Я стояла в дверном проёме своей гостиной, и мне казалось, что я ошиблась квартирой. Сумка медленно соскользнула с плеча, глухо ударившись о пол. Сердце пропустило удар, а потом заколотилось как бешеное. Всё было не так. Всё было совершенно, абсолютно не так.
Диван, мой любимый угловой диван цвета топлёного молока, который мы с Виктором выбирали целый месяц, теперь стоял у противоположной стены. Журнальный столик, семейная реликвия, переданная мне мамой, был задвинут в угол, будто ненужная рухлядь. Книжные полки... Господи, да кто вообще додумался передвинуть массивные книжные полки? Они теперь загораживали окно, превращая светлую, уютную комнату в какое-то сумрачное логово.
— Оленька! — раздался голос свекрови из кухни. — Ты уже дома? А я тут решила немного... освежить обстановку.
Людмила Петровна выплыла из кухни с чайником в руках, улыбаясь той самой улыбкой, которую я научилась распознавать за пятнадцать лет семейной жизни. Улыбкой, говорящей: "Я лучше знаю, как надо".
— Людмила Петровна, — мой голос дрожал, — что вы... зачем...
— Ну как же, девочка моя! — она поставила чайник на "освежённый" журнальный столик. — Я как зашла, сразу поняла — фэн-шуй никакой! Энергия застаивается. Вот у меня дома всегда так стояло, и Витенька рос здоровеньким, крепким. А ты вечно жалуешься на головные боли. Это всё потому, что диван неправильно стоял!
Я медленно опустилась в кресло, единственное, что осталось на своём месте. Комната, которую я создавала по крупицам, выбирая каждую деталь, каждый оттенок, превратилась в... в чужое пространство. В гостиную Людмилы Петровны, только в миниатюре.
— А шторы эти, — продолжала свекровь, не замечая моего состояния, — совсем выцвели. Я тут присмотрела новые, в "Текстиль-центре" такие чудные, с золотым шитьём...
"Только не шторы", — мелькнуло в голове. Эти простые льняные занавески я привезла из поездки в Прованс. Виктор тогда ещё посмеивался над моим восторгом, но потом сам признал — они идеально вписались в интерьер, создавая атмосферу летнего утра.
— Людмила Петровна, — я наконец справилась с дрожью в голосе, — вы не должны были... Это наш дом. Мой и Виктора.
— Вот именно! — подхватила она. — Витенька вчера говорил, что у него спина болит. Это всё из-за дивана — он стоял лицом к двери, а это плохая примета. Я же мать, я забочусь о своём сыне!
Я сидела, стиснув подлокотники кресла, и чувствовала, как внутри поднимается волна — не то гнева, не то отчаяния. Комната расплывалась перед глазами. "Забочусь о своём сыне" — эта фраза била набатом в висках. А кто-нибудь спросил, чего хочу я? Кто-нибудь подумал о том, что это и мой дом тоже?
— Чаю? — жизнерадостно предложила свекровь. — Я печенье принесла, то самое, которое Витенька любит...
Я покачала головой, всё ещё не в силах говорить. В горле стоял ком, а в голове билась одна мысль: "Позвонить Виктору. Немедленно позвонить Виктору".
***
Звук поворачивающегося в замке ключа заставил меня вздрогнуть. Я просидела в кресле почти два часа, глядя на изуродованную гостиную, не в силах даже пошевелиться. Свекровь наконец ушла, оставив после себя запах своих приторных духов и чувство полного опустошения.
— Оля? Ты дома? — голос Виктора звучал привычно устало. — Что-то темно у нас...
Щёлкнул выключатель. Я услышала, как он замер в дверях, и его портфель глухо стукнулся об пол — точно так же, как моя сумка несколько часов назад.
— Ничего себе! — присвистнул он. — Мама постаралась, да?
В его голосе не было ни удивления, ни возмущения. Только какое-то странное... облегчение? Он знал. Он точно знал, что его мать собиралась устроить этот погром.
