Стужа, холод… Январь на дворе и даёт себя знать всякому бедному люду, дворникам, городовым — всем, кто не может спрятать нос в тёплое место. Он даёт себя знать, конечно, и мне. Не потому, чтобы я не нашёл себе тёплого угла, а по моей собственной фантазии.
В самом деле, зачем я брожу по пустой набережной? Четырёхрожковые фонари ярко горят, хотя ветер врывается в фонарь и заставляет газовое пламя плясать. От их яркого света тёмная масса роскошного палаццо, а особенно его окна, кажутся ещё мрачнее. В огромных зеркальных стёклах отражается метель, мрак. Воет, стонет ветер над ледяной пустыней Невы. «Динг-данг! Динг-данг!» — раздаётся сквозь вихрь. Это куранты крепостного собора звонят, и каждый удар заунывного колокола совпадает со стуком моей деревяшки об обледенелые гранитные плиты и с ударами моего больного сердца о стенки его тесного помещения.
Я должен представиться читателю. Я молодой человек на деревянной ноге. Быть может, вы скажете, что я подражаю Диккенсу; помните: Сайлас Бег, литературный человек с деревянной ногой (в романе 'Our common friend' [1])? Нет, я не подражаю: я действительно молодой человек на деревянной ноге. Только я сделался им так недавно…
«Динг-данг! Динг-данг!» Куранты бьют сначала своё заунывное «Господи помилуй», а потом час. Ещё только час! Ещё семь часов до света! Тогда эта чёрная, полная мокрого снега ночь уйдёт и даст место серому дню. Пойду ли я домой? Не знаю; мне решительно всё равно. Мне не нужно сна.
Весною я тоже любил прохаживать целые ночи напролёт на этой набережной. Ах, какие это были ночи! Что лучше их? Это не душная ночь юга, с его странным чёрным небом и большими звёздами, преследующими нас своими взглядами. Здесь всё светло и нарядно. Разноцветное небо холодно и красиво; известная по месяцеслову «заря во всю ночь» золотит север и восток; воздух свеж и резок; Нева катится, гордая и светлая, и спокойно плещет маленькими волнами о камни набережной. И на этой набережной стою я. И на мою руку опирается девушка. И эта девушка…
Ах, милостивые государыни и господа! Зачем я начал рассказывать вам о своих ранах? Но уж таково глупое, бедное человеческое сердце. Когда оно ранено, оно мечется навстречу каждому встречному и ищет облегчения. И не находит его. Это совершенно понятно, кому нужен дырявый, нештопаный чулок? Всякий старается отбросить его носком подальше от своей ноги…
Моё сердце ещё не нуждалось в штопанье, когда весною этого года я познакомился с Машею, наверно, самою лучшею из всех Маш в мире. Познакомился я с нею на этой самой набережной, которая вовсе не была так холодна, как теперь. И у меня была настоящая нога вместо этой скверной деревяшки, настоящая стройная нога, такая же, как и моя оставшаяся левая. Я вообще был довольно строен и, уж конечно, не походил, как теперь, на какого-то раскоряку. Дурное слово, но теперь мне не до слова… Итак, я познакомился с нею. Случилось это очень просто; я шёл. Она шла (я вовсе не волокита, то есть не был волокитою, потому что я теперь с деревяшкою)… Не знаю, что-то меня толкнуло, и я заговорил. Прежде всего, конечно, о том, что я вовсе не из тех наглецов и т. д.; потом о том, какие у меня чистые намерения, и пр. и пр. Моя добродушная физиономия (на которой теперь толстая складка повыше переносья, очень мрачная складка) успокоила девушку. Я проводил её до Галерной улицы и до самого дома, где она жила. Она возвращалась от своей старой бабушки, жившей у Летнего сада, к которой она каждый вечер ходила читать романы. Бедная бабушка была слепа!
Теперь бабушка умерла. В этом году умерло так много и не старых бабушек. Мог умереть и я, и даже очень мог, уверяю вас. Но я выдержал. Господа, сколько горя может выдержать человек? Вы не знаете? И я тоже не знаю.
* * *
Очень хорошо. Маша приказала мне быть героем, и потому мне нужно было ехать в армию.
Времена крестовых походов прошли; рыцари исчезли. Но если любимая девушка скажет вам: «это кольцо я!» и бросит его в огонь пожара, ну хоть самого большого пожара, положим, Фейгинской мельницы (как это было давно!) — разве вы не броситесь, чтобы его достать? — «Ах, какой он странный, конечно нет, — отвечаете вы, — конечно нет! Я отправлюсь к Буцу и куплю ей новое в десять раз дороже». И она скажет, что она теперь уже не то, а это дорогое кольцо? Никогда не поверю. Впрочем, я не вашего закона, читатель. Быть может, та женщина, которая вам нравится, и сделает так. Вы ведь, наверное, владелец многих сотен акций и, может быть, даже член «Грегер и Кº». Вы даже в Бухарест выписываете «Стрекозу» для развлечения. Помните, быть может, в детстве вам случалось наблюдать бабочку, налетевшую на огонь? Вы тогда тоже развлекались. Бабочка трепетала, лёжа на спине и махая коротенькими опалёнными крыльями. Вы находили это интересным; потом бабочка надоедала вам, и вы давили её пальцем. Бедное созданьице перестало страдать. Ах, благосклонный читатель! Если бы вы могли придавить пальцем и меня, чтобы и я перестал страдать! Она была странная девушка. Когда объявили войну, она несколько дней ходила мрачная, молчаливая, я ничем не мог развлечь её.
