ГЛАВА I
Погода в проливе Ла-Манш стояла неважная, ночь была пасмурной, с сильным северо-восточным ветром, мчавшим по низкому небу облака, с которых то и дело срывался дождь. Уэсан был где-то далеко по правому борту, а острова Силли по левому, но ни огней, ни звезд не было видно, и за последние четыре дня определить точное местоположение не было никакой возможности.
Два возвращавшихся домой корабля – "Сюрприз" Джека Обри, старый двадцативосьмипушечный фрегат, выведенный из состава флота несколько лет назад, но теперь, в качестве "Нанятого Его Величеством судна "Сюрприз", выполнявший длительную конфиденциальную миссию для правительства, и "Береника", под командованием капитана Хинеджа Дандаса, еще более старый, но несколько менее потрепанный шестидесятичетырехпушечный линейный корабль, сопровождаемый американской шхуной "Рингл", еще известной как "балтиморский клипер", – плыли бок о бок с того момента, как встретились к северо-востоку от мыса Горн. С тех пор они преодолели примерно сто градусов широты, или расстояние в девять тысяч километров по прямой, если только прямые линии вообще имели какое-то значение в плавании, полностью подчиненном воле ветра. Первый из кораблей возвращался из Перу, а второй – из Нового Южного Уэльса.
"Береника" обнаружила "Сюрприз" сильно пострадавшим в бою с тяжелым американским фрегатом, а затем от удара молнии, который разрушил грот-мачту и, что гораздо хуже, лишил его руля. Оба капитана были друзьями детства и вместе служили юнгами, мичманами и лейтенантами – очень старые товарищи по плаваниям и по-настоящему близкие друзья. "Береника" снабдила "Сюрприз" рангоутом, такелажем, припасами и удивительно эффективным временным рулем модели Пакенхэма, изготовленным из запасного рангоута. Две команды, несмотря на первоначальную скованность, вызванную несколько необычным статусом "Сюрприза", очень хорошо поладили после двух упорных матчей по крикету на острове Вознесения, где был установлен полноценный руль. Поэтому, когда все три судна с обвисшими парусами две недели дрейфовали в полосе штилей возле экватора, где было так жарко, что с рей капала расплавленная смола, состоялось много визитов с корабля на корабль. Несмотря на непозволительно долгую продолжительность этого плавания, оно было в высшей степени приятным, особенно потому, что "Сюрприз" смог устранить создающую неловкость разницу между спасителем и спасенным, предоставив больному и ослабленному экипажу "Береники" помощь своего хирурга, поскольку их собственный погиб вместе со своим единственным помощником, когда их лодка перевернулась в десяти метрах от корабля: ни один из них не умел плавать, и оба вцепились друг в друга с губительной силой. Поэтому команда линейного корабля, сильно пострадавшая от сиднейского сифилиса и цинги мыса Горн, осталась на попечении неграмотного, но бесстрашного санитара. Более того, это были услуги не просто обычного военно-морского хирурга, имеющего лишь сертификат от департамента охраны здоровья флота, а настоящего дипломированного врача в лице Стивена Мэтьюрина, автора образцового труда о болезнях моряков, члена Королевского научного общества с докторскими степенями из Дублина и Парижа, джентльмена, свободно владеющего латынью и греческим (что было немалым утешением для его пациентов), близкого друга капитана Обри и, хотя об этом знали очень немногие, одного из сотрудников Адмиралтейства, а точнее, Министерства иностранных дел, чрезвычайно ценного советника по испанским и испано-американским делам, – короче говоря, агента разведки, хотя и действовавшего на совершенно добровольной основе.
Однако хирург, даже если он дипломированный врач в парике и с тростью с золотым набалдашником, которого приглашали лечить самого принца Уильяма, герцога Кларенса, – это не грот-мачта и тем более не руль. Он может поддерживать дух людей и облегчать их боль, но он не может ни двигать корабль, ни управлять им. Таким образом, у команды "Сюрприза" были все основания испытывать искреннюю благодарность к экипажу "Береники", и, зная разницу между добром и злом в море, они полностью осознавали эти свои моральные обязательства, пока совершали переход поочередно через места с холодным, умеренным и жарким климатом, а затем и воды с влажной и неприятной погодой, так характерной для родной Англии. Но их ни в коем случае нельзя было заставить полюбить саму "Беренику".
Их чувства разделяла и команда "Рингла", и это было ожидаемо, ведь и фрегат, и шхуна были судами c исключительными мореходными качествами, быстроходными, способными плыть очень близко к ветру, – шхуна могла идти удивительно круто к ветру, – и их почти почти не сносило под ветер, в то время как гораздо более крупный и мощный двухдечный корабль при таком ветре превращался в настоящее корыто. Он развивал неплохой ход, когда ветер дул за траверзом, особенно в полный бакштаг, но когда ветер поворачивал с носа, его матросы обменивались тревожными взглядами; и когда, наконец, лисели больше не выдерживали, и корабль приводили круто к ветру, а такелаж дрожал от напряжения, все их усилия не могли ни вести судно круче, чем на шесть румбов к ветру, ни помешать ему самым позорным образом заваливаться под ветер, подобно пьяному крабу.
К величайшему сожалению, линейный корабль вел себя подобным образом вот уже несколько дней, – с тех пор, как первое точное наблюдение подсказало им, что можно приступать к покраске корабля, чернению рей и полировке до блеска всего, до чего можно было дотянуться, так чтобы к тому моменту, когда лот начнет доставать дно, они были полностью готовы в надлежащем виде прийти в родной порт. Но все эти дни дул встречный ветер, и хотя "Сюрприз" и шхуна могли бы хорошо лавировать против ветра, продвижение сдерживал их спутник, ходовые качества которого в этом случае оставляли желать лучшего. И вот теперь была середина этой штормовой ночи, проклятой, мерзкой ночи, когда вид их заново выкрашенных бортов портился под напором брызг, хотя они могли бы уже напиваться на берегу, – или, по крайней мере, это могла бы делать команда "Сюрприза", поскольку они были из Шелмерстона, маленького городка, расположенного гораздо ближе, чем Портсмут, порт назначения "Береники".
Эмоции били через край, особенно на шканцах "Сюрприза", где необычайно сильный, порывистый ветер, дувший против сменяющегося приливно-отливного течения, вымочил всех до нитки; но внизу, в большой каюте, оба капитана сидели спокойно, пока "Береника" шла под марселями и нижними парусами, черпая немало воды и сваливаясь под ветер со своей обычной ужасающей скоростью, в то время как "Сюрприз" держался точно на своем месте за ее кормой, подняв только марсели с двойным рифом и наполовину выпущенный кливер, а "Рингл" нес и того меньше. Оба капитана знали, что все, что мог бы сделать самый умелый моряк, было уже сделано, а долгая служба в море научила их не только принимать неизбежное, но и не переживать по этому поводу. Еще до того, как они вошли в прибрежные воды, Хинедж Дандас предложил "Сюрпризу" проигнорировать военно-морские обычаи и разделиться, чтобы он продвигался вперед так быстро, как пожелает.
– Мы не везем срочных депеш, – нахмурившись, ответил Джек. Ведь судно, перевозившее срочные депеши, могло не соблюдать все обычные правила приличия и вежливости, ведь ему запрещено было задерживаться даже на минуту. На этом вопрос был закрыт. И вот теперь, когда Дандас пообедал на борту фрегата, они сидели в каюте, поставив перед собой графин портвейна с широким дном, и вполуха прислушивались к плеску волн о левый борт, а затем и о правый, когда судно сделало поворот на очередной длинный галс и подвесная лампа качнулась над рундуком, освещая доску для игры в нарды, – набор для использования в море, где шашки, удерживаемые особыми колышками, стояли в невероятно выигрышной для Джека Обри позиции.
– Что ж, она будет вашей, – сказал Дандас, опустошая свой бокал. – Причем со всем ее снаряжением и якорями.
– Ну, это очень любезно с вашей стороны, Хинедж, – ответил Джек. – Сердечно вас благодарю.
– Но должен сказать, Джек: вам чертовски везет. Вы не должны были даже завести все шашки в дом.
– Должен признать, что мне действительно очень повезло, – скромно сказал Джек, а затем, помолчав, рассмеялся и добавил: – Я помню, как вы сказали те же самые слова на старом "Беллерофонте" перед нашей битвой.
– Верно! – воскликнул Дандас. – Я так и сказал! Боже, как давно это было.
– У меня до сих пор есть шрам, – сказал Джек. Он закатал рукав, открыв длинную белую полосу на смуглом предплечье.
