Нина неумело крестилась и тайком от дочери молилась Богородице о милости.
- Матушка, пресвятая Богородица, спаси и сохрани, не допусти его в наш дом, сбереги…
Да, Нина стала верить в Бога. В такое время ей просто необходимо было в кого-то верить. Больше помощи ждать было не у кого. Лекарства, дорогие, ужасно дорогие лекарства, помогали плохо. Таблетки, которые Нине нужно было принимать строго каждое утро, ужасно быстро кончались. Их необходимо было выкупать на целый месяц, но откуда денег взять? Все, что Анна выручала с продажи на рынке, уходило моментально, растворялось на молекулы, и Нина юлила, изворачивалась, как умела, растягивая пузырек с лекарством на два месяца, а то и на три… С Божьей помощью, не иначе, она до сих пор держалась на ногах. Дочка бы выкупила эти чертовы лекарства – Нина знала. Но такая покупка пробьет существенную брешь в семейном бюджете. Она им ни к чему.
Так и жили, со страхом ожидая «отца семейства», невольно желая ему провалиться в тартар. И желания эти сбылись: Руслану прикрутили к сроку еще семь лет строгача. За убийство. На зоне законы суровые: или ты, или тебя. Или ты волк, или ты – баран. А еще хуже – петух. Руслан был волком. Ну и пусть себе будет. Подальше от Ани и Нины маленькой.
Только вздохнула Анна с облегчением, навалилась новая беда. Доигралась мама со своей экономией. Сгорела быстро, не особо измучив дочь беготней по больницам в поисках хороших врачей. Не позволила ей пройти эти самые больничные круги ада, когда бесконечные анализы, диагнозы, поездки в областную клинику, местные стационары, и снова областные заведения, траты немыслимых средств и сил истощают и больных, и их близких сильнее самих недугов. Умерла дома. Во сне. Около мамы лежала какая-то книжонка задрипанная, с нелепой обложкой, зато с крупным шрифтом.
Аня запомнила название: «Долорес Клейборн» Стивен Кинг.
Больше всего убивалась по бабушке Нина маленькая. Хотя… Она заметно подросла уже, во второй класс пошла – покойная добилась таки своего: девочку взяли в обыкновенную поселковую школу. Правда, в коррекционный класс. Но в этом ничего плохого – просто там больше уделяли внимания деткам с медленной реакцией на обрушившуюся на них гору знаний.
- Они дольше думают, - говорила на родительском собрании учительница, - но они думают очень хорошо.
Нина плакала ночами, прижималась к любимой шерстяной кофте Нины старшей, вдыхала запах любимого человека и постепенно успокаивалась. Аня хотела кинуть кофту матери в стиралку, но Нина вцепилась в эту кофту мертвой хваткой и затряслась всем телом. Аня оставила ребенка в покое, поняв, что у дочки может случится какой-нибудь психический срыв.
А срывов Аня не хотела. «И так чокнутая немного» - думала она о Нине.
Характеры их не совпадали настолько, что матери становилось страшно. Спокойная, даже заторможенная Нина совершенно не могла ужиться с энергичной, живой, как ртуть, вспыльчивой Анной. Аня могла взорваться даже от вида одевающейся девочки. Долго… Медленно… Зависая по несколько минут кряду…
А Анне нужно было спешить. Она вечно спешила, и ее редко можно было поймать в спокойном состоянии.
Секунды убегали безвозвратно, их было ужасно жаль. Нина старалась оставить в памяти эти ничтожные секунды, уютные, такие домашние, сохранившие остатки мирного сна… Аня бесилась и начинала орать. Дочь сжималась в комочек и испуганно глазела на мать из своего темного уголка прихожей, укрывшись пальто и куртками, висевшими на крючках.
Анна выдергивала Нину из укрытия, грубо выпихивала на улицу и только что хворостиной не подгоняла до самой школы. Как только за плачущей Ниной закрывалась дверь, Анна пулей летела к автобусной остановке, чтобы успеть на городской автобус. В салоне она успокаивалась немного и начинала рвать себе сердце, жалея ребенка. И жалела ребенка весь свой хлопотный день. У нее все валилось из рук, она ругала себя и проклинала, называла «ехидной» и тосковала по рассудительной Нине большой.
Вечером Анна покупала что-нибудь вкусненькое, чтобы примириться с дочкой и спешила в родной поселок. Она заставала Нину, сидевшей за уроками. Дочка дисциплинированно склонялась над тетрадью часами. Теряя терпение, Анна заглядывала в Нинкину тетрадь и не обнаруживала там ни строчки, ни циферки! Возмущение подкатывало к матери ужасающей, тяжелой, душной волной.
- И чего ты сидишь, как истукан? Чего высиживаешь, дрянь такая? Язык отсохнет сказать, что не понимаешь ни черта тупой своей башкой? – злые слова валились из Ани, как из опоганенного рога изобилия.
И опять дочка превращалась в улитку: горбилась, прятала «усики» вовнутрь, в хрупкую раковину свою и замирала. Анна не раз, и не два поднимала на нее свою горячую смуглую руку. Нина зажмуривала глаза, и мать останавливалась. Ударить ребенка она не смела. Зато языку давала полную волю. Нина наслушалась маму по самое «не могу». Но привыкнуть к крику Анны так и не смогла.
Они промучились так целый год, пока Анна не разбила со злости зеркало в ванной. Так продолжаться дальше просто не могло. Вечером она, собрав осколки в совок, умыв заплаканные глаза, напекла любимых Ниночкиных оладушек, решительно отодвинула от дочери школьные «талмуды» и присела напротив нее.