— Витя, — мой голос звучал хрипло, будто я не разговаривала несколько дней. — Ты знал?
Муж прошёл в комнату, аккуратно обходя сдвинутые с места кресла, будто они были минами, готовыми взорваться от любого прикосновения.
— Ну... — он замялся, присаживаясь на подлокотник дивана, — мама вчера что-то говорила про перестановку. Я думал, она просто пошутила.
— Пошутила? — я почувствовала, как к горлу подступает истерический смех. — Витя, она перевернула весь дом! Она двигала шкафы, которые мы договорились не трогать из-за паркета. Она... она хочет поменять шторы!
— А что такого в шторах? — он пожал плечами, и это движение окончательно вывело меня из себя.
— Что такого? — я вскочила с кресла. — Это МОИ шторы, Витя! Мои! Я их выбирала, я их привезла, я создавала здесь уют по крупицам! А твоя мать просто пришла и... и...
— Оля, ну успокойся, — он поднял руки в примирительном жесте. — Подумаешь, переставила мебель. Может, так даже лучше будет? Знаешь, у меня действительно спина меньше болит, когда я сижу лицом к...
— К двери? — перебила я. — Да, твоя мама уже просветила меня насчёт этой приметы. И про фэн-шуй. И про то, как ты рос "здоровеньким и крепким" благодаря правильной расстановке мебели!
Виктор вздохнул — тем самым вздохом, который я так ненавидела. Вздохом, говорящим "ну вот, опять началось".
— Слушай, — он потёр переносицу, — мама просто хотела как лучше. Она же не со зла.
— Как лучше? — я почувствовала, как по щекам покатились слёзы. — Для кого лучше, Витя? Для тебя? Для неё? А обо мне кто-нибудь подумал?
— Ну что ты завелась? — он встал и попытался обнять меня, но я отстранилась. — Подумаешь, мебель... Её можно обратно переставить.
— Дело не в мебели! — я почти кричала. — Дело в том, что она пришла в наш дом и сделала всё по-своему, даже не спросив меня! А ты... ты знал и не предупредил. Не остановил её.
— Оля...
— Нет, Витя, — я подняла руку, останавливая его. — Знаешь, что самое страшное? Что ты даже сейчас не понимаешь, что именно не так. Ты правда считаешь, что я истерю из-за какой-то мебели?
Он молчал, глядя в пол. В этот момент я поняла, что да — считает. Для него это действительно была просто мебель, просто шторы, просто каприз взбалмошной жены. Он не видел главного — того, что его мать раз за разом бесцеремонно вторгалась в нашу семью, а он позволял ей это делать.
— Я устала, — тихо сказала я. — Мне нужно побыть одной.
Развернувшись, я пошла в спальню. Позади раздался его голос:
— Может, закажем пиццу?
Я не ответила. В этот момент между нами была пропасть шире, чем расстояние от дивана до противоположной стены.
***
Утро выдалось промозглым. Я сидела на кухне, машинально помешивая остывший кофе, когда в дверь позвонили. Сердце ёкнуло — я знала этот звонок, три коротких трели, будто даже дверной звонок должен подчиняться чёткому регламенту Людмилы Петровны.
— Оленька! — свекровь впорхнула на кухню с пакетом, источающим запах свежей выпечки. — А я пирожки принесла! С капустой, как Витенька любит.
Я молча смотрела, как она хозяйничает на моей кухне, достаёт тарелки из шкафа (который я, между прочим, всегда держала закрытым), включает чайник и раскладывает пирожки, каждый с идеально защипнутым краем.
— Людмила Петровна, — наконец произнесла я, стараясь, чтобы голос звучал твёрдо. — Нам нужно поговорить.
— Конечно, девочка моя! — она присела напротив, излучая доброжелательность. — Я как раз хотела обсудить эти шторы. Знаешь, я вчера специально зашла в "Текстиль-центр"...