– Как приятно бывает вспоминать старые времена, – сказал Дандас, и, попивая портвейн, они пересказали друг другу эту историю, поднимая из глубин памяти мельчайшие подробности. В юности, когда они служили под руководством канонира на семидесятичетырехпушечном "Беллерофонте" в Вест-Индии, они играли в ту же самую игру. Джек, с его чертовским везением, выиграл и в тот раз; Дандас попросил реванш и снова проиграл, причем опять из-за дубля шестерок. Последовал обмен грубостями с использованием таких слов, как "мошенник", "лжец", "содомит", "болван" и "проклятая сухопутная крыса"; и поскольку драки над сундуком – обычный способ разрешения подобных разногласий на многих кораблях, – были строго запрещены на "Беллерофонте", было решено, что, поскольку джентльмены не могут стерпеть в свой адрес таких выражений, им следует драться на дуэли. Во время дневной вахты первый лейтенант, который очень любил белоснежную палубу, обнаружил, что на судне почти закончился самый лучший песок, и он отправил мистера Обри на голубом катере за отличным мелкозернистым песком, которого было полно на острове на слиянии двух течений. Мистер Дандас сопровождал его, неся в свертке из парусины две только что заточенные абордажные сабли, и, когда матросы взялись за лопаты, два юных джентльмена отошли за дюну, развернули сверток, торжественно отсалютовали друг другу и принялись за дело. Полдюжина ударов, скрежет клинков, и когда Джек вскрикнул: "О, Хинедж, что вы наделали?", Дандас на мгновение уставился на льющуюся кровь, разрыдался, сорвал с себя рубашку и перевязал рану, как мог. Когда они пробрались на борт дрейфовавшего в штиле "Беллерофонта", команда которого, к несчастью, бездействовала и пристально наблюдала за происходящим, их объяснения, совершенно разные и в обоих случаях настолько слабые, что в них даже не пытались поверить, были отвергнуты, а капитан жестоко выпорол их по голой заднице.
– Как мы ревели, – сказал Дандас.
– Вы завывали еще пронзительнее меня, – отозвался Джек. – Совсем как гиена.
Киллик, его стюард, давно ушел спать, поэтому Джек сам принес еще портвейна; и после того, как они выпили его, он заметил, что Дандас стал странно молчаливым. На палубе раздались приказы и звуки боцманских дудок, и "Сюрприз" плавно, силами всего одной вахты, сделал поворот и лег на правый галс.
– Джек, – сказал наконец Дандас тоном, который Джек уже слышал раньше. – возможно, сейчас неподходящий момент, когда я потягиваю ваше превосходное вино... Но вы говорили о каких-то прекрасных призах, которые взяли в Тихом океане.
– Все верно. Как вы знаете, от нас требовалось действовать в качестве капера, и, поскольку я не мог ослушаться приказа, мы захватили не только нескольких китобоев, которых продали на побережье, но и одного мерзкого пирата, – большое судно, изрядно набитое добычей с десятка других кораблей, а может, и с двух десятков.
– Ну, скажу вам прямо, Джек. Как вы, наверное, заметили, барометр поднимается, – Джек кивнул, глядя на смущенное лицо своего друга с неподдельным сочувствием. – То есть, скорее всего, погода прояснится, ветер будет западный и даже юго-западный, и завтра или послезавтра мы пройдем вверх по Ла-Маншу, а затем наконец расстанемся. Вы зайдете в Шелмерстон, а я направлюсь прямо в Помпи, – Все сказанное, хотя и было в высшей степени верным, требовало дальнейших объяснений, но Дандас, казалось, был не в состоянии продолжать. Он опустил голову, приняв довольно жалкий для столь выдающегося офицера вид.
– У вас что, на борту есть женщина, которую нужно высадить где-нибудь в другом месте? – предположил Джек.
– Не в этот раз, – сказал Дандас. – Нет. Джек, дело в том, что, как только "Береника" поднимет свой сигнал и в городе станет известно, что она на подходе, приставы повылезают из своих нор, и в тот момент, когда я ступлю на берег, меня арестуют и отправят в долговую тюрьму. Как думаете, не могли бы вы мне одолжить тысячу гиней? Я понимаю, что это ужасно большая сумма. Мне стыдно, что приходится вас просить об этом.
– Конечно, могу. Как я уже сказал, я при деньгах, мне бы сейчас и сам Крокус позавидовал. Но будет ли тысячи достаточно? Какой у вас был долг? Было бы глупо в такой ситуации мелочиться...
– О, я уверен, этого было бы вполне достаточно, и я чрезвычайно признателен вам, Джек. Я не смею сейчас просить об этом Мелвилла; все было бы по-другому, если бы он любил меня так же сильно, как любит вас, но в последний раз, когда он выставил меня за дверь, он назвал меня проклятым распутником и подонком и обрек на это гнусное плавание в Новую Голландию на "Беренике", – Старший брат Хинеджа, лорд Мелвилл, возглавлял Адмиралтейство и мог себе такое позволить. – Нет. Решение было вынесено на пятьсот с лишним, – в пользу той же молодой особы, к сожалению, или, скорее, ее печально известного адвоката, – но даже с учетом судебных издержек и процентов, уверен, тысячи хватило бы с лихвой.
Некоторое время они говорили об арестах за долги, приставах, долговых тюрьмах и тому подобном, демонстрируя глубокие и приобретенные горьким опытом знания в этой области, и вскоре Джек согласился, что тысяча поможет его другу продержаться до тех пор, пока он не получит свое давно не выплачивавшееся жалованье и не встретится с управляющим своим шотландским поместьем, ведь с таким медленным, громоздким и невезучим судном, как "Береника", не могло быть и речи о призовых деньгах, особенно в таком бесперспективном плавании.
– Я чувствую себя таким счастливым, Джек, – сказал Дандас. – Чек в банке Хоара – ведь это ваш банк, насколько я помню, – будет подобен щиту самого Аякса, когда я сойду на берег.
– Нет ничего лучше золота, чтобы сразу удовлетворить требования любого стряпчего.
– Вы глаголете истину, любезный Джек. Но даже если бы у вас было золото, – вы же не скажете, что у вас есть золото, английское золото, Джек? – чтобы отсчитать тысячу гиней, потребовались бы часы.
– Господь с вами, Хинедж. Все это утро и большую часть дня Том, Адамс и я считали и взвешивали, как банда ростовщиков, собирая мешки денег, чтобы произвести окончательный расчет команды, когда мы бросим якорь в Шелмерстоне. Доктор тоже помогал, роясь в наших кучах и вытаскивая все древние монеты, – кажется, среди них было несколько с изображением Юлия Цезаря и Навуходоносора, и он прижимал к груди ирландскую монету под названием "инчикинский пистоль", смеясь от удовольствия, – но он сбил нас со счета, и мне пришлось попросить его уйти, очень убедительно попросить. Когда он ушел, мы снова принялись сортировать и считать, сортировать, считать и взвешивать, закончив только перед самым обедом. В тех больших мешках, что стоят слева от рундука у кормового окна, по тысяче гиней в каждом, – это часть доли самого корабля, – в то время как в мешках поменьше – мохуры, дукаты, луидоры, джо и всевозможное иностранное золото на вес по пятьсот гиней в каждом; а в сундуках вдоль борта и внизу, в хлебной кладовой, хранятся мешочки с сотнями серебром, тоже по весу; их так много, что корабль оседает на корму, и я буду рад, когда их уложат получше. Возьмите один мешок с тысячей слева. Я мог бы в мгновение ока отсчитать вам ту же сумму из остального, но серебро было бы слишком тяжелым для вас.
– Да благословит вас Бог, Джек, – сказал Дандас, подбрасывая удобный мешочек в руке. – Даже этот весит килограмм семь, ха-ха-ха!
В этот момент пробило четыре склянки на кладбищенской вахте, и за этим почти сразу послышались приказы и отдаленные голоса на палубе; однако это не были обычные звуки, которые предшествуют повороту, и оба капитана внимательно прислушались, а Хинедж все еще бережно держал мешочек в руке, как рождественский пудинг. Через несколько мгновений в каюту ворвался вымокший однорукий мичман и закричал:
– Прошу прощения, сэр, но мистер Уилкинс просит передать наилучшие пожелания и доложить, что в трех километрах с наветренной стороны находится судно, – кажется, что семидесятичетырехпушечное, во всяком случае, двухдечный корабль, – и ему не совсем понравился их ответ на опознавательный сигнал.