- Нина, я очень тебя люблю. Правда. Я – очень плохая мать, ты прости меня за это. С бабушкой было легче и спокойнее. Я совершенно не умею быть такой, как бабушка. И я понимаю, как тебе тяжело без нее. И мне тяжело. Но мы с тобой скоро свихнемся. Может, подумаем вместе, как выпутаться из этой ситуации? Может, мне репетитора нанять? Правда, мне придется искать еще одну работу, но ты не бойся – я горы сверну за тебя. Правда, правда!
Опять неправильно. Опять упрек. Все не так… Аня мысленно выругала себя…
- Мама, не надо искать еще одну работу. Я поеду в интернат. Там, говорят, хорошо. Не обижают…
Нина сама попросилась в интернат! Сама! От матери родной – в интернат!
Аня была раздавлена такой новостью. Но… Дочка приняла решение. И решение дочки нужно хотя бы уважать. Через неделю Нину перевели в это заведение. Кстати, довольно приличное место оказалось. Это не детский дом, в конце концов – на выходные дети уезжали домой. Обстановка в интернате была замечательная, педагоги от Бога, кормили на убой, приучали к труду. И никто, никогда ни на кого не повышал голос!
Конечно, по селу вновь поползли слухи: Анька-торгашка родную дочку в приют сплавила! Ясно, зачем, за этим самым! Чтобы не мешал ей никто блудить с рыночными!
Нашлись свидетели, видевшие Анну в обнимку с мужиками.
- Так и трется об него, так и трется! – говорила какая-то баба в сельском «супермаркете», - пьяная в дым!
Даже продавщицы рдели от удовольствия: давненько не баловали их местные кумушки пикантными новостями.
Аня шла по улице с высоко поднятой головой. Пускай. Пускай. Надо терпеть. Из песни слов не выкинешь. Так ей и надо, ехидне! Так ей и надо!
А ведь все это было махровой ложью! Кроме одной единственной мерзкой ночи с Русиком никаких ночей с «мужиками» у Ани больше не случалось! От мужчин ее тошнило и кидало в пот. Перспектива выйти замуж за хорошего человека пугала Анну, как ладан черта.
«Папа» Ниночки до дома так и не доехал живым. Убили Русика в очередной разборке между коронованными урками и некоронованными братками. Тесно таким на зоне. Так и душили они там друг друга потихоньку. Никто по Русику не горевал. Анна с трудом заставила себя дойти до церкви, выстроенной на месте кинотеатра «Спутник». Поставила свечку за упокой «раба Божьего Руслана».
А потом отправилась в Удмуртию. Забирать гроб с покойным. Родственников, кроме нее, не оказалось – Людка сгинула, как дым, растворилась на просторах огромной страны.
Ниночка, летом приехавшая на каникулы, захотела проведать бабушкину могилу. Заодно и к прабабушке зашла. Увидев новый крест, ужасно удивилась.
- А это кто, мама? Папа Руслан? Он умер? Он не приедет больше?
- Нет, не приедет. Умер вот.
- Жалко, - ответила дочка и снова принялась пропалывать маргаритки, растущие пушистым ковриком на могиле прабабушки.
Она, Нина, росла тихо и незаметно, как эти самые маргаритки. Отношения с матерью наладились: с годами Анна научилась держать себя в руках. Задушевных бесед не получалось, но в быту обе, мать и дочь, вели себя ровно, стараясь не докучать и не надоедать друг другу.
Однажды вечером Анне на глаза попалась та самая «Долорес» Стивена Кинга. Читалась книжка легко и (о Боже) пахла покойной матерью. Переживая за измученную, острую на язык, женщину, Анна с ужасом чувствовала в себе нарастающее отвращение к мужу Долорес, пристававшему к собственной дочери, унижающему маленького сына.
- Так оно и есть! От этих животных нужно держаться подальше! – Аня сказала вслух эти слова.
Она перелистала оставшиеся страницы повести и вдруг увидела на полях карандашную заметку:
«Анечка, ты такая же трудяга, как эта несчастная женщина. Но не все в нашем мире измеряется деньгами, милая! Полюби Нинулю, пожалуйста. Ее легко любить. Она – твоя кровь. Твоя. Я это вижу и чувствую. Люби ее, Аня. И все у вас сложится хорошо!»
Мама…
Анна прижала страницу к губам. Слезы никак не желали останавливаться. Но эти слезы не унижали – они очищали душу. Будто бы Анна побывала на свидании с самым близким своим человеком, будто бы он, этот человек, ей открыл какую-то важную истину, которой Аня до сего момента не желала замечать.
В соседней комнате притихла Нина. Она сегодня устала, помогая матери на огороде. Возиться с землей ей очень нравилось. Анна просунула голову в дверной проем:
- Не спишь, Нинок?
- Не сплю, мама, - дочь вскинула на Анну удивленные глаза.
- И мне не спится. Бабушку вспоминаю все. Я ведь теперь тоже с бабушкиной кофтой сплю, у нее, оказывается, такие стойкие духи…
- Вкусно пахнут. А как они называются?
Анна присела на краешек кровати.
- Надо подумать. Та-а-а-ак… Я помню «Ландыш»
- А еще у нее были такие… Иностранные…
- «Быть может»?
- Может быть…
- А я «Красную Москву» помню…
- Ой, мама, это уж совсем бабушкинские!
- Неправда, не бабушкинские, «Букет императрицы», на минуточку!
Они еще долго спорили, вспоминали, смеялись, вдыхали запах старой шерстяной кофты Нины большой, плакали даже. Им было хорошо и спокойно вместе, как может быть хорошо и спокойно только любящим, самым близким людям на земле, маме и дочери.
КОНЕЦ
Автор: Анна Лебедева