— Нет, — я резко перебила её. — Не о шторах. О том, что вы сделали вчера с нашей гостиной.
Её брови удивлённо поползли вверх:
— А что я сделала? Я навела порядок! У вас там была такая... — она поморщилась, подбирая слово, — такая безвкусица. Диван посреди комнаты, книжные шкафы как попало... Я же по науке всё расставила!
— По какой науке? — я почувствовала, как начинают дрожать руки. — По науке вторжения в чужой дом?
— Оленька, ну что ты говоришь? Какое вторжение? Я мать Виктора, это и мой дом тоже! — она положила руку мне на плечо. — Я же о вас забочусь. Вот помню, когда Витя был маленький...
— Нет! — я стряхнула её руку. — Витя давно не маленький. У него есть своя семья, свой дом. НАШ дом. И вы не имели права...
— Не имела права? — её голос стал жёстче. — А ты имеешь право держать моего сына в этом... в этом модном бардаке? Я каждый раз прихожу и вижу — то подушки какие-то нелепые, то картины непонятные. Витенька в строгости вырос, ему нужен порядок!
Я встала, чувствуя, как кровь приливает к лицу:
— Витенька, как вы изволите его называть, мой муж. И это он выбирал эти подушки вместе со мной. И диван. И картины.
— Ой, не смеши меня! — Людмила Петровна махнула рукой. — Я своего сына знаю. Он никогда бы не выбрал эти... эти финтифлюшки. Это всё ты его заставила!
— Заставила? — я горько усмехнулась. — А вы не думали, что он просто изменился? Что ему может нравиться что-то другое, не то, что нравится вам?
Свекровь поджала губы:
— Вот именно поэтому я и переставила мебель. Чтобы хоть что-то в доме было правильно. По-человечески. Как у людей!
— Как у вас, вы хотите сказать? — я оперлась о стол, чувствуя, что ноги меня не держат. — Знаете что, Людмила Петровна? Я больше не буду молчать. Вы не можете приходить сюда и распоряжаться, как в своей квартире. Не можете двигать нашу мебель, менять шторы, указывать, как нам жить!
— Ах вот как? — она встала, сжимая в руках сумочку. — Значит, мать родную выгоняешь? Хорошо же ты воспитана!
— Я вас не выгоняю. Я прошу уважать наши границы. Понимаете? Границы!
— Какие ещё границы? — она фыркнула. — Между матерью и сыном не может быть границ! Это всё твои новомодные выдумки. Начиталась своих журналов...
— Нет, Людмила Петровна, — я вдруг почувствовала странное спокойствие. — Это не выдумки. Это реальность. И если вы не можете её принять, то... может быть, действительно лучше пореже заходить к нам.
Она замерла, глядя на меня так, будто впервые увидела:
— Ты... ты это серьёзно? Ты запрещаешь мне видеться с сыном?
— Я не запрещаю. Я просто хочу, чтобы вы научились стучать, прежде чем входить. В прямом и переносном смысле.
Людмила Петровна поджала губы, собирая в сумочку нетронутые пирожки:
— Я всё поняла. Ты просто хочешь рассорить нас с Витей. Но ничего у тебя не выйдет! Он мой сын, и я лучше знаю, что для него хорошо!
Она вышла, громко хлопнув дверью. А я осталась стоять посреди кухни, чувствуя странную смесь опустошения и... облегчения? Впервые за пятнадцать лет я сказала ей всё, что думала. И пусть это не изменило её мнения, но что-то изменилось во мне самой.
***
После ухода свекрови я несколько часов методично возвращала гостиную к прежнему виду. Каждый предмет, каждая деталь становились на свои места, будто кусочки разрушенной мозаики снова складывались в целостную картину. Спина немилосердно ныла — двигать тяжёлые шкафы в одиночку оказалось непростой задачей, но я упрямо продолжала, игнорируя усталость.