– Благодарю вас, мистер Рид, – ответил Джек. – Я сейчас же поднимусь на палубу.
– И, пожалуйста, будьте так добры, разбудите моих гребцов, – крикнул Дандас, засовывая мешочек за пазуху и застегивая поверх него жилет, и, когда Рид ушел, добавил: – Джек, премного вам благодарен, я должен вернуться на свой корабль. Пробейте боевую тревогу и подойдите на расстояние окрика, – Он был старше в производстве в капитаны. – и хотя у "Береники" некомплект матросов, я полагаю, что вместе мы сможем справиться с любым из семидесятичетырехпушечных кораблей, что бороздят моря.
Пока на холодных и сырых шканцах глаза Джека привыкали к относительной темноте, Дандас неуклюже, на ощупь спустился в раскачивающуюся шлюпку, осторожно придерживая живот. Темнота была относительной, потому что теперь убывающая горбатая луна посылала достаточно света сквозь низкие облака, чтобы он смог разглядеть белое пятно в наветренной стороне, в котором, когда он навел свою подзорную трубу, можно было различить марсели и нижние паруса и двойной ряд освещенных орудийных портов. Но почти все его внимание было приковано к ответу на опознавательный сигнал, который отличал друга от врага. Это была цепочка из трех фонарей, самый верхний из которых постоянно мигал. Их должно было быть четыре.
– Я повторил, что не понял сигнал, сэр, – сказал Рид. – Но они так и оставили свой ответ без изменений.
Джек кивнул.
– Бейте боевую тревогу и прибавьте парусов, чтобы подойти ближе к "Беренике".
– Свистать всех наверх и бить боевую тревогу! – заревел Уилкинс застывшему на мгновение помощнику боцмана. – Эй там, на баке, фока-стаксель и полный кливер!
"Сюрприз" был в полном порядке: он повидал много сражений, и его экипаж постоянно готовили к новым боям. По команде фрегат мог превратиться из корабля с погашенными огнями, где три четверти экипажа спали, в ярко освещенное военное судно с выкаченными из портов орудиями, натянутыми вдоль бортов койками и закрытыми экранами зарядными ящиками, где каждый матрос находился на своем привычном, заранее назначенном месте, со всеми своими товарищами, готовый вступить в бой. Но сделать это в тишине было невозможно, и именно грохот барабана, приглушенный топот четырехсот ног и скрип лафетов вывели Стивена Мэтьюрина из глубокого и безмятежного сна.
Он довольно рано покинул общество Джека и Дандаса, поскольку был чем-то вроде сдерживающего фактора для их воспоминаний; и в любом случае после первого часа очень подробные рассказы о войне на море доводили его чуть ли не до слез. Они произнесли обычный субботний тост за жен и возлюбленных, а Дандас сказал особые комплименты в адрес Софи и Дианы, потребовав, чтобы все осушили полные бокалы до дна. Поэтому Стивен, человек обычно воздержанный и худощавый, весивший всего килограмм шестьдесят, выпил гораздо больше своих обычных двух-трех стаканов и решил удалиться в свою редко используемую каюту внизу, на которую он имел право как судовой врач, а не в более просторное и светлое помещение, которое обычно делил с Джеком, и там, после вечернего обхода, полежать и почитать. Вино, хотя и не опьянило его, но в какой-то степени повлияло на его внимательность, а книга, которую он читал, "О скептицизме" Клуза, требовала значительной концентрации, поэтому он отложил ее в конце главы, осознавая, что ничего не понял из последнего абзаца, откинулся в своей качающейся койке и сразу же вернулся к мыслям о жене и дочери – энергичной молодой женщине по имени Диана, черноволосой и голубоглазой, великолепной наезднице, и Бригите, ребенке, о котором он мечтал столько лет, но которого еще не видел. Подобные размышления были для него обычным делом и не требовали никакой концентрации, а скорее наоборот, потому что были лишь чередой образов – иногда смутных, иногда очень четких, – разговоров, реальных или воображаемых, и неопределенного ощущения подлинного счастья. И все же сегодня, впервые за все время этой очень долгой разлуки, – ни много ни мало, а полного кругосветного плавания, с множеством событий в море и на суше, – в них произошло неуловимое изменение, некая смена тональности. Как он узнал, теперь в любой момент они могли войти в прибрежные воды, где лот уже доставал до дна, и уже сам этот факт бросал его в дрожь, превращая то, что так долго было смутным будущим, уже почти в настоящее. Теперь уже некогда было наслаждаться прошлым блаженством, нужно было думать о реальности, с которой он столкнется через несколько дней или даже раньше, если ветер будет попутным.
Конечно, он с нетерпением ждал встречи с Дианой и Бригитой, как и на протяжении всех этих тысяч и тысяч километров, но теперь к этому нетерпению примешивалось дурное предчувствие, в котором он не мог или не хотел себе признаться. Почти все время этого долгого путешествия они не общались; ему было известно, что у него родилась дочь и что Диана купила Бархэм-Даун, большое поместье в отдаленной местности, с отличными конюшнями, хорошими пастбищами и огромными лугами, где арабским скакунам, которых она намеревалась разводить, было где разгуляться. Но, кроме этого, он практически ничего не знал.
Прошли годы, а у лет была дурная слава, и в памяти у него всплыл стих Горация:
Singula de nobis anni praedantur euntes;
eripuere jocos, Venerem, convivia, ludum...
На мгновение он попытался составить сносный английский перевод, но его
"Годы по очереди отнимают у нас радость, веселье и плотскую любовь,
И все одно за другим уходит..."
ему не понравилось, и он оставил попытки.
В любом случае, его положение было еще не таким отчаянным: хотя Венера, возможно, и была уже несколько отдаленной и мерцающей планетой, он по-прежнему любил веселый ужин в кругу друзей и серьезную игру в вист или в пятерки. И все же в какой-то степени он сам изменился, в этом не было никаких сомнений: например, ему все больше и больше казалось, что человечеству следует изучать именно человека, а не жуков или птиц.
Он изменился, конечно, он стал другим, и, вероятно, больше, чем сам думал. Это было неизбежно. А какую Диану он встретит, и как они поладят? Она вышла за него замуж главным образом из симпатии – он ей очень нравился, – и, возможно, в какой-то степени из жалости, ведь он так долго любил ее. А внешность у него была далеко не самая приятная, и с физической точки зрения он никогда не был хорошим любовником, чему к тому же совсем не способствовало его многолетнее пристрастие к опиуму, который он не курил, а пил в виде спиртовой настойки, лауданума, – иногда, в отчаянии из-за неразделенной любви к Диане, доходя до огромных доз. А Диана, напротив, никогда не принимала ни грана, ни капли опиума, и совсем ничего такого, что могло бы ослабить ее природный темперамент.
По мере того, как тянулась ночь, его охватывало нерациональное беспокойство, как это бывает во мраке, когда жизненные силы и мужество, способность рассуждать и здравый смысл покидают человека; временами он утешал себя мыслью, что есть ведь Бригита и что она теперь их свяжет, а иногда ему казалось, что Диана совершенно не подходила на роль матери, и ему хотелось выпить когда-то так любимой настойки, чтобы облегчить душевные муки. Конечно, теперь у него был заменитель в виде листьев растения кока, которые очень ценились в Перу за спокойную эйфорию, вызываемую их жеванием; но у них был большой недостаток – они полностью прогоняли сон, а сон был тем, чего он сейчас хотел больше всего на свете.
Но в какой-то момент он все же, очевидно, заснул, поскольку гулкая дробь барабана боевой тревоги вырвала его из сладостных глубин. Несмотря на долгие годы, проведенные в море, он во многих отношениях оставался совершенно сухопутным жителем, но у него было несколько навыков, выработанных на военно-морской службе. Почти все они были связаны с его работой судового хирурга, и теперь, еще до того, как его разум полностью осознал, что происходит, ноги сами понесли его к лазарету, находившемуся на нижней палубе в носовой части корабля. Поскольку в душном, зловонном треугольном закутке, который он занимал, было холодно и сыро, он лег в одежде, так что ему оставалось только надеть фартук, чтобы быть готовым к работе. В лазарете он застал своего санитара, крупного и очень сильного уроженца Манстера по имени Падин, который говорил почти исключительно по-ирландски, за перетаскиванием двух сундуков под большим фонарем, служивших в качестве операционного стола.
– Да пребудут с тобой Бог и Дева Мария, Падин, – сказал он по-ирландски.
– Да пребудут с вашей честью Бог, Дева Мария и святой Патрик, – ответил Падин. – Будет ли вообще битва?
