Подробной, энциклопедически точной биографии Лии Абрамовны Канторович в интернетах не найти. Известно, что родилась в 1920 году, что отчим её был то ли дипломатом, то ли сотрудником какого-то предприятия, связанного с военной промышленностью, поэтому Лия долго жила в Австрии. Потом семья вернулась в СССР. Вот о ранней юности информации уже побольше: есть письма и воспоминания людей, хорошо знавших Лию. Умница, очень начитанная девочка, интересовавшаяся всем на свете, вожатая, редактор школьной газеты, над кроватью – фотография Клары Цеткин, под подушкой – Бальзак. Лия окончила школу с отличием и поступила сразу в два московских вуза: театральный и ИФЛИ. Тот самый легендарный Московский институт философии, литературы и истории, который просуществовал только десять лет (в 1931 отпочковался от МГУ, а в 1941 с ним же и слился), но успел вырастить целую плеяду прекрасных поэтов. Павел Коган, Михаил Кульчицкий, Борис Слуцкий, Давид Самойлов – все оттуда.
Лия считалась одной из лучших студенток. Снова редактировала газету, уже институтскую, написала работу об эстетике Чернышевского, которой очень радовался деканат, бегала в театр и на каток, дружила. О романах современники не говорят ничего, зато упоминают, что в Лию, с её бесспорной красотой и таинственным обаянием, влюблена была половина института или даже половина Москвы.
Перед самой войной Люся, как звали девушку близкие, успела выйти замуж за студента четвёртого курса истфака. В 1941 муж ушёл добровольцем на фронт. Лия окончила курсы медсестёр, какое-то время работала в московском госпитале и очень хотела попасть в действующую армию. Попала на две недели. Бодро писала домой, что чувствует себя очень хорошо. Чистенькая книжная девочка, она научилась перевязывать развороченные животы и спать в землянке, вытаскивая из волос запутавшихся мышей. 20 августа под Вязьмой Лия утащила с поля боя контуженного командира роты, повела бойцов в контратаку и погибла.
Вот как о ней вспоминают.
«Лия была самой красивой и, пожалуй, умной из нас, и ещё самой загадочной... Тоненькая, с удивительными прозрачно-синими глазами. И одета она была тоже для тех лет необыкновенно: золотые волосы перехвачены широкой белой лентой, белый свитер и короткая, торчком, похожая на балетную пачку, белая юбка... <…> Лия стояла в стороне, совсем одна, опершись локтями на подоконник, неправдоподобно красивая и грустная, в тёмном платье, в туфельках на высоких каблуках» (это Александр Галич, влюблённый в Лию – потом он посвятит ей песню. «Оживают в тишине голоса телефонов довоенной поры. И внезапно обретая черты, шепелявит в телефон шепоток: – Пять-тринадцать-сорок три, это ты? Ровно в восемь приходи на каток!». С какой неожиданной, трогательной для мужчины точностью описывает её наряд).
Писатель Сергей Львов, тоже ифлист: «Боюсь, что словами я не сумею создать её портрета. Совсем не потому, что он поблек в памяти, как поблекли изображения на любительских снимках. В давно написанном рассказе – он был начат ещё в студенческие годы – я сказал об этом так: «Тот, кто встретит её утром, будет весь день вспоминать: откуда это ощущение счастья? Сегодня случилось что-то необыкновенное».
Подруга Ирина: «В ней было так много всего, что трудно определить словами. Мальчишество и женственность, мечтательность и что-то очень земное, жадно воспринимающее запахи и прикосновения жизни. Открытость и нечто, остающееся скрытым на самом дне... И остался у меня от тех дней у моря незабываемый образ: девочка на прибрежном песке, профиль чистый, волосы, отброшенные назад ветром, глаза, устремленные в морскую даль. Глаза юности, вглядывавшейся в своё будущее».
Мама: «Люся росла в атмосфере любви и внимания. Она была очень красива – даже по фотографии можно это видеть. Это могло бы стать центром её жизненных интересов, как иногда бывает. Но этого не случилось. Она росла настоящим человеком, круг её интересов был очень широк».
А это голос самой Лии: «22 февраля мне исполнилось 17 лет. Возраст, как видите, почтенный... В этот день я предавалась грустным размышлениям. Мне очень жаль, что мне не пять вместо семнадцати. Очень хотелось бы расти и учиться сначала. Мне кажется, что тогда я бы употребила это время с большей пользой, узнала бы больше и вообще из меня получилось бы что-нибудь лучшее, чем сейчас есть...».
«...У нас уже совсем весна. Все течёт, все тает, и солнце греет замечательно. Времени у меня сейчас свободного много, и я часто хожу по улицам, по лужам, греюсь на солнце, разговариваю сама с собой, читаю Маяковского. Если посмотреть со стороны – смешно, а мне, как это ни глупо, такие разговоры в одиночку, с самой собой доставляют большущее удовольствие...».
Сохранилось немного писем Лии – детских, юношеских, но и по ним уже заметны бойкость пера, живой ум. Говорят, она мечтала стать историком искусства или журналистом. Обязательно стала бы. Интеллект, красота, гибель на взлёте и подвиг – всё так, но было в ней ещё что-то неуловимо притягательное, сделавшее Лию легендой старой, довоенной Москвы. Конечно, это не душный угар роковой женщины или записной сердцеедки. Думаю, мама её выразилась очень точно: круг интересов. Лия принадлежала к редчайшей породе людей, наделённых красотой и талантами, но абсолютно на своих достоинствах не сосредоточенных. Она была занята делом и погружалась в дело целиком.
А ещё – Лиины фотографии до сих пор фонят и светятся. Случается, что очень яркие люди, заметные, оставившие значительный след в истории или искусстве, никак не оживают в воображении. Сколько не подноси лист к лампе, он остаётся белым. На письмах и снимках Лии, которых и хватит-то на одну скромную папку, моментально проступает эпоха. Красавица со звонким голосом, героиня песен, девушка на катке – на Чистых прудах, на Патриарших? – она и в румяной Кате Татариновой, сломавшей на припорошенном льду каблук, и даже в Рите из «Покровских ворот», окружённой зачарованными зрителями. Четвёртое измерение, которое, наверное, когда-нибудь откроют.