Виктор вернулся с работы раньше обычного. Я как раз заканчивала протирать книжные полки, когда услышала его шаги в прихожей.
— Оля? — его голос звучал встревоженно. — Мама звонила... Что у вас тут произошло?
Я медленно повернулась, всё ещё держа в руках тряпку для пыли:
— А ты как думаешь? Я просто вернула наш дом в то состояние, в котором он был до её... вмешательства.
Виктор обвёл взглядом комнату, и я заметила, как его челюсть напряглась:
— Зачем? Зачем было устраивать этот демарш?
— Демарш? — я невесело усмехнулась. — То есть, когда твоя мать перевернула здесь всё вверх дном — это забота, а когда я возвращаю своё имущество на место — это демарш?
— Ты довела маму до слёз! — он бросил портфель на диван. — Она позвонила мне на работу, рыдала в трубку...
— А мои слёзы тебя не волнуют? — я почувствовала, как голос начинает дрожать. — Когда я вчера плакала, ты предложил заказать пиццу!
— Потому что ты раздуваешь из мухи слона! — Виктор раздражённо взъерошил волосы. — Подумаешь, переставила мебель...
— Опять ты за своё, — я швырнула тряпку в ведро с водой. — Всё дело не в мебели, неужели ты не понимаешь? Дело в уважении! В праве иметь своё пространство, свои решения!
— Какие решения? — он усмехнулся. — Расставлять диваны по фэн-шую?
— Нет, Витя. Решения о том, как жить в собственном доме. Решения о том, кто и когда может вторгаться в наше пространство. Решения о...
— О том, как запретить моей матери приходить к нам? — перебил он. — Да, она мне и об этом рассказала!
Я на секунду прикрыла глаза:
— Я не запрещала ей приходить. Я попросила её уважать наши границы.
— Границы, границы! — он всплеснул руками. — Откуда ты нахваталась этих психологических терминов? Какие могут быть границы с родной матерью?
— Вот именно в этом всё дело, Витя, — я подошла к окну, глядя на темнеющее небо. — Для тебя она прежде всего мать. А я для тебя кто? Так, приложение к квартире? Удобная домработница, которая должна молча принимать все указания твоей мамы?
— Не передёргивай! — он повысил голос. — Ты моя жена, и я...
— И что? — я повернулась к нему. — Что ты? Когда в последний раз ты вставал на мою сторону? Когда в последний раз ты говорил своей маме "нет"?
Виктор молчал, и в этой тишине я слышала всё: его неготовность признать проблему, его желание, чтобы всё "рассосалось само собой", его вечный страх обидеть мать, даже если это означает предать жену.
— Знаешь что? — я вдруг почувствовала страшную усталость. — Я сейчас пойду к Тане. Переночую у неё.
— Что? — он растерянно моргнул. — Из-за какой-то мебели ты устраиваешь...
— Не из-за мебели, — я уже доставала из шкафа сумку. — Из-за тебя, Витя. Из-за того, что ты не видишь проблемы. Из-за того, что для тебя мои чувства всегда на втором месте после маминых капризов.
— Оля, ну перестань, — он попытался взять меня за руку. — Давай спокойно поговорим...
— Нет, — я мягко высвободила руку. — Сейчас мне нужно побыть одной. Подумать. И тебе, кстати, тоже не помешало бы.
Я собрала необходимые вещи под его растерянным взглядом. У двери обернулась:
— Знаешь, что самое обидное? Что эта гостиная — она ведь наша. Мы вместе выбирали мебель, вместе спорили о том, где что поставить. А теперь... теперь ты даже не помнишь об этом.
Закрывая за собой дверь, я услышала, как он тихо произнёс: "Помню". Но было уже поздно.
***
Три дня у Тани пролетели как в тумане. Я почти не спала, телефон разрывался от звонков — Виктор, свекровь, даже золовка подключилась к этому хору обеспокоенных голосов. Я не брала трубку. Внутри была какая-то звенящая пустота и одновременно — странное ощущение силы. Будто впервые за много лет я сделала что-то по-настоящему важное для себя.