– Одному Богу известно. Как Уильямс и Эллис?
Это были два пациента на койках у правого борта, с которыми сидел Падин. Они в шутку устроили дуэль на массивных железных ядрах с длинными ручками, которые, раскалив докрасна, матросы опускали в ведра с дегтем или смолой, чтобы расплавить их без риска возгорания.
– Теперь они трезвы, сэр, и раскаиваются в содеянном.
– Я осмотрю их, когда мы все подготовим, – сказал Стивен, начиная раскладывать пилы, скальпели, лигатуры и жгуты. К ним присоединился Фабьен, его ассистент, а за ним две маленькие девочки, Эмили и Сара, которые только что проснулись и были бы сонно-розовыми, если бы их кожа не была очень черной. Давным-давно их нашли на острове в Меланезии, все остальные обитатели которого погибли от оспы, занесенной китобойным судном, и поскольку они были тогда слишком больны и несчастны, чтобы самим позаботиться о себе в этой превратившейся в склеп деревне, Стивен забрал их с собой. Они не присутствовали при самых страшных операциях, которые ему иногда приходилось проводить, но их маленькие, нежные руки были удивительно подходящими для перевязок. Они ухаживали за теми, кто был прооперирован, и за выздоравливающими; они также очень помогали доктору Мэтьюрину в его частых вскрытиях животных, поскольку не проявляли ни малейшей брезгливости. Они совершенно забыли язык родного острова Свитинг, если не считать нескольких считалочек, но прекрасно говорили по-английски, причем на шканцах использовали изящные и правильные фразы, а на нижней палубе употребляли гораздо более приземленные выражения.
Вместе они раскладывали все материалы, которые могли понадобиться во время операции и после нее: корпию, бинты, шины, хирургические инструменты – фиксаторы, скальпели и ретракторы, – и мрачные приспособления вроде кляпов и обтянутых кожей цепей. Когда все это было разложено в должном порядке, чтобы самое необходимое оказалось под рукой хирурга в нужный момент, а на него самого надели фартук, они уселись и внимательно прислушались, пытаясь разобраться в общем беспорядочном шуме воды вдоль борта корабля, бурлящего водоворота с наветренной стороны руля и вибрации натянутого такелажа, которая передавалась на корпус, чтобы услышать хоть что-нибудь, что могло бы подсказать им, что происходит. Но ничего нельзя было понять, и напряженность постепенно начала спадать. Девочки сидели на палубе за пределами круга яркого света от фонаря и молча играли в игру, в которой вытянутая рука изображала лист бумаги, камень или ножницы. Стивен прошел к своим пациентам, осмотрел их и спросил, как у них дела.
– Превосходно, сэр, – ответили они, сердечно поблагодарив его за заботу.
– Что ж, я рад этому, – сказал он. – И все же, хотя это были хорошие, ровные переломы, которые сразу зафиксировали, пройдет много времени, прежде чем вы сможете лазить на мачты или танцевать на лужайке, если мы когда-нибудь милостью Божьей вернемся домой.
– Аминь, аминь, сэр, – ответили они хором.
– Но как вы могли поступить так неосмотрительно и легкомысленно, решив биться этими жуткими орудиями?
– Это была просто игра, сэр, развлечение, мы так иногда делаем. Один бьет, а другой уворачивается, и так по очереди.
– За все время службы в море я никогда не слышал о таких зверских играх.
Пациенты выглядели смущенными, избегая смотреть друг другу в глаза, и вскоре Эллис сказал:
– Все зависит от корабля, сэр. Мы часто так делали на "Агамемноне"; а у моего отца, который был плотником на "Георге", один раз случились серьезные разногласия с матросом, который назвал его...
– Как он его назвал?
– Не смею этого повторять.
– Шепни мне на ухо, – сказал Стивен, наклоняясь.
– Нимфой, – прошептал Эллис.
– О, вот как, презренный пес? И чем все закончилось?
– Ну, сэр, они поссорились, как я уже сказал, и все на баке согласились, что будет правильно биться ядрами, и мой отец так ему треснул, что в тот же вечер ему пришлось отрезать ногу, сильно искалеченную. Но в конце концов, это даже пошло ему на пользу. Так как у него осталась только одна нога, то капитан, почтенный мистер Байрон, который всегда был очень добр к своим людям, сделал ему свидетельство кока, и он служил до тех пор, пока не утонул возле Коромандельского берега.
– Сэр, – крикнул Рид, появляясь в дверях с закрытой банкой с кофе в руке. – капитан передает это с наилучшими пожеланиями, чтобы поднять вам настроение. Сражения не будет. Судно, шедшее с наветренной стороны, оказалось тем самым знаменитым линейным кораблем "Громовержец", семьдесят четыре орудия. Когда им не понравился наш вид, они приняли круто к ветру, и при этом некоторые из наиболее блестящих офицеров у них на борту – я имею в виду тех, кто умеет считать больше, чем до трех, – поняли, что у них был поднят неверный сигнал: не хватало одного фонаря.
– Разве их за это не выпорют перед всем флотом?
– Боюсь, нет, сэр. Они говорят, что старше нас по производству, а это так и есть, что сожалеют о любых возможных неудобствах и что капитана Дандаса, капитана Обри и доктора Мэтьюрина приглашают позавтракать на борту. Господи, сэр, не хотел бы я оказаться на месте этого сигнального лейтенанта, не видать ему теперь очередного повышения.
Большинство сообщений, которые описывал Рид, были более или менее вымышленными, и в любом случае они медленно, с большим трудом передавались сквозь густую пелену дождя с помощью различных сочетаний фонарей; но приглашение на завтрак оказалось настоящим, и с первыми лучами солнца его повторили флагами, а потом то же сообщение привез промокший мичман в шлюпке. И вот оба капитана вместе с доктором Мэтьюрином подошли к борту незадолго до восьми склянок утренней вахты – голодные, замерзшие, мокрые и злые.
Пригласившему их капитану, пожилому человеку по фамилии Феллоуз, очередное повышение как раз было бы кстати, поскольку он занимал уже столь высокое место в списке капитанов по производству, что в следующем списке адмиралов, который должен был появиться в газетах, он обязательно должен был стать контр-адмиралом синего вымпела, если только не случится какое-нибудь невероятное несчастье, из-за которого он станет "желтым" адмиралом, то есть при этом не будет назначен ни на какую эскадру и не получит никакой другой руководящей должности. Но теперь такое невероятное несчастье становилось для него вполне вероятным. Несчастный сигнальный лейтенант "Громовержца", теперь запертый в своей каюте, вызвал вполне оправданный гнев двух весьма известных людей: во-первых, сына бывшего и брата нынешнего первого лорда Адмиралтейства, а во-вторых, члена палаты представителей от тори от округа Милпорт. Капитан Обри мог представлять интересы не более чем горстки жителей, арендаторов в поместье своего двоюродного брата (это была семейная вотчина), но его голос в палате представителей имел такое же значение, как и голос депутата от округа. Недоброжелательность любого из этих джентльменов могла привести к ужасному пожелтению потенциального кандидата в адмиралы. И еще был этот доктор Мэтьюрин, о котором с такой странной настойчивостью спрашивал чиновник Адмиралтейства, следовавший на "Громовержце" в Гибралтар... разве не его приглашали лечить принца Уильяма?
Капитан Феллоуз встретил своих гостей с предельной доброжелательностью, с извинениями, объяснениями и накрытым к завтраку столом, на котором были все те деликатесы, которые может предложить корабль, покинувший порт всего несколько дней назад: говяжьи стейки, бараньи отбивные, бекон, яйца во всем их удивительном разнообразии, свежий хлеб, грибы, свиные сосиски, пирог с телятиной и ветчиной, свежее масло, свежее молоко, даже свежие сливки, чай и какао – все, кроме кофе, которого сейчас так не хватало Джеку и Стивену.
Мистер Филипс, одетый в черный костюм чиновник Адмиралтейства, сосед Стивена по столу, сказал:
– Полагаю, вы еще не видели последний выпуск журнала Королевского научного общества? У меня в каюте есть номер, только что из типографии, и я был бы рад показать его вам, – Стивен ответил, что будет очень рад, и Филипс продолжил: – Могу я угостить вас копченой селедкой, сэр? Она необычайно питательная и сытная.
– Вы очень добры, сэр, – сказал Стивен. – но я воздержусь. От нее еще больше захочется пить, – Тихим, доверительным тоном (на самом деле они знали друг друга достаточно хорошо, чтобы сделать такое замечание) он добавил: – Неужели кофе совсем не будет?
