(разговор, переданный автору одним его хорошим знакомым и представленный здесь в точном соответствии с услышанным)
Ему уже хорошо за восемьдесят. Но вы его непременно выделите в любой толпе таких же, как он, старичков. По умению вытянуться в нужный момент, преодолевая жуткий остеохондроз, по старанию всегда поддерживать выпуклость груди, особенно - по приближении случайного воинского начальника.
Последнее воскресенье июля он, начиная с самого утра и до отхода ко сну, привык проводить, не снимая с головы черного берета, какой бы жаркой ни была погода. В 1996 году в стране учредили узкоспециальный профильный праздник – День морской пехоты и предписали отмечать его 27 ноября. И это хорошо: в конце ноября у нас совсем не жарко. Хорошо, но не отлично: данный день может быть достаточно морозным. Правда, я не знаю, признал ли для себя новую дату мой герой или, как это часто происходит в истории, счел её вредной ересью.
Пока же мне понадобилось встретиться с ним, чтобы убедиться, что он ещё жив, да и покалякать с ним по старой памяти о том, о сем.
- Давно хотел Вас спросить. Мои дед и бабка лет двадцать были Вашими соседями по коммуналке. Вы их уважали? Боялись?
- Чего-чего? Боялся? Ты где такого понабрался? Эка он высказался – подставляй скорей карманы, дармовое сыплют. Шарики-ролики в голове у тебя не ходят, не сошли с опоры? Достань-ка лучше телефон да посчитай, сколько воздуха мы сообча с соседями изгваздали керогазами на кухне, сколько лампочек вкрутили-выкрутили на общей площади. Тогда мы жили по-другому, не как сейчас, электрификацию правильней понимали, экономили на свете. Сорокасвечевую лампочку почитали роскошью. И чтоб ты знал, всё меж квартиросъемщиков делалось коллективно. Кажный исполнял правила в точности так, как другие, никто не выдумывал никакой отдельной хренотени.
- Ну это я так, ведь как говорится: боится – значит уважает. Да и с лампочкой… Когда вместе вкручивают, один может командовать «левее-правее», а другой ручками по потолку со стремянки шарить.
- Ты, парень, присказки попутал. В нужной тебе говорится, что, если кто бьет, тот, значит, и любит. Мы с твоими стариками не целовались, не обнимались – если только похристосоваться в божий праздник, так что не было у нас причин колотить друг дружку. А даже если бы и были – куда твоему деду Толе против меня, у которого пузо до сих пор морской пехотой пропахши. Нет, жили мы меж собой мирно, ничего не скажу. И уважали один другого. Дак чего бы и не уважать, коль люди порядочные.
- Но всё же, говорят же…
- Дураки говорят – не о тебе будет сказано. Разве не бывает, чтобы человек кого-то боялся, но не уважал? Вот ты, к примеру, каких людей уважаешь? Наверно, таких, как твои дед и бабка? А бывают по жизни настоящие фашисты. Кто их будет уважать, фашистов? Правда, некоторые их вполне могут бояться. Особенно если те с ножом, а ты не прошел никакой военной подготовки.
- Хорошо, а фашисты эти Вас боятся? Уважают?
- Чего им меня уважать? Я не генерал какой. Да и спокойно мне пока спалось без всякого ихнего уважения. А бояться они станут, когда в нашем темном дворе нападут, а я их вот этой ногой по причиндалам двину. Пока, думаю, не боятся. Не нападали.
- Так это и значит - уважать.
- Не знаю, как уважать, но бояться точно будут, я постараюсь. Вот я слушаю и не пойму, отчего у тебя два слова разных всегда в паре ходят, а не в разбежку: уважают - боятся … боятся - уважают…? Что, перевелись уже такие, кого ты уважаешь, не описамшись от страха?
- Да брось ты, дядя Кела, - перехожу я на привычное по детству обращение на «ты» и не преминув вставить в разговор его прозвище из тех же времен. Келой его называли все вокруг, хотя прекрасно знали, что по паспорту он Николай. Думаю, он сам себе такой выверт придумал – это в его духе, - а то, глядишь, из детства слово за ним потянулось: дети горазды на клички-прозвища.
- Не знаю, как только с тобой мои старшие уживались, - продолжаю я, - вечно ты норовишь человека словом задеть. С мальцов помню: всегда за тобой такое водилось. Если уж совсем начистоту, то про твою боязнь я спросил из-за деда Толи. Краешек сталинского времени вы оба прожили в этой квартире. Ты тогда ещё совсем желторотым был, а мой дед уже вступил в партию. Будто бы у вас в семье не боялись, что он тебя за какое-нибудь слово твоё глупое заложит? Ведь тебе легче умереть, чем тормознуть на лету, когда ты разболтаешься и раздухаришься. Кто знает, спасло бы тебя твое малолетство или не спасло от колонии, но твои родители точно бы загремели.
- Ты деда хорошо помнишь?
- Ну помню.
- Не нукай, не запряг. Помнит он… А знаешь ли ты, сынок, что в пятьдесят восьмом году он меня от большого штрафа или от тюрьмы спас. Ты думаешь, Горбач первым алкоголь давить начал? Какой там! Всегда наверху проклевывается какой-нибудь орел, скорый на команду: «Полундра, товарищи алкоголики, ваша карта бита!». Вот и Никита - Хрущёв то есть - в том пятьдесят восьмом наладился прижать наш культурный отдых, преследованием самогона занялся. Пришли ко мне тогда за самогонным аппаратом – и не прогадали: была у меня в комнате затрюмлена в заветном ящичке единица потребного оборудования - такой небольшой и ладненький аппаратик. Потому что хотелось мне достойно отгулять дембельские денечки, даром что ли всего-ничего времени прошло, как я вернулся с флота. Я его на барахолке случайно отхватил: шепнули добрые люди, указали на одного народного умельца. А стуканул про меня и про аппарат, не думай, не твой дед. Я тогда со многими без разбору пил, что неправильно: в питии компания самое важное.