На четвёртый день раздался звонок в дверь. Таня открыла, и я услышала знакомые шаги — Виктор всегда немного прихрамывал на левую ногу, старая спортивная травма.
— Оля, — его голос звучал непривычно хрипло, — нам нужно поговорить.
Я сидела в маленькой гостевой комнате, обхватив колени руками. Таня тихо прикрыла за собой дверь, оставляя нас наедине.
— О чём? — мой голос звучал устало. — О том, что я истеричка? Что устроила скандал на пустом месте?
Виктор присел на край кровати, и я заметила, что он осунулся за эти дни. Под глазами залегли тени, щетина превратилась в неопрятную бороду.
— Нет, — он покачал головой. — О том, что я был идиотом.
Я подняла глаза, не веря своим ушам. За пятнадцать лет брака я ни разу не слышала от него признания своей неправоты.
— Я много думал эти дни, — продолжил он, глядя в окно. — Знаешь, когда ты ушла, я сначала разозлился. Хотел позвонить маме, пожаловаться... А потом сел в нашей гостиной и просто... смотрел. На диван, на книжные полки, на твои любимые шторы. И вспоминал.
Он замолчал, собираясь с мыслями:
— Помнишь, как мы выбирали этот диван? Ты тогда сказала, что он должен быть как объятия после трудного дня. Я ещё посмеялся, а потом... потом понял, что ты права. И книжные полки — мы же специально расставили их так, чтобы утреннее солнце падало на корешки твоих любимых книг. Ты говорила, что они оживают в этом свете.
Я почувствовала, как к горлу подступает ком:
— Ты правда это помнишь?
— Всё помню, Оля, — он повернулся ко мне, и я увидела в его глазах боль. — Каждую деталь. Просто... где-то по дороге я забыл, что это важно. Что это не просто мебель или шторы — это наша жизнь. Наши решения. Наш дом.
— А твоя мама? — тихо спросила я.
Виктор тяжело вздохнул:
— Знаешь, я вчера впервые в жизни сказал ей "нет". Она пришла с этими злосчастными шторами, хотела повесить, пока тебя нет... А я просто сказал: "Нет, мама. Больше так нельзя."
— И что она?
— Обиделась, конечно. Сказала, что ты настроила меня против неё, — он горько усмехнулся. — А я вдруг понял, что всю жизнь боялся её обидеть. Настолько боялся, что позволял ей обижать тебя. Прости меня, Оль.
Я молчала, глядя на его ссутулившиеся плечи. Столько лет я ждала этих слов, а теперь не знала, что ответить.
— Я не прошу тебя вернуться прямо сейчас, — продолжил он. — Но я хочу, чтобы ты знала: я всё понял. Правда понял. И я больше не позволю никому — даже маме — вторгаться в наше пространство. В наш дом. В нашу жизнь.
— Даже если она будет плакать? — я не удержалась от шпильки.
— Даже если будет рыдать в голос и припоминать все пелёнки, которые она мне меняла, — он слабо улыбнулся. — Знаешь, что я ещё понял? Что мама так и не отпустила меня. Для неё я всё ещё тот маленький мальчик, которому она решает, где поставить кровать. А я... я давно вырос. У меня есть свой дом. Своя семья. Своя жена, которая не обязана терпеть это вечное вмешательство.
Я почувствовала, как по щекам покатились слёзы:
— Витя... ты правда так думаешь? Или это всё потому, что я ушла?
Он пересел ближе, осторожно взял мою руку:
— Я так думаю. И мне жаль, что понадобился твой уход, чтобы я это осознал. Но теперь я знаю точно: наш дом — это наша крепость. И защищать её должен я. От всех — даже от собственной матери.
