Автор «Войны и мира» был внимательным и язвительным читателем. Не жалел он и великих мира сего, досталось даже Александру Пушкину
Лев Толстой был суровым критиком, а с годами дотошность и строгость дошли до брюзгливости: под горячую руку попадали Шекспир, чеховские пьесы (хотя прозу Антона Павловича граф любил) и даже Пушкин. К его лирике, по утверждению Бориса Эйхенбаума, Толстой был глух и из всех русских поэтов выделял только Фета да Тютчева. Ранжирование по-толстовский выглядело так:
Тютчев — первый поэт, потом Лермонтов, потом Пушкин.
За классификацией следовала ремарка: сила Пушкина «главным образом в его прозе. Его поэмы — дребедень и ничего не стоят. Тютчев как лирик несравненно глубже Пушкина».
Впрочем, из пушкинской «дребедени» (или «дряни», такая оценка тоже была) Толстой выделял «Цыган» и «Евгения Онегина». Но и тут не обошлось без ругани.
Одно из самых узнаваемых «зимних» произведений Александра Пушкина — «Зима!.. Крестьянин, торжествуя…», входит в роман в стихах «Евгений Онегин» (пятая глава, вторая строфа). И этот кусок раздражал Льва Николаевича до того, что в 1890-м году он назвал его автора киргизом — намёк на поэтов-импровизаторов из Средней Азии — акынов («что вижу, то пою»).
Что ни строфа, то бессмыслица! А, между тем, поэт, очевидно, много и долго работал над стихом. «Зима. Крестьянин, торжествуя…» Почему «торжествуя»? — Быть может, едет в город купить себе соли или махорки. «На дровнях обновляет путь. Его лошадка, снег почуя…» Как это можно «чуять» снег?! Ведь она бежит по снегу — так при чём же тут чутьё? Далее: «Плетётся рысью как-нибудь…» Это «как-нибудь» — исторически глупая вещь. И попала в поэму только для рифмы. Это писал великий Пушкин, несомненно, умный человек, писал потому, что был молод и, как киргиз, пел вместо того, чтобы говорить.
А что, собственно, плохого в писании «для рифмы» и почему поэту не пристало «петь»? Ранний Лев Толстой не был столь категоричен, но в 80-х годах писатель переживает нравственный переворот, пересматривает отношение к религии, семье, искусству и приходит к радикальным суждениям.
Слова, служащее выражением мысли, истины, проявления духа, есть такое важное дело, что примешивать к нему соображения о размере, ритме и рифме и жертвовать для них ясностью и простотой, есть кощунство и такой же неразумный поступок, каким был бы поступок пахаря, который, идя за плугом, выделывал бы танцевальные па, нарушая этим прямоту и правильность борозды.
(Из письма С. В. Гаврилову, 1908 год)
По позднему Толстому получается, что стихотворный текст — это попытка отразить мысли, чувства и явления окружающего мира предельно точно, и только тот текст удачен, где нет ни одного лишнего слова, иначе получается поэзия для поэзии — то есть неправда.
В общем-то, ничего нового Толстой не сказал. Но мысль выразил резко, не пощадив даже Пушкина, который реформировал русский язык — изменил лингвистические и литературные нормы, сблизил книжную речь с народной, активно используя просторечия, междометия и выражения «с улицы».
Кстати, кто так же как и Толстой не терпел метафору ради метафоры, бессмысленные украшательства и неточности в поэтическом тексте, — это Иван Бунин. Бунин многое не переносил — из его нелюбовей и филиппик можно сборник составить, человеком он был въедливым. И безмерно чувствительным.
Совет Бунина начинающему поэту Валентину Катаеву:
Бежит собака с высунутым языком, — сказал он, посмотрев в окно, — опишите собаку. Одно, два четырехстишия. Но точно, достоверно, чтобы собака была именно эта, а не какая-нибудь другая. Опишите дерево. Море. Скамейку. Найдите для них единственно верное определение. Опишите звук гравия под сандалиями девочки, бегущей к морю с полотенцем на плече и плавательными пузырями в руках. Что это за звук? Скрип не скрип. Звон не звон. Шорох не шорох. Что-то другое — галечное, — требующее единственного необходимого, верного слова.