-- О тоооом, как ты праааавде велииикой служииил,
Сорааатник и друуууг Ильичаааа
И рыыыыыцарем веееерным, испыыытанным быыыыл,
Легееееендой в нароооде звучааааааа...
Голос у Марии Павловны визгливый, противный, а петь она обожает, и внучка - восьмилетняя Деля - поёт сейчас вместе с ней. Вынужденно. Только что бабка помогла ей с нехитрым домашним заданием, после чего объявила, что они будут разучивать "прекрасную" песню. Ох, как надоела второклашке и бабка, и песни её дурацкие, половину слов из которых девочка просто не понимает! Отдохнуть бы от школы, сбегать на горку, прихватив круглые "ледянки", но вредная карга заявила: "Нечего болтаться!"
- Фееееликс, Феликс Железный,
Фееееликс, добрый, сердечный... ах ты, маленькая дрянь!,- прервала свои завывания Мария Павловна, ударяя внучку тыльной стороной кисти по губам. Та, думая, что бабка не заметит, показывала язык портрету в тяжёлой резной раме, висящему на стене напротив старого потёртого дивана. Оттуда, из рамы, зло и враждебно пялился козлобородый тип в гимнастёрке -- тот самый Феликс, бабкин пожизненный кумир. Всякий раз, приходя к бабке, Деля старалась не смотреть в его сторону, однако едкий, словно кислота, дьявольский взгляд буравил спину, доставая повсюду.
Ключа от квартиры родители ей не доверяли, и приходилось бедняжке после школы бежать к Марии Павловне, чтобы там дождаться их приезда с работы.
- Жрать не дам, говнюха!,- возмущалась бабка, глядя на внучку как на врага народа, - Придумала! Мизинца его не стоишь, а туда же!
И не даст. А потом ещё сыну и снохе нажалуется, гневаясь и брызжа слюной. Те же, закрыв, наконец, за старухой дверь, будут (в который раз!) устало убеждать Делю "потерпеть", подыграть старой ведьме, подпеть ей в прямом и переносном смысле... Отец признàется, что и сам, будучи ребёнком, боялся жуткого портрета, помешательство бабки на котором началось после развода с дедом. Как подарили им этот портрет, так и пошло всё наперекосяк. Повзрослев, не однажды пытался выкинуть, так мамаша... готова была перегрызть горло!
Не раз ещё предстоит Деле то выть дуэтом с бабкой, то заучивать наизусть цитаты или отрывки биографии этого - бррр! - Феликса Мундеевича. ("Я т-тебе покажу "Мундеевича", с-сопля! Эд-мун-до-вич, повтори, гнида!")
***
Завёрнутый в старую простынь и хрупкие от давности газеты портрет нашла на чердаке дачного домишки Злата, младшая дочь Аделины. Избавиться от любимой прабабкиной вещи так никто и не решился, перевезли на дачу и убрали с глаз долой.
- Разбуди меня ночью, всё расскажу про Фелю этого,- смеялась Аделина,- где родился, на ком женился, сколько в каких тюрягах просидел. Только кому это, на фиг, нужно теперь!
То было время дичайшей неразберихи и переоценки ценностей. У обелисков павшим солдатам громоздились кучи мусора, бронзовые советские божки с грохотом летели с пьедесталов, и одним из первых покинул свой постамент на Лубянке именно он - "Мундеевич". А здесь, в полумраке пыльного чердака, смотри ты, лежит, ждёт возврата ушедшего былого.
Оказалось, что Макс - парень Златы, помогающий ей разбирать старый хлам, и уже прикинувший, сколько можно выручить за великолепную резную раму, какую не везде найдёшь, понятия не имеет, кто красуется под стеклом.
- Похож на белогвардейца, слушай... Точно, генерал из белых! Круто! Деникин или Врангель?
- Хаааа-ха-ха!,- залилась Злата,- сам ты Врангель, голова садовая! Сам ты белогвардеец! Ой, не могу... Ска-за-нууул...
- Ну чё ты "ха-ха", чё "ха-ха"?! Я прям, думаешь, знаю!
Злата поведала Максу давнюю историю с портретом, рассказала, чего пришлось натерпеться в детстве её матери, и как прабабка, окончательно сбрендив незадолго до смерти, часами разговаривала со своим кумиром, будто с живым.
- Делька!,- прохрипела как-то Мария Павловна, уже обездвиженная, сидящей возле её постели внучке,- запомни и матери передай: выкидывать его не вздумайте! Сжигать не смейте, сами сгорите.
- Вот мы и посмотрим, кто сгорит,- пробормотал Макс, вытаскивая портрет из рамы и выкалывая валявшейся рядом старой отвёрткой злые неподвижные гляделки "рыцаря революции".
Вечером они со Златой, собрав в кучу разный хлам, разожгли костёр на участке. Весело пылало отжившее свой век дряхлое барахло, лишь чёртов портрет никак не сгорал, почернев кое-где по краям. Макс швырнул его в кусты за забор.
Злата проснулась ночью от сильного запаха табака и, ткнув в бок дремлющего рядом Макса, стала ругать его за курение в доме. Обнаглел! На крыльцо выйти не судьба?!
- Да я вообще не курил, ты чё!,- возмутился Макс.
Вдвоём они обошли весь дом: никого... Бомжей и ворья развелось видимо-невидимо, но, влезь кто-то в дом, неужели стал бы дымить вместо того, чтобы хватать, что приглянется?
- Макс, здесь что-то не то... Не знаю... Жутко мне!
- Не начинай. Я ещё во дворе проверю, а ты оставайся тут. Да хоть швабру возьми, что ли.
Швабру... Злата нервно хохотнула вслед скрывшемуся за входной дверью Максу. Если бы можно было оборониться шваброй от того невидимого, непостижимого, что назвать-то не знаешь как, но оно здесь, глядит изо всех углов и ненавидит их!
На крыльце послышались шаги Макса. Открыв дверь, он вдруг уставился в сторону кухни и заорал: - Вон стоит!! Ах ты, с-су...
...Выпивоха Колька, сосед Златы по даче, с вечера налакавшись бормотухи, дрых крепко, но вмиг протрезвел, проснувшись от жутких, пронзительных криков на улице.
- Это... Убивают кого, что ль?,- прохрипел его собутыльник по кличке Саня Ссаный.
Колька, не отвечая, выскочил наружу, Саня, немного поколебавшись и взяв топор - за ним.
Свою двадцатитрёхлетнюю соседку они не тотчас узнали в жидком свете полудохлого уличного фонаря: Злата была совсем седая и явно не в себе.
- К-кров-воп-пий-ца. К-кров-воп-пий-ца, - трясясь, еле выговорила она и упала бы, не подхвати её Саня. Колька побежал внутрь, но тотчас выскочил, крича, что девчонка "замочила, кажись, Максюху-то". Саня, положив на траву бесчувственную Злату, пошёл в дом.
- Ох, ё...,- только и смог бедняга произнести.
Макс лежал на полу в луже крови, глаза его были зверски выковыряны, горло разорвано. А на стене, на самом видном месте, висел тот самый обгоревший портрет с выколотыми глазами, и на чёрно-белом бородатом лице Красного Палача застыла дьявольская ухмылка.