда вода в котелке закипела, солдат осторожно помешал её деревянной ложкой, причмокнул и кивнул.
— Ну что, добрые люди, дело пошло. Варится наша каша. Топор у меня знатный, отовсюду вкус собрал. А вот соли бы сюда чуть добавить… — он бросил взгляд на старика.
Тот сжал зубы, но живот его выдал громким урчанием. Старуха зыркнула на него, но промолчала.
— Соль? — хрипло переспросил старик, будто эта мысль ему была неприятна. — Чёрт бы побрал тебя, солдат… Ну, погоди. Сейчас.
С этими словами он нахлобучил шапку и вышел из избы. Метель тут же рванулась в открывшуюся дверь, но быстро утихла, когда дверь вновь закрылась. Остальные переглянулись. Женщина у окна открыла рот, словно хотела что-то сказать, но передумала.
Солдат тем временем продолжал помешивать воду.
— А что? Голод — дело нехорошее, — произнёс он, не поднимая головы. — На войне нас этому научили. Есть надо, чтобы силу сохранить. Сытыми никакой черт нам не страшен.
Старуха усмехнулась, но ничего не ответила.
Дверь скрипнула, и в избу вновь ворвался старик. В его руках была небольшая тряпичная торбочка. Он развернул её, достал щепоть соли и протянул солдату.
— На, — буркнул он. — Варите дальше свою кашу.
Солдат с довольным видом взял соль, бросил её в котелок и снова попробовал. На этот раз он шумно втянул воздух сквозь зубы, с таким видом, будто перед ним было нечто великолепное.
— Хороша! Но знаешь, старуха, — обратился он к стоящей неподалёку женщине, — вот бы крупы щепотку сюда. Тогда каша и вовсе царская станет.
Старуха фыркнула, но спустя мгновение развернулась, полезла в старый деревянный сундук и вытащила горсть крупы.Протянула её солдату.
— Только варь уж быстрее, — прошептала она.
Крупа отправилась в котелок. Вскоре запах свежей каши заполнил избу. Даже самый сдержанный из присутствующих не мог удержаться от голодного взгляда.
Наконец солдат снял котелок с огня, осторожно вытащил из него свой топор, вытер его рукавом и положил рядом.
— Вот и готово, добрые люди, — сказал он с улыбкой. — Каша из топора. А вы говорили, не выйдет.
Он разлил кашу по глиняным мискам и раздал каждому. Люди ели молча, но лица их постепенно становились мягче, а в глазах появлялся слабый отблеск довольства. Старик ел, склонив голову, не отрываясь от миски.
Когда все насытились, солдат, будто невзначай, поднял топор и убрал его обратно в котомку.
— Вот и славно. А теперь, может, и поговорим о том, зачем вы меня сюда пустили. Или всё-таки кто-то из нас уже не с нами? — проговорил он, бросив взгляд на старуху.
Она хмыкнула, глядя в пустую миску. Молчание в избе снова стало плотным, как метель за окнами.
*****
Старуха, глядя на солдата, впервые за весь вечер улыбнулась. Это была странная, вымученная улыбка, которая совсем не подходила её иссохшему лицу. Её губы дрогнули, а голос, хриплый и низкий, нарушил затихшую избу.
— Ну что, служивый, наелся? — проговорила она, пристально глядя ему в глаза. — А теперь я тебе кое-что объясню. Вижу, ты парень смекалистый.
Солдат нахмурился, но ничего не ответил. Женщина у окна отступила ближе к печи, словно желая исчезнуть в её пламени. Мужчина, казалось, вовсе перестал замечать происходящее, его взгляд снова устремился в угли.
— Мы все тут уже давно мертвы, — продолжила старуха, не сводя глаз с Егора. — Черту души наши обещаны. Но он… капризный. Заберёт только одну, ту, что добрее других. Остальных отпустит в такое место что хуже частилища.
Солдат молчал, лишь крепче сжал руки на коленях. Его взгляд стал холодным, настороженным, но он не перебивал.
— А знаешь, почему я это знаю? — старуха склонила голову, её чёрные глаза блеснули в свете свечей. — Я ведьма. Это мой дом. И гроб этот — мой.
Егор невольно бросил взгляд на гроб. Словно в ответ, огонь свечей замерцал, а тени зашевелились на стенах. Старуха усмехнулась.
