Думаю, половину её жизни определила застенчивость.
Самокритике подверглось буквально всё: высокие скулы, цвет волос («не белые и не чёрные, средненькое что-то»), рост, лёгкое – легчайшее – заикание. Из-за него отброшена оказалась обожаемая со старших классов химия. «Ни преподавать, ни защититься – куда мне». Кажется, она стеснялась даже своих детских болезней.
Болела Лида действительно много, порываясь умереть не только от скарлатины и кори, но и от неизвестными ветрами принесённой малярии: любая горечь с тех пор была хинин. Выздоровела, выправилась, пережила старшую сестру, бойкую и крепенькую, как початок кукурузы, мужа, маму и папу. Рассматривая семейные альбомы, иногда мы добирались до жёлтого плюшевого, за обложкой которого, под занавес, лежали две телеграммы. Одна – хорошая, про меня («Танюша, родная, спасибо за дочь, прилечу пятнадцатого»), другая – плохая, для неё («Лида! Приезжай, родители погибли»). И обе с гладиолусами на обложке, во втором случае нелепыми, будто воздушные шарики, привязанные к гробу. «Не могу представить, как это». «Ну как. Тяжело».
И даже несколько младших, из кучи нестройно галдящих племянников, невесток, зятьев, деверей, двоюродных, троюродных и внучатых, умерли раньше неё. Родственные словечки она не уважала. Маленький мужского пола – значит, сын, женского – дочка.
– Бабушка, я не дочка, я внучка.
– Какая разница, дети же.
Перерастя свою застенчивую привычку выполнять что заведено, Лида поняла, что напрасно выбрала бухгалтерию – безопасную, надёжную, скучную как ботинок. Но, засучив рукава, усердно принялась возделывать то, что имела: блеск и красоту можно выжать из чего угодно.
Когда родилась я, Лиде было чуть за сорок. Её карьера только-только разгонялась до огромного исследовательского центра и гулких коридоров министерства. Изжитая бедность не зарастает до конца; обязательно останется пятнышко. Более или менее равнодушная к нарядам Лида не могла пройти мимо украшений. Серьёзных бриллиантов у неё, конечно, не водилось, но серебро, полудрагоценные, поделочные и бижутерия заменяли все на свете алмазные венцы. «Жемчуг и яшма подходят Близнецам», – говорила она, осторожно нащупывая себя в мире. Покупала без оглядки, потом раздарила так же. Досталось кое-что и мне. («А хорошая брошечка, – сказала одышливая до присвиста тётенька-ювелир, – недорогая, но хорошая какая. Вот тут страз впаяем, попрошу сменщика. Я как в мае месяце в погреб упала, так рука нетвёрдая»).
Я любила приходить к Лиде, помогала с чем-нибудь громоздким, но лёгким – вымыть хрусталь, вымыть люстру. Покончив с ними, мы смотрели под мороженое всякое ерундовое кино, разговаривали и хохотали до икоты, как две гиены.
– В юности ухаживал за мной парень, – рассказывала Лида с интонацией Саввы Игнатьича. – Красивый был, не передать. Как картинка.
– Мама говорит, мужчина нужен не для красоты.
– Глупости. Выбирай красивых, обязательно.
Когда она слегла, праздничность этих визитов потекла сквозь пальцы. Помню, что Лида хотела повесить напротив кровати карту мира, чтобы смотреть на берега, до которых так и не добралась, потому что день и ночь копая себе и детям ход в лучшую жизнь, успела только до столиц и один раз – до сказочного Парижа. Но её последним приветом из школы стала не карта, а азбука – буквы врассыпную, мелкие и вёрткие, как скорлупа в глазунье. Болезнь заковывала в панцирь: отобрала движения, потом голос. Я, не выдерживая смены ролей, усаживалась на пол у кровати, подсовывая голову под Лидину руку; удивительно, но в ней, потерявшей всякую силу и ласку, ещё оставалось для меня немного тепла.