Мы сидели молча, держась за руки. За окном начинался дождь, его капли тихо барабанили по карнизу. Впервые за много дней я чувствовала, что могу дышать полной грудью.
***
В тот же вечер мы вернулись домой вместе. Переступив порог гостиной, я замерла — Виктор расставил всё точно так, как было раньше, до маминого "обновления". Каждая мелочь, каждая деталь вернулась на своё законное место. На журнальном столике стояла ваза с моими любимыми лиловыми ирисами.
— Три часа вымерял расстояния по старым фотографиям, — смущённо признался он, заметив мой взгляд. — Надеюсь, всё правильно?
Я медленно прошлась по комнате, касаясь знакомых предметов:
— Даже статуэтку кота повернул носом к окну.
— Ты всегда говорила, что он любит смотреть на птиц, — Виктор улыбнулся, но тут же стал серьёзным. — Оля, нам нужно решить, как быть дальше. С мамой, с границами... со всем.
Мы сели на диван — тот самый, что должен быть как объятия после трудного дня. Сейчас он действительно казался таким.
— Я думала об этом, — начала я осторожно. — Знаешь, я не хочу войны со свекровью. Не хочу, чтобы ты разрывался между нами...
— Но?.. — он внимательно смотрел на меня.
— Но я больше не могу жить в постоянном ожидании вторжения. Когда каждый её визит — это потенциальная перестановка, переделка, перекраивание нашей жизни под её стандарты.
Виктор кивнул:
— Я поговорю с ней. Серьёзно поговорю.
— Мы поговорим, — я взяла его за руку. — Вместе. Потому что это наша общая проблема, и решать её нужно вместе.
Он удивлённо поднял брови:
— Ты... ты правда готова с ней говорить? После всего?
— Готова, — я глубоко вздохнула. — Потому что она твоя мать, и она всегда будет частью нашей жизни. Но теперь — на наших условиях.
— Каких? — он слегка сжал мою руку.
— Первое: никаких незапланированных визитов. Она должна предупреждать заранее и спрашивать, удобно ли нам.
Виктор медленно кивнул:
— Справедливо. Что ещё?
— Второе: никаких перестановок, переделок и "улучшений" без нашего общего согласия. Это наш дом, и все решения мы принимаем вместе.
— Согласен. И третье?
Я помолчала, подбирая слова:
— Третье и самое важное: мы с тобой — семья. Отдельная, самостоятельная семья. И все вопросы, касающиеся нас, мы решаем сами. Без маминых советов и вмешательства.
Он задумчиво посмотрел в окно:
— Знаешь, раньше мне казалось, что быть хорошим сыном — значит во всём слушаться маму. А теперь я понимаю: быть хорошим сыном — это в том числе уметь говорить "нет", когда нужно.
— Это будет непросто, — заметила я. — Она привыкла всё контролировать.
— А мы привыкли подчиняться, — он повернулся ко мне. — Но теперь всё будет иначе. Обещаю.
Я прислонилась к его плечу:
— Как думаешь, она поймёт?
— Не сразу, — честно ответил он. — Будут и слёзы, и обвинения, и "ты совсем мать не любишь". Но знаешь... теперь я готов через это пройти. Ради нас. Ради нашей семьи.
Мы сидели в тишине, глядя, как закатное солнце окрашивает стены в тёплые тона. Тот самый свет, что заставлял "оживать" корешки книг на полках. В этот момент я поняла: что бы ни случилось дальше, мы справимся. Потому что наконец-то стали по-настоящему единым целым. Семьёй.
***
Прошло три месяца. Я накрывала на стол к субботнему ужину, расставляя тарелки с изысканным цветочным орнаментом — подарок Людмилы Петровны на нашу последнюю годовщину свадьбы. На кухне что-то увлечённо обсуждали Виктор и его мама, их голоса доносились приглушённым гулом.
— Оленька, — свекровь выглянула из кухни, — где у тебя большое блюдо для пирога? То, с золотой каёмочкой?