— Когда я померла, мои чары сработали. Заклятие. На гроб я его наложила. И как только меня в него положили, реальность тут, в доме, поменялась. Теперь нужны души. Много душ, чтобы черту отдать. А я… я снова оживу.
Внезапно в комнате раздался громкий смех. Это был старик. Он поднялся из-за стола, накинул шапку набок и стал стягивать с себя штаны, хохоча всё громче. Его живот, недавно наполненный кашей, ходил ходуном, а глаза горели странным, лукавым огнём.
— Ах, да что тут говорить, старуха, всё равно он уже всё! — выкрикнул он, залезая на стол. — Эй, служивый! Смотри, как я веселиться умею!
Солдат застыл. На ногах у старика вместо привычных ступней оказались копыта, которые глухо стучали по столешнице. Его худая фигура с висящим как пузырь животом выгибалась, а хвост, длинный и чертовски гибкий, вдруг вырвался из-под тулупа, завиваясь, как змея. Старик, или то, что притворялось им, стал пританцовывать, бренча пустыми тарелками из-под каши.
— Каша удалась! — кричал он, стуча копытами и хохоча. — Да только я возьму не того, кто добрый, а того, кто умнее! Ну-ка, кто из вас готов?
Солдат медленно поднялся. Его лицо стало жёстким, но он не отводил взгляда от пляшущего старика. Он поднёс руку к котомке, где спрятал топор, и тихо сказал:
— А что, может, тебе, батя, ещё порцию каши предложить? Только из тебя самого?
Старуха захохотала, её смех был похож на треск сухих веток.
— Не выйдет, служивый. Тут душа нужна. А убить никого нельзя, все мертвы давно.
Старик, всё ещё танцевавший, резко остановился. Его взгляд потежеле, а голос зазвучал хрипло:
— Не спеши, ведьма. Пусть сам решит.
******
Солдат не раздумывал. Топор в его руках взвился, сверкнув в свете угасающих свечей, и с хрустом вонзился в живот пляшущего "старика". Тот взвыл, но вместо крови из его нутра потекла густая, горячая каша. Старик разразился хохотом, его голос хрипел, словно срывался на дьявольский рык.
— Вот это да! — кричал он, хватаясь за пузо. — Каша из меня, да ещё и знатная!
Смех подхватила ведьма. Она расхохоталась так, что казалось, будто дом содрогается. Тени по стенам стали извиваться быстрее, а огонь свечей затрепетал, будто ветер ворвался внутрь.
Солдат бросил топор, глядя на них. Его лицо застыло, но взгляд оставался холодным и решительным. Он шагнул к гробу.
— Хватит с меня ваших игр, — бросил он. — Узнаем, чем всё это кончится.
Не дожидаясь, пока дьявольский смех затихнет, он одним движением прыгнул в открытый гроб.
Тишина. Мгновенная, тяжёлая, как тёмная ночь.
Солдат осторожно открыл глаза. Над ним не было ни тёмного потолка, ни скрипящих балок. В лицо бил дневной свет, мягкий и тёплый. Он поднялся. Его ноги ступили на скрипучие доски — те самые, но уже не покрытые мраком, а залитые солнечным светом. Оглянувшись, он понял, что находится на кладбище.
Вокруг — люди. Обычные деревенские мужики и женщины. Кто-то крестился, шепча молитвы, кто-то вскрикнул:
— Чур меня, чур!
Солдат встал, слегка пошатываясь. Люди вокруг только сильнее перепугались, но никто не смел приблизиться.
— Это что же… сон ли это был? — прошептал он себе под нос, обводя взглядом испуганные лица.
Его шинель была на нем, а ботинки оставляли глубокие следы в снегу. Он не стал разбираться. Просто пошёл.
Его встретила деревня. Та самая ,на которую он набрел ночью, но совсем другая. Снежок блестел на крышах, а солнце грело лицо. Детский смех доносился откуда-то издалека, и в воздухе пахло дымком из печей.
Солдат остановился, огляделся и вдохнул полной грудью. Всё это было настоящим. Кончился кошмар.
— Домой… домой к матери, — тихо сказал он, поправляя котомку.
Он не обернулся. Не стал смотреть, исчезли ли старуха и её дом. Просто шагал, оставляя позади кладбище, село и метельную ночь, которой больше не было.