– Надеюсь, что вы ошибаетесь, – ответил Филипс и обратился к проходящему стюарду.
– О, нет, сэр. Нет. На этом корабле подают какао. Хотя здесь приветствуется и чай.
– Кофе расслабляет мышцы, – безапелляционно заявил хирург "Громовержца". – Я всегда рекомендую пациентам какао.
– Кофе? – крикнул капитан Феллоуз. – Джентльмен желает кофе? Физерстонхау, сбегай и посмотри, есть ли что-нибудь в кают-компании или у мичманов.
– Кофе расслабляет мышцы, – повторил хирург, на этот раз уже громче. – Это медицинский факт.
– Возможно, доктор хотел бы немного расслабить свои мышцы, – сказал капитан Дандас. – Я уверен, что ему это не помешает, ведь он всю ночь глаз не сомкнул.
– Мистер Макабер, – обратился капитан Феллоуз через стол к своему первому лейтенанту. – Примите меры, чтобы Физерстонхау был усерднее в своих поисках.
Но никакое усердие не могло найти то, чего на борту не было. Стивен поспешил заметить, что это не имеет значения, не стоило беспокоиться, он выпьет кофе, даст Бог, в другой раз, и что, если его угостят кружечкой легкого пива, оно прекрасно пойдет с этим маринованным лососем. И когда, наконец, с неприятной трапезой было покончено, он отправился в каюту Филипса, чтобы ознакомиться с новым выпуском научного журнала.
– Как поживает сэр Джозеф? – спросил он, когда они остались одни, имея в виду своего близкого друга и вышестоящего начальника, главу военно-морской разведки.
– Физически он здоров, – сказал Филипс, – и, возможно, немного пополнел с тех пор, как вы видели его в последний раз, но он обеспокоен. Я не рискну говорить, по какому поводу: вы знаете, насколько у нас все это, как бы это выразиться, конфиденциально.
– На флоте мы обычно говорим, что переборки тонкие, – заметил Стивен.
– Переборки? Благодарю вас сэр, очень точное сравнение. Но из этого письма, – Он достал его из внутреннего кармана. – вы, без сомнения, все сами узнаете.
– Я вам очень признателен, – сказал Стивен, взглянув на черную печать Адмиралтейства с якорем. – А теперь, пожалуйста, будьте так добры, расскажите мне подробно о событиях, произошедших с февраля прошлого года, когда я получил отчет от испанцев.
Филипс опустил глаза, немного подумал и сказал:
– Боюсь, порадовать вас нечем. В Испании, безусловно, есть некий прогресс, но по остальным фронтам дипломатические неудачи, и везде он продолжает находить ресурсы в виде союзников, солдат, денег, кораблей и запасов, чего мы не можем сделать или делаем с огромным трудом и непосильными затратами. Мы на пределе сил и можем сломаться в любой момент, а он кажется несокрушимым. Дела идут настолько плохо, что, если он нанесет еще один сокрушительный удар, нам, возможно, придется просить мира. Давайте я расскажу о странах Европы по очереди...
Он как раз разбирал успехи агентов Бонапарта в Валахии, когда появился лейтенант с известием, что, как только доктор окажется в катере "Береники", капитаны отправятся обратно: в эту самую минуту они уже прощаются. – И ветер поворачивает, – добавил он. – Вас теперь так мочить не будет.
Поездка назад действительно была посуше, но не для того, кто обычно задерживался на самой нижней ступеньке на борту корабля, держась за ванты и размышляя, пока судно не качнется и волна не окатит его, на этот раз выше пояса. Стивен, как обычно, поднялся на борт "Сюрприза" весь мокрый; и, как обычно, Киллик – исхудавший, постаревший и сверхъестественно сварливый из-за того, что ему приходилось присматривать за капитаном и доктором, которые были ужасно беспечны со своей одеждой и внешним видом, – схватил его и буквально втолкнул в каюту, причитая:
– Ваши лучшие бриджи тоже, ваши единственные приличные бриджи! Снимите, пожалуйста, и подштанники, сэр, мы же не хотим, чтобы у вас началась простуда. Все мокрое, все просто насквозь, а теперь наденьте вот этот халат и вытрите ноги вот этим полотенцем, и я найду вам что-нибудь более-менее теплое. Боже нас помилуй, а где ваш парик?
– У меня за пазухой, Киллик, – примирительным тоном ответил Стивен. – Он защищает мои часы, в свою очередь завернутые в носовой платок.
– Парик у него за пазухой – за пазухой! – бормотал Киллик, собирая одежду доктора. – Скоро меня в сумасшедший дом отправят.
Джек справился с подъемом на борт гораздо быстрее, чем его корабельный хирург, и теперь крикнул из большой каюты:
– Стивен, а вы разве... – но затем, вспомнив, что его друг не любит, когда его спрашивают, не промок ли он, кашлянул и продолжил очень бодрым, неуместно веселым голосом: ...можете припомнить такой отвратительный завтрак, черт их возьми? Пиво и жирные бараньи отбивные на холодной тарелке. На холодной тарелке, будь я проклят! Меня лучше угощали на голландской рыболовной шхуне у острова Тексель. И ни одного письма, черт возьми, ни записки, ни даже счета от портного! Но не будем расстраиваться. Ветер поворачивает. Он уже дует с северо-северо-востока, и если он повернет еще на пару румбов или около того, мы будем в Шелмерстоне к среде, несмотря на "Беренику".
– А вы разве ожидали писем, брат мой?
– Конечно, ожидал. Когда мы заходили на Фаял за водой, мы обменялись номерами с "Лаской", которая как раз огибала мыс, направляясь домой. Они должны были о нас сообщить, и я наделся хоть на какую-нибудь весточку. Но нет, ни слова, хотя Дандас получил целую стопку. Целый мешок, ха-ха-ха! – Боже мой, Стивен, – сказал он, входя, потому что полуобнаженный Мэтьюрин был так же лишен стыда, как и его предок, безгрешный Адам. – Но прошу прощения, я вас прерываю... – он посмотрел на письмо в руке Стивена.
– Совсем нет, любезнейший. Расскажите, почему вы так веселы, несмотря на неудачу с почтой.
Джек сел рядом с ним и, стараясь говорить так тихо, чтобы это ускользнуло от внимательного слуха Киллика, – тщетные надежды, – сказал:
– В письме Хинеджа был такой очаровательный абзац обо мне. Мелвилл пишет, что он был так рад услышать, что "Сюрприз" уже почти в родных водах; что он всегда считал, что это великодушно с моей стороны, – Стивен, именно так он выразился: великодушно, – принять такое нестандартное назначение, несмотря на то, что со мной так подло обошлись; и что теперь у него появилась возможность выразить свою благодарность за мои заслуги, – за мои заслуги, Стивен, слышите? – предложив мне небольшую эскадру, которая скоро отправится крейсеровать у побережья Западной Африки и будет включать несколько быстроходных кораблей для перехвата судов работорговцев – вы бы это одобрили, Стивен, – и, возможно, три фрегата и пару семидесятичетырехпушечных кораблей на случай, как он выразился, каких-нибудь непредвиденных обстоятельств. И я буду коммодором первого ранга, Стивен, с брейд-вымпелом, капитаном в моем подчинении и флаг-лейтенантом, а не как в той тяжелой кампании на Маврикии, когда мне чуть ли не самому пришлось поднимать якорь, как простому матросу. О, ха-ха-ха, Стивен! Я не могу передать, как я счастлив, и я смогу позаботиться о Томе: ему ведь иначе никогда не стать капитаном, это его единственный шанс. И большой спешки нет. Мы пробудем дома месяц, а то и больше, и Софи и Диана успеют от нас устать. Ха, ха, в Шелмерстоне сойдем на берег, запрыгнем в почтовую карету от "Короны" и нагрянем в Эшгроув! Что скажете, не выпить ли нам, наконец, кофе?
– С большим удовольствием, Джек, и позвольте мне в высшей степени порадоваться за ваше великолепное назначение, – сказал доктор, пожимая ему руку. – Но что касается Шелмерстона, послушайте, Джек, – продолжал Стивен, который уже расшифровал дважды закодированное послание сэра Джозефа. – я должен быть в Лондоне как можно быстрее. Мне придется пока подождать с Шелмерстоном и остаться на "Беренике". Она идет напрямую, в то время как вам придется повернуть налево и пройти значительное расстояние, и к тому же, только человек без сердца смог бы сойти на берег после такого долгого отсутствия, поцеловать пару щечек и затем запрыгнуть в карету. А в Плимуте я смогу спокойно это сделать, и там в щечку целовать будет некого.