— В верхнем шкафчике, слева, — ответила я, поправляя салфетки.
Людмила Петровна кивнула и скрылась обратно на кухню. Никаких попыток самостоятельно обшарить все шкафы, никакого недовольного ворчания о неправильной организации пространства. Просто вопрос и ответ.
Я улыбнулась, вспоминая, как непросто начинались эти субботние встречи. Первые две недели Людмила Петровна демонстративно отказывалась приходить, присылая Виктору душераздирающие сообщения о неблагодарных детях и разбитом материнском сердце. Потом был период молчаливого осуждения, когда она приходила, но практически не разговаривала со мной, общаясь только через сына.
Перелом наступил месяц назад, когда она впервые спросила разрешения перед тем, как что-то изменить в нашем доме. Это была какая-то мелочь — она хотела переставить вазу с цветами на обеденном столе, чтобы удобнее было разговаривать. Но сам факт того, что она спросила... Это было началом чего-то нового.
— Мам, осторожнее, горячо! — голос Виктора вырвал меня из воспоминаний.
— Ой, Витенька, я же не маленькая, — отозвалась Людмила Петровна, но в её голосе звучала улыбка.
Я подошла к кухонной двери и замерла, наблюдая эту картину: мой муж и его мать вместе вынимают из духовки огромный пирог с капустой. Тот самый, фирменный, но теперь он готовился не как способ давления или манипуляции, а как часть нашего общего субботнего ритуала.
— Ох, Оля, — заметила меня свекровь, — ты же любишь с краешка, верно? Сейчас отрежу тебе первый кусочек, он самый хрустящий.
Я кивнула, чувствуя, как к горлу подступает комок. Раньше она никогда не запоминала таких деталей о моих предпочтениях. Для неё существовали только привычки и вкусы Виктора.
Мы расселись за столом, залитым мягким светом любимой мной люстры — той самой, которую Людмила Петровна раньше называла "нелепой модерновой штуковиной". Теперь она иногда поглядывала на неё с задумчивым видом, будто пытаясь понять, что же в ней такого особенного.
— Знаете, — вдруг сказала свекровь, разливая чай, — я тут на днях затеяла перестановку у себя...
Мы с Виктором переглянулись, но она продолжила с улыбкой:
— И поймала себя на мысли, что впервые за тридцать лет меняю что-то в своей квартире. Просто потому, что мне захотелось чего-то нового. Представляете?
— И как, понравился результат? — спросил Виктор, накладывая салат.
— Знаешь, сынок... — она задумчиво помешала чай, — оказывается, перемены — это не всегда плохо. Иногда нужно просто... отпустить.
Я почувствовала, как Виктор под столом сжал мою руку. Мы оба понимали: эти слова были не только о мебели.
— Кстати, Оленька, — Людмила Петровна повернулась ко мне, — может, поделишься своими идеями? У тебя так уютно получается... А то я, кажется, немного застряла в прошлом веке со своими представлениями об интерьере.
— С удовольствием, — улыбнулась я. — Можем как-нибудь съездить вместе в магазин, посмотреть варианты.
— Только давайте без фэн-шуя, — пошутил Виктор, и мы все рассмеялись.
Я смотрела на наш семейный ужин и думала о том, как много изменилось за эти месяцы. Мы все изменились. Людмила Петровна училась уважать чужие границы. Виктор научился быть не только сыном, но и мужем. А я... я наконец-то чувствовала себя дома. По-настоящему дома.
Возможно, иногда нужно просто переставить всю мебель, чтобы понять: дело совсем не в том, где что стоит. А в том, кто и как относится к пространству друг друга — не только физическому, но и душевному.
----
Поделитесь своими мыслями: как бы вы отреагировали на такое вторжение в ваш дом? Ставьте лайк, если история задела за живое, и подписывайтесь, чтобы читать ещё больше увлекательных рассказов!
----