Так вот, мне сильно повезло, что дед твой ещё не успел уйти на работу. Не буду себя выгораживать: растерялся я маленько, когда эти пришли, никак гостей не ожидал. Пассивно, что называется, себя повел, лег, можно сказать, в дрейф, пропустил к нам в комнату бессловесно. А Толя в той обстановке резко вырулил - прямо на ось фарватера. Соколом из своей комнаты вылетел, напором их оглоушил. Какую-то красную книжечку ткнул главному в морду. Наверное, депутатом был или дружинником – Толя никогда об этом никому в квартире не рассказывал.
Ну, значит, огляделся он, не мешкая, у меня в комнате, усек, что к чему, и спрашивает: «Что здесь происходит?». Ему доложили. А он мне – строго: «Ага, так вот где, Николай Васильевич, скрываются доверенные мне горны для подшефной школы. А я их уже везде переискал, голову сломал, решая, куда они могли исчезнуть с кухни. Сейчас всё понятно. За этот факт хищения вы ответите по всей строгости закона! Правда, товарищи милиционеры и дружинники?». Тем лестно было подтвердить, что да, мол, отвечу.
Тут уже и я проснулся, начал подыгрывать, объяснять, что убрал из кухни этот фанерный ящик от пацанов Василькова из соседней комнаты, которые вздумали, было, на него забираться и прыгать на пол. Толя подхватил ящик и с ворчанием унес его к себе в комнату.
- Ладно, дядя Кела, ты уж прости меня…
- Это к чему бы такое, что это за выкрутасы – ещё и прощать тебя за что-то?
- Нет, спасибо тебе, что рассказал это. Дед никогда о том случае не вспоминал. Да он и вообще Бояном не был.
- Это правда, в квартире на баяне у нас один Кулижников играл. Но не долго. Завербовался куда-то в Сибирь, на золотые прииски и после этого никто у нас ничего о нем не слыхал.
- Ладно, как ты поживаешь? Телевизор у тебя не сломался? Ты же от него не отлипаешь, вон какие диоптрии у себя на очках нарастил.
- Сломается – тебя позову. Ты будто бы промышленный институт закончил. Может, чему-то тебя там научили.
- Зови, приду. Про «Орешник» слышал?
- А как же. Скорость 10 махов, подлетная скорость 4 километра в секунду…
- Как думаешь, напугали мы Запад?
- Ещё как. Сейчас уж точно уважать нас будут.
- А что, до этого не уважали?
- Недостаточно. Сейчас будет в самый раз.
- Слушай, ты только что говорил мне, что можно уважать, не боясь, и бояться, не уважая. Как тебя тогда понимать?
- А чего тут понимать? Одно дело квартира и люди, а другое – война и политика.
- В чем же разница?
- А в том – будто ты не понимаешь, - что там политика, а здесь квартира. В квартире живут одни наши, которых мы же и воспитывали. А на Западе живут буржуи, которых воспитывали пидорасы.
Да ещё к ним добавились эти собаки бакланы, чтоб им пусто было, которые от нас туда переметнулись. Им здесь дали на Запад лыжи навострить, а они над нами же оттуда и смеются и тоже ихний галс подкривляют, неправильно на курс сознания людей воздействуют. Здесь они всё больше философили, пока Путин хвосты им не поприщемил. Он прямо так им сказал: расщеперили, мол, вы, дармоеды, перед нами свои тени-мантени-потетени. А вы лучше главное людям объясните, расскажите им всю научную и философскую правду, которую народ должен знать. Чтобы поглубже осело, что у нас были предки и история. Небось почище, чем на Западе. Темный у нас народ, а Путину одному без нашей поддержки трудно.
А вот если ты задумаешь плакать о тех философах, я вот что тебе скажу: они всегда первыми друзьями с фашистами были. Рассказывали тут у нас, как один не от кого-то, а от самого Ленина сбежал – и прямо в объятья к Гитлеру.
В президенты на Западе выходят самые отъявленные – не то что у нас. У нас президентов воспитывает народ. А какое у них может быть воспитание, если там все русофобы? Я сам слышал, как ихний Черчилль говорил, что нас надо к ногтю. Тот ещё фашист.
- Где это ты слушал Черчилля?
- Да рассказывали … ты лучше не перебивай, а слушай. Главное, чтобы Путина не подстрелили. Потому что без него не победить. Напор нужен, а у него он есть. Как у деда твоего Толи. Вспомни, что я тебе только что рассказывал. Путин тоже может от коллективного Запада что-нибудь отчекрыжить и утащить в нашу норку. Как тогда дед Толя – в вашу комнату. Норой – ты, салага, наверное, не знаешь – на флоте каюту кличут.
У других, кто при Путине, такого настроя не чувствуется. Я что, не вижу, что ли? Разогнать всех к бешеной матери и набрать новых! И поменьше бы ему ездить. Неровен час выкрадут, переправят куда-нибудь, где уважают Гаагу, и сиди потом в этой Гааге, хлебай баланду. Без него всё пойдет наперекосяк. Герои нас не вывезут. Герои – они для поля боя, а политику должны делать люди пограмотней.
- Так что, дядя Кела, ты нацелился победить?
- А как же иначе? Если не для победы, тогда зачем бы было начинать всю эту катавасию?
- А кого ты собираешься побеждать?
- Ты, мнится мне, спал все эти три года. Как это кого побеждать? Фашистов, конечно. От них, сволочей, нигде русскому человеку житья нет: что дома, что в Америке, что в Израиле, что на Украине.