Джек пристально посмотрел на него и, видя, что спорить бесполезно, крикнул:
– Киллик! Эй, Киллик!
– Ну, что еще? – ответил Киллик, появившийся удивительно быстро.
– Свари-ка нам кофе, слышишь?
– Так точно, сэр, есть подать кофе.
Он уже давно ждал этого приказа: котелок стоял с горячей водой, зерна помолоты, и через несколько минут, сияя, появился элегантный кофейник, наполнив ароматом всю каюту. Из всех многочисленных человеческих достоинств почтенный Киллик обладал только двумя – он умел начищать серебро и готовить кофе; но этими качествами он обладал в такой степени, что тем, кто любил, чтобы посуда была блестящей, а кофе чрезвычайно быстро подавался и был из хорошо обжаренных, свежемолотых зерен и обжигающе горячим, стоило смириться с его бесчисленными недостатками.
Они взяли чашки в большую каюту, там уселись на обитую подушками скамью – на самом деле это был ряд рундуков, которые тянулись по всей длине величественного ряда кормовых окон, – и Джек сказал:
– Я искренне сожалею об этом. Конечно, тогда наше прибытие домой не будет таким приятным, совсем не таким. Но вам, разумеется, виднее. Но когда вы сказали, что вам нужно спешить изо всех сил, вы действительно имели это в виду?
– Да, именно так.
– Тогда почему бы вам не поплыть на "Рингле"? Даже если ветер не повернет еще на румб, шхуна сможет пойти прямо в Помпи и доберется туда, по крайней мере, вдвое быстрее, чем эта бедная старая "Береника", которой уже давно пора на слом, – Затем, заметив удивленный взгляд Стивена, он налил ему еще одну чашку и продолжил: – Я еще вам не говорил, – у меня не было времени ни вчера вечером, ни сегодня утром, когда этот тупой осел, этот баран устроил весь этот переполох, – но я выиграл шхуну у Хинеджа после ужина в нарды: я бросил две шестерки, когда уже был на грани поражения. Он уже завел в дом шесть шашек, но долго не мог снова начать заводить остальные, и я выиграл. Том, Рид и Бонден провезут вас по проливу, – они прекрасно справляются со шхуной, – а я добавлю несколько матросов не из Шелмерстона.
Стивен, как обычно, немного попротестовал, но очень недолго, поскольку он уже давно привык как к щедрости военно-морского флота, так и к его быстроте в принятии решений. Джек выпил еще одну чашку и поспешил на палубу, громко требуя спустить свою гичку.
Оставшись один в каюте, Стивен размышлял над сообщением от сэра Джозефа. Оно требовало от него, не теряя ни минуты, отправиться в Лондон, и даже в более кратких выражениях, чем обычно. Джозеф Блейн ненавидел многословие почти так же сильно, как самого Наполеона Бонапарта, и все же эта крайняя лаконичность озадачивала Стивена, пока, вспомнив о былых временах, он не перевернул лист и там, в левом нижнем углу, не обнаружил едва заметную, написанную карандашом букву "пи", означающую "многие". В данном случае речь шла о комитете, состоящем из ведущих сотрудников разведывательной службы и министерства иностранных дел, который и отправил его в Перу, чтобы предупредить или, скорее, опередить французов в их попытке привлечь на свою сторону лидеров движения за независимость от Испании. Очевидно, они хотели знать, чего он добился, и, по всей вероятности, такая крайняя спешка означала, что им было трудно представить дело в благоприятном или хотя бы приемлемом свете перед своими испанскими союзниками. Он прокручивал в голове длинный ряд запутанных событий, которые нужно будет включить в отчет, пристально глядя на кильватерный след фрегата, который, учитывая все обстоятельства, к тому времени достиг совершенно невероятной длины.
Он все еще размышлял, когда Том Пуллингс, номинальный капитан корабля – номинальный из-за неуклюжей попытки выдать "Сюрприз" за каперское судно под командованием офицера запаса на половинном жалованье, чтобы обмануть испанцев, – вошел и крикнул:
– Вот вы где, доктор. Отличные новости! "Береника" легла в дрейф и нащупала лотом дно примерно полчаса назад, и "Рингл" сейчас подойдет к нам. Киллик, эй, Киллик! Собери сундук доктора как можно скорее.
Не успел он уйти, чтобы заняться своим сундуком, как Джек снова вбежал на борт по кормовому трапу.
– Вот и вы, Стивен! – воскликнул он. – Хинедж остановил свой корабль и смог сделать промер глубины, – белый песок и мелкие ракушки, – и на шхуне все готово. Киллик! Эй, Киллик! Собери сундук доктора...
– Я уже его собрал, разве не видите? – Голос Киллика дрожал от негодования. – Все уложено: ночная рубашка сверху; домашние туфли; обычная клетчатая рубашка и брюки, чтобы добраться до Южного Форленда; белая рубашка и шейный платок для поездки в Лондон и приличные черные бриджи; самый лучший парик лежит в правом ближнем углу, – Он заковылял прочь, и было слышно, как он толкает сундук, говоря своему приятелю: "Давай, Билл, побыстрее".
– Что до моих коллекций, – сказал Стивен, имея в виду многочисленные бочки и ящики в трюме, в которых хранились образцы, собранные на протяжении многих тысяч километров усердным натуралистом, чьи интересы простирались от криптограмм до крупных млекопитающих, насекомых, рептилий и, прежде всего, птиц. – Я полностью на вас полагаюсь. А еще нужно решить, что делать с девочками. У Джемми-птичника ведь есть жена в деревне, не так ли?
– У него есть кто-то вроде жены, или, по крайней мере, была, когда мы отплывали; и я не думаю, что Сара и Эмили поймут, в чем разница. В любом случае, я их пристрою, пока вы вернетесь. Ведь вы же вернетесь, как я полагаю?
– Разумеется, я приеду, как только смогу. Я буду очень расстроен, если моя поганка с озера Титикака будет испорчена.
– Шхуна у борта, сэр, если угодно, – сказал Бонден, рулевой и очень старый друг Джека, которого Стивен когда-то научил читать.
– И, Джек, прошу вас, передайте Диане от меня самый сердечный привет и заверьте ее, что будь моя воля...
– Пойдемте, сэр, прошу вас, – сказал Том Пуллингс. – Шхуна у борта, и нам очень тяжело ее удерживать при этом ужасном волнении.
Они благополучно переправили его, сухого и невредимого, хотя и несколько запыхавшегося от прыжка, который он совершил, вопреки всем советам, в тот момент, когда шхуна поднялась на волне. Он не был на борту "Рингла", когда он был тендером "Береники", потому что, хотя он время от времени и рассматривал его с некоторым интересом, его собственный маленький, выкрашенный в зеленый цвет ялик был гораздо более подходящим для исследования поверхности океана и небольших глубин, до которых он мог дотянуться своей сетью, – в тех случаях, когда корабли попадали в штиль. Теперь он обнаружил, что шхуна двигалась гораздо быстрее "Сюрприза", потому что весила в шесть или семь раз меньше, и он осторожно прошел к главным вантам левого борта, где, казалось, он никому не мешал и где его надежно поддерживала крайняя пара вант. Тем временем матросы на носу свернули кливер, так что шхуна стала уваливаться под ветер, и мгновение спустя подняли фок, а затем и грот; шкоты выбрали, и "Рингл" накренился на подветренный борт, двигаясь все быстрее и быстрее. Стивен вцепился в ванты, испытывая странное волнение; он хотел вытащить носовой платок и помахать друзьям, но, прежде чем он смог дотянуться до него, они промчались мимо "Береники", которая будто бы стояла на месте, хотя она несла довольно много парусов, и ее нос отбрасывал приличную волну.
Хинедж Дандас снял шляпу и крикнул что-то, – без сомнения, доброе и жизнерадостное, – но ветер унес его слова прочь; Стивен помахал ему рукой – опрометчивый поступок, потому что в следующий момент его бросило назад, и он врезался в мощного Баррета Бондена, который сидел у румпеля, ведь у шхуны не было штурвала. Не давая "Ринглу" ни на мгновение отклониться от курса, Бонден поймал доктора левой рукой и передал его Джо Плейсу, который привязал его, оставив достаточную свободу движений, к огболту на одном из бимсов.