— Послушайте, — сказала она мне однажды, — вы честный человек?
— Могу допустить это, — отвечал я.
— Честные люди делом подтверждают свои слова. Вы были за войну: вы должны драться.
Она хмурила брови и крепко жала мою руку своею маленькой ручкой.
Я смотрел на Машу и серьёзно сказал ей:
— Да!
— Когда вы вернётесь, я буду вашей женой, — говорила она мне на дебаркадере. — Вернитесь!
Слёзы душили меня, я чуть не разрыдался. Но я был твёрд и нашёл силы ответить Маше:
— Помните, Маша, честные люди…
— Делом подтверждают свои слова, — докончила она фразу.
Я прижал её последний раз к сердцу и бросился в вагон.
Я пошёл драться из-за Маши, но я честно исполнил свой долг и относительно родины. Я бодро шёл по Румынии под дождём и пылью, в жар и холод. Я самоотверженно грыз сухари «кампании». Когда случилась первая встреча с турками, я не струсил: за это мне дали крест и произвели в унтер-офицеры. Когда случилась вторая встреча — что-то хлопнуло, и я хлопнулся о землю. Стон, туман… Доктор в белом переднике с окровавленными руками… Сёстры милосердия… Моя отрезанная нога с родимым пятном ниже колена… Всё это как сон пролетело мимо меня. Санитарный поезд с комфортабельнейшими постелями и наиизящнейшею уполномоченною дамою летит и несёт в Петербург.
Когда покидаешь город, как следует, двуногий, а возвращаешься в него с одной ногой и обрубком вместо другой — это чего-нибудь стоит, поверьте мне.
Меня положили в госпиталь; это было в июле. Я просил отыскать в адресном столе адрес Марьи Ивановны Г., и добродушный сторож-солдат принёс мне его. Всё там же, на Галерной!.. Я пишу письмо, другое, третье — и не получаю ответа.
Мой добрый читатель, я рассказал вам уже всё. Вы мне, конечно, не поверили. И история невероятная: какой-то рыцарь и какая-то коварная изменница. «Точь-в-точь старый роман!» Мой проницательный читатель, вы напрасно не верили мне. Есть такие рыцари и кроме меня…
* * *
Наконец мне приделали деревяшку, и я мог сам узнать, что было причиною молчания Маши. Я доехал до Галерной на извозчике, потом заковылял по длинной лестнице. Как я взлетал на неё восемь месяцев тому назад! Наконец вот и дверь. Я звоню с замиранием сердца… За дверью слышны шаги; старая горничная Авдотья отворяет мне, и я, не слушая её радостных возгласов, бегу (если можно бежать на разнокалиберных ногах) в гостиную. Маша!
Она не одна: она сидит с своим дальним родственником, очень хорошим молодым человеком, который при мне кончал курс в университете и рассчитывал получить очень хорошее место. Оба они очень нежно (вероятно, по случаю деревяшки) поздоровались со мною, но оба были сконфужены. Через четверть часа я всё понял.
Я не хотел становиться поперёк их счастья. Проницательный читатель ехидно улыбается: неужели вы хотите, чтобы я верил всем этим россказням? Кто же уступит любимую девушку какому-нибудь шалопаю даром?
Во-первых, он вовсе не шалопай, а во-вторых… Я бы, пожалуй, сказал вам, что во-вторых… но вы не поймёте… Вы не поймёте, потому что не верите, что в наше время есть добро и правда. Вы бы предпочли несчастье трёх людей несчастью вас одного. Вы не верите мне, проницательный читатель. И не верьте; бог с вами!
Третьего дня была свадьба; я был шафером. Я гордо исполнял свои обязанности при церемонии, во время которой драгоценнейшее для меня существо отдавало себя другому. Маша иногда робко взглядывала на меня. И её муж обращался со мною так смущённо-внимательно. На свадьбе было весело. Пили шампанское. Немцы-родственники кричали 'hoch! ' [2] и называли меня 'der russische Held' [3]. Маша и её муж были лютеране.
«Ага, ага, — вопит проницательный читатель, — вот вы и попались, господин герой! Для чего вам понадобилось лютеранское исповедание? А для того, что в декабре православных не венчают! Вот и всё-с. И все ваши россказни — чистая выдумка».
Думайте, что хотите, проницательный читатель. Мне это решительно всё равно. Но если бы вы походили со мною этими декабрьскими ночами по Дворцовой набережной, послушали бы со мною бури и куранты, стук моей деревяшки; если бы вы прочувствовали, что у меня делается на душе в эти зимние ночи, вы бы поверили… «Динг-данг! Динг-данг!» Куранты бьют четыре часа. Пора идти домой, броситься на одинокую холодную постель и уснуть. До свидания, читатель!
Примечания
[1] Наш общий друг (англ.).
[2] Ура! (нем.).
[3] Русский герой (нем.).
Другая художественная литература: chtivo.spb.ru