Здесь он пришел в себя и довольно скоро устроился с достаточным комфортом, глядя прямо за корму, и, к своему удивлению, увидел, что "Береника" и "Сюрприз" уже довольно далеко. Маленькие люди на носах кораблей уменьшались на глазах, и уже было никого не узнать, если не считать Неуклюжего Дэвиса в его красном жилете. К этому времени "Рингл" уже поставил фор-марсель (в конце концов, это была марсельная шхуна), и шел в очень крутой бейдевинд, поскольку шхуна могла идти круче, чем на пять румбов, к ветру, – тогда как даже такой маневренный корабль, как "Сюрприз", оснащенный прямыми парусами, не мог давать больше шести, в то время как бедная толстая "Береника" едва ли могла справиться с семью, и то ценой сильного сноса под ветер, – так что "Рингл" мчался вперед, вызывая восторг у всех на борту.
Вскоре на обоих кораблях были видны лишь мачты, белевшие на фоне темно-серых облаков, и только на поднимающейся волне можно было еще разглядеть корпуса. Стивен видел, как они легли на другой галс, двигаясь в сторону Уэсана и становясь все меньше, потому что, если ветер не повернет еще больше, им, в отличие от "Рингла", долго придется лавировать. Он наблюдал за ними со смешанными чувствами: "Береника" была хорошим кораблем, на котором он провел много приятных вечеров с Джеком, Дандасом и Кирни, первым лейтенантом, за азартным, но вполне цивилизованным вистом или просто за неспешными разговорами о портах, местных нравах и военно-морских припасах, от Китая до Перу, причем все сказанное основывалось на личном опыте. Но "Сюрприз" был его домом дольше, чем он мог припомнить. Конечно, он проводил время на берегу и на других кораблях; но на этом судне он, вероятно, прожил дольше, чем в каком-либо другом месте, поскольку долгие годы вел бродячую, неустроенную жизнь.
Прошло три дня, прежде чем бриз, наконец, стих, сменившись на западный и даже юго-западный, – благоприятный для тех, кто направлялся вверх по Ла-Маншу, – и в послеполуденную вахту того дня, когда они достигли траверза Шелмерстона, "Сюрприз" и "Береника" наконец расстались, попрощавшись друг с другом с самой искренней доброжелательностью.
"Сюрприз" шел на запад под брамселями, – начищенный, свежевыкрашенный, местами даже сверкающий, – а вся команда, даже вахта на палубе, была в выходной одежде, настолько приличной, насколько позволяло столь долгое отсутствие: ярко-синие куртки с медными пуговицами, белые парусиновые брюки, вышитые рубашки, туфли с бантами, цветные шейные платки. Долгий и скрупулезно точный окончательный раздел призовых денег от каперской части плавания занял все утро и прошел торжественно, как заседание верховного суда, под наблюдением всех старших офицеров, унтер-офицеров и представителей четырех частей корабля. Доля каждого матроса составила 364 фунта, 6 шиллингов и 8 пенсов, и даже девочкам, которым с общего согласия было разрешено разделить между собой половину одной доли, досталось больше песо, чем они могли легко сосчитать, а каждый шел по 4/6 пенсов. Это была серьезная, длительная церемония, но теперь в дело вмешались грог и обед, которые значительно уменьшили скованность, и многие матросы расхаживали по палубе, хлопая себя по карманам, смеясь просто от удовольствия и глядя, как корабль легко плывет, подгоняемый к тому же приливом, к бесконечно знакомому берегу.
Им пришлось сбросить скорость задолго до входа в гавань и подождать на якоре со взятыми на гитовы марселями, пока над отмелью не набралось достаточно воды, чтобы позволить тяжело нагруженному фрегату безопасно проскользнуть в порт, и люди выстроились вдоль борта, глядя в сторону суши. Больше половины из них были из Шелмерстона, и они показывали друг другу, что изменилось, а что осталось таким, каким было всегда.
Некоторые из немногочисленных прихожан англиканской церкви, находившихся на борту, заметили, что флюгеру на их храме, изображающему гигантскую акулу, подновили хвост: старый скрип, возможно, исчез, и они его больше никогда не услышат. Но других успокаивал вид низкой квадратной башни, чья нормандская суровость была смягчена несколькими сотнями лет дождей и юго-западных ветров: даже самый зоркий глаз не мог заметить на ней никаких изменений. Однако большинство жителей городка принадлежали к той или иной из процветавших там нонконформистских сект, из которых самыми богатыми и влиятельными были сетиане. Они испытывали величайшее удовлетворение, глядя на свою часовню на высоком холме, чей белый мрамор, украшенный огромными блестящими медными вставками, теперь отражал солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь просветы в затянутом облаками водянистом небе. Этой часовне явно пошло на пользу предыдущее плавание, в ходе которого капитан Обри захватил, среди прочих призов, корабль, трюм которого был набит большими кожаными бутылями с ртутью, и ей суждено было стать еще роскошнее после этого, гораздо более успешного похода.
Как именно стоило сделать ее еще великолепнее, только предстояло решить, и пока они рассматривали берег, то начали обсуждать шпили. Матрос из книппердоллингов, анабаптист, стоявший примерно в метре от сетиан, – один из немногих, чье не самое лучшее пищеварение делало его раздражительным после еды, – высказал мнение, что от шпилей отдает папизмом. Несмотря на общее веселье на борту, это могло бы привести к разногласиям, если бы Уильям Берроуз, пожилой, пользующийся большим авторитетом баковый матрос, не крикнул голосом, который напомнил всем матросам о том, как следует вести себя в торжественных случаях:
– А вот и парусная мастерская старика Сэндби, такая же чертовски нелепая, как всегда, с этим жутким огромным навесом и без подъемного крана.
Все тут же начали вспоминать дома, магазины и гостиницы, оставшиеся на своих местах; однако постепенно приподнятое настроение сменилось некоторым беспокойством: никто не входил в "Корону" и не выходил из нее, что само по себе было противоестественно; все рыбацкие лодки были вытащены на берег; никто не стоял на пляже и не смотрел в их сторону, хотя любой, у кого была подзорная труба, – а таких в Шелмерстоне было хоть отбавляй, – мог не только узнать фрегат, но и увидеть огромный серебряный подсвечник с позолотой, захваченный на пиратском судне в Великом южном океане и теперь водруженный на верхушку мачты. Что же случилось? Беспокойство среди экипажа распространялось медленно, и многие не хотели даже и думать ни о чем плохом, но когда один тупоголовый матрос по имени Харрис ляпнул, что это напоминает ему остров Свитинг в Тихом океане, где все люди внезапно умерли и в живых остались только Сара и Эмили, остальные набросились на него с неожиданной свирепостью: засунул бы он свой язык в задницу, закрыл бы пасть, или, как говорят моряки, отвалил бы к морскому черту на рога, чтобы они больше не видели его уродливую, покрытую черными оспинами тушу и рожу, похожую на грязную койку.
Когда начали падать первые капли дождя, Джек отдал приказ:
– К кабестану!
Они бросили стоп-анкер, с невероятной силой наваливаясь на рукоятки, и как только он зацепился за дно, прилив повел корабль к берегу. Ветер наполнил фор-марсель, и они плавно прошли над банкой, с запасом в целую сажень. В этот момент очень пожилой мужчина с забинтованным лицом оттолкнулся от берега и погреб к фрегату, с мальчишкой у руля.
– Что это за корабль? – окликнул он высоким, пронзительным, скрипучим старческим голосом, приложив ладонь к уху.
– "Сюрприз", – ответил Джек в полной тишине.
– Откуда вы вышли?
– Из Шелмерстона, а последним портом был Фаял.
– "Сюрприз". Ага, "Сюрприз", понятно, – сказал старик, кивая. – У вас на борту есть молодой парень по имени Джон Сомерс?
Некоторое время стояла тишина, ведь Джон Сомерс утонул у мыса Горн.
– Говори, Сомерс-младший, – тихо сказал Джек.
– Дедушка, – сказал брат Джона. – Это Уильям. Джона призвал к себе Господь. Я его младший брат, дедушка.
– Уильям? Уильям?
– Да.
– Я тебя помню, – сказал старик почти без выражения.
– Как мама? – спросил Уильям.
– Умерла, похоронили год тому или больше.
– Отдать якорь, – скомандовал Джек.
Пока корабль вставал на якорь, а шлюпки спускали за борт, кто-то спросил мальчика, кто он такой.
– Арт Комптон, – сказал он.
– Так ты мой племянник! – воскликнул Питер Уиллис. – Я Элис привез ручного попугая. Как там у вас дела, и куда все подевались?
– Все здоровы, думаю, дядя Питер. Они все ушли в Уорсли, смотреть, как будут вешать Джека Синглтона и его дружков. А меня оставили присматривать за стариком Сомерсом. Ну, мы соломинки тащили.
– Спустить красный катер, – крикнул Джек, а потом по очереди перечислил и остальные шлюпки. Они сошли на берег под усиливающимся моросящим дождем, и Джек направился прямиком в "Корону", ведя за руки девочек. Он стучал до тех пор, пока дряхлый конюх не открыл дверь.
Дождь прекратился задолго до захода солнца, и с возвращением жителей Шелмерстона, включая проституток, с повешения, – семеро мужчин и ребенок на одной виселице, зрелище, привлекшее внимание всего графства, – городок заметно повеселел, несмотря на новости о новых смертях, о некоторых совершенно неожиданных рождениях и откровенно брошенных семьях. В большинстве гостиниц и пивных были слышны скрипки, и люди ходили от дома к дому с удивительно богатыми и разнообразными подарками.
Но к тому времени, когда "Корона" и все остальные заведения на берегу наполнились шумом, светом и гулом веселых голосов, Джек, оставив Сару и Эмили с миссис Джемми, – толстой, страдающей одышкой женщиной, – мчался по хорошим дорогам в направлении Эшгроува со всей скоростью, на какую была способна карета, запряженная четверкой.
Его массивный морской сундук, конечно, был пристегнут сзади, но последний подарок Софи, тончайшие кружева с Мадейры, он держал на коленях, опасаясь помять. Из-за этого он сидел довольно скованно, но, несмотря на это, время от времени засыпал – в последний раз после того, как старший почтальон, свернув с главной дороги, спросил у него точное направление. Джек ответил, заставил его повторить инструкции и через пять минут снова заснул, как это делают все моряки, гадая, спят ли уже все дома.
Полчаса спустя стук копыт изменился, а потом затих, карета остановилась, и Джек пришел в себя, пораженный ярким светом в своем доме, точнее не столько в самом доме, сколько на другой стороне конюшни, куда подъехала карета. Одно время Джек был достаточно богат и занимался разведением и дрессировкой скаковых лошадей, в которых он считал себя таким же знатоком, как и любой другой военный моряк, и этот великолепный двор, вымощенный кирпичом, и красивые здания вокруг были построены в то время. В самой красивой постройке, каретном сарае на два экипажа, горел свет, и в ночи были слышны песни, смех и громкие оживленные разговоры – слишком громкие, чтобы кто-то заметил прибытие кареты.
Джек подобрал кружева, которые все же помял за последние несколько километров, рассчитался с почтальонами, попросил их внести его сундук под навес и вошел внутрь. Чей-то голос крикнул: "Это же капитан", веселый гомон стих, если не считать голоса одной женщины, глухой ко всему, кроме собственной истории:
– А я ему и говорю: "Ты, придурок бестолковый, ты разве никогда не видел, как девушка делает...", – а на заднем плане звучала песня "Где бы по свету я не скитался, Всегда я домой, домой возвращался".
Хоукер, конюх, подошел к нему с нервной улыбкой и сказал:
– Добро пожаловать домой, сэр, и, пожалуйста, простите нам эту вольность. У Абеля Кроули был день рождения, и поскольку все дамы были в отъезде, мы подумали, что вы не будете возражать, – Он указал на Абеля Кроули, которому только что исполнилось семьдесят девять, мертвецки пьяного и потерявшего дар речи, с виду и вправду мертвого; когда-то он был матросом на одном из кораблей молодого лейтенанта Обри, "Аретузе". Почти все присутствующие мужчины в то или иное время были товарищами Джека по кораблю, и большинство из них были так или иначе искалечены. Компанию им составляли, как и следовало ожидать, невысокие толстые девушки или молодые женщины, известные как "портсмутские кобылы": повозка, запряженная мулами, на которой они приехали, стояла в дальнем конце двора.
От острого разочарования Джеку на мгновение захотелось обрушиться на них в праведном гневе, но он только спросил:
– Где миссис Обри?
– Ну, они же в Вулкомбе, сэр, с детьми и всеми слугами, кроме Эллен Пратт. А миссис Уильямс и ее подруга миссис Моррис уехали в Бат.
– Ладно, скажи Эллен, чтобы приготовила мне ужин и постелила постель.
– Сэр, не буду врать, Эллен немного перебрала, но я сейчас же поджарю для вас стейк и валлийского кролика, а Дженнингс приготовит вам постель. Только, боюсь, сэр, вам придется пить пиво, потому что миссис Уильямс заперла винный погреб.
Утром Джек сам сварил себе кофе и съел на кухне несколько яиц с поджаренным хлебом. Он был не в настроении осматривать запертый дом, ведь без Софи в этом не было смысла, но быстро прошелся по своему саду, – увы, больше не только своему, ведь тут основательно поработала чья-то чужая лопата, – прежде чем выйти во двор.
– Скажи мне, Хоукер, какие лошади у нас в конюшне? – спросил он.
– Только Эборсон, сэр.
– Что еще за Эборсон?
– Вороной мерин, сэр, ростом шестнадцать ладоней, восемь лет, но еще сильный.
– А что он здесь делает?
– Он принадлежит мистеру Бриггсу, сэр, слуге почтенной миссис Моррис. У них дома в Бате нет конюшни, поэтому, когда они там, коня оставляют здесь, а когда они здесь, Бриггс часто ездит в Бат верхом.
– А меня он выдержит?
– О, да, сэр, это сильное, крепкое животное. Но сегодня он немного буйный и может капризничать.
– Не важно. Как у него с подковами?
– Только на той неделе новые набили. Миссис Уильямс очень заботится о коне Бриггса, – сказал конюх со странным ударением. – Как и почтенная миссис Моррис, если уж на то пошло.
– Отлично. Подай его к дверям через пять минут, хорошо? И поищи мне плащ. Я не успею доехать до Дорсета, как пойдет дождь.
Эборсон действительно был мощным животным, но из-за большой головы и маленьких глаз его нельзя было назвать ни умным, ни красивым: он отдернулся от пытавшегося его погладить Джека и боком запрыгал в сторону, так что конюха, державшего его под уздцы, потащило сбоку, а Джеку, который пытался взобраться на него, пришлось пропрыгать половину двора, прежде чем он смог сесть на лошадь. Он не ездил верхом с тех пор, как побывал на Яве, за полмира отсюда; но, оказавшись в седле, где кожа приятно поскрипывала под ним, а ноги прочно стояли в стременах, Джек почувствовал себя как дома; и хотя Эборсон, несомненно, был с придурью, – он позволял себе вскидывать голову, сильно фыркать и, семеня, двигаться нелепыми зигзагами, – сила рук и коленей Джека возымела свое действие, и к тому времени, когда начался дождь или, скорее, морось, они уже довольно быстро продвигались по новым посадкам. Джек был в восторге от прекрасного роста своих деревьев, намного превосходившего его ожидания, и от очень красивой свежей листвы; но это занимало только часть его мыслей, которые устремлялись к Вулкомбу, – семейной вотчине, которую он недавно унаследовал, – и к Софи и детям. Он также продолжал размышлять о восхитительной перспективе иметь под командованием эскадру и перебирал в голове свободные корабли и офицеров Королевского военно-морского флота, постоянно выдумывая новые комбинации и возможности.
– Но я, конечно, оставлю "Рингл" себе в качестве тендера, – заметил он вслух.
Морось усилилась, превратившись в настоящий дождь. Он очнулся от этих очень приятных мыслей – он был человеком, необычайно способным быть счастливым, когда счастье вообще было возможно, а теперь оно нахлынуло на него со всех сторон, – и посоветовал Эборсону взбодриться, потому что такой сильный дождь не мог продолжаться долго. Конь двигался упрямым, унылым шагом, но поводил ушами, как будто бы понимая его, и Джек повернулся, чтобы достать плащ, притороченный к седлу.
В этот момент черный дрозд перелетел дорогу прямо под носом у лошади, громко клокоча. Эборсон сделал резкий прыжок вбок, при этом повернувшись и с легкостью сбросив Джека с седла. Он упал на землю, ударившись головой о камень, отмечавший границу его владений.
(Конец бесплатного фрагмента. Полную версию в формате электронной книги (EPUB) можно приобрести, написав нам по адресу phantom.radio@yandex.ru. В отличие от текста на канале, электронная книга снабжена оглавлением и подробными комментариями для удобства чтения на любом электронном устройстве.)