Чем старше становишься, тем ярче, об"емней проступают картины детства. Словно им, для того чтобы проявиться, потребно время, для каждой картины свое. Но, кроме того, для каждого, незначительного даже воспоминания, нужен толчок...
Я с трудом открываю массивную дверь. Если бы она заскрипела, было бы легче. Усилия мои были бы оправданы. Но дверь тяжело, мягко, беззвучно поворачивалась на шарнирах, выпуская из дома плотный, нежилой воздух.
Я поднялся сразу на второй этаж и бродил там бесцельно, прикасаясь кончиками пальцев к панелям стен, к подоконникам. Если закрыть глаза, такие прикосновения дают ощущения детства, детства, проведенного в этом доме. В кабинете деда всегда были сумерки. И, несмотря на закрытые окна, воздух был свежим, с каким-то неуловимо приятным запахом.
Я любил бывать здесь еще тогда, когда стриженная моя макушка чуть возвышалась над длительным миром дедовского стола. Я часто думал тогда, что будь я совсем маленьким, я бы жил у деда на столе. Жил бы долго, интересно, опасно, празднично.
Дед никогда не брал меня на колени, никогда не разговаривал со мной о детском на детском языке. Он часто читал мне вслух то, что было написано им для взрослых, или рассказывал, не мне, себе скорее, рассказывал какой-нибудь кусочек долгой своей жизни. Я слушал деда, мало что понимая, но чувствуя, ощущая, ориентируясь больше на паузы, интонации голоса, короткие жесты его.
Странный мир деда навсегда лег в мою память глубоко, и лишь теперь, всплывая послойно, неторопливо, осозноваем мной.
В кабинете еще одна дверь, там спальня. Я толкаю дверь ладонью и подхожу к узкой деревянной кровати, на которой умер дед. Он не так долго болел. Может быть месяц, или около того. Болезнь иссушила его, сделала слабым. Но голос деда не изменился почти. И вечерами, сидя у этой постели, я так же слушал его рассказы. А он говорил, теребя ослабевшими пальцами деревянную шкатулку, время от времени доставая из ее бархатного нутра длинное перо цапли, и нежно поглаживал серое, упругое, пушистое.
Я спрашивал его об этом пере, но память почему-то не сохранила ответа. Осталось только ощущение приоткрытой тайны.
Деда утром нашел отец. Мне и сейчас делается хорошо и спокойно, когда я вспоминаю его неживое лицо, насквозь просвеченное улыбкой. Его, невероятной чистоты и четкости руки, нежно державшие перо цапли.
В тот же вечер я спросил отца :
- Дедушка умер?
- Он ушел, - ответил отец и вздохнул. Во вздохе его не было печали, были, скорее сожаление и непонятная мне зависть.
Жизнь без деда сначала удивляла меня пустотой и неустроенностью. Исчез, казалось, воздух в доме. Временами я чувствовал, что следующий вдох не принесет с собой кислорода, и я, бессильно открывая рот, буду заглатывать вакуум.
Я становился старше. Я больше узнал о деде, и стал меньше понимать его. Отец, еще недавно молодой и крепкий, незаметно как-то одряхлел.
Но это прошло мимо меня, потому что глаза мои застилал туман и губы сушила юность, и колени по ночам судорожно сжимались, обжигаемые горячим. Я таскал книги из дедовской библиотеки, возбуждаясь попеременно, то от литографий индийских барельефов, то от описания спаривания кузнечиков.
Сестра отца, приехавшая к нам на лето, застала меня однажды в кабинете деда, за чтением чего-то из римской жизни. Эта, молодая еще, женщина, сбежавшая на лето от нелюбимого вечно раздраженного, усталого мужа, от вечно раздраженного усталого города, обрела в нашем доме спокойные сны, радостные пробуждения и тихие вечера. Она посвежела, и отец, который был намного старше, в шутку называл сестру "доча".
Времени прошло слишком много и я не помню о чем мы говорили в дедовском кабинете, я почти не помню саму тетю Арину, осталась в памяти лишь атмосфера искушенного, горячечного обольщения. Осталась в памяти узкая кровать деда, полумрак его маленькой спальни, это, необ"ятное для слов ощущение, когда впервые.
И, как бы со стороны, сегодняшними уже глазами, смотрю я на долгое свое, юношеское тело, распластанное по хрустким простыням, на женщину, стоящую у кровати, одетую лишь в неглубокие тени, в распущенные волосы.
И мягкое прикосновение ползет, щекочет по горлу, по груди, между , и я, конвульсивно вздрагивая, наливаюсь вновь обретенной силой, приподнимаясь на локтях, губами дотянуться до твердых ее сосков, и вижу глаза отца, стоящего в дверях, и слышу голос его, трезвею и замечаю брошенную на пол шкатулку и перо цапли в руках тети Арины.
Она жила у нас потом еще с месяц. И мы не избегали друг друга. Мы искали близости и легко находили ее в этом огромном доме. Но никогда уже не испытал я того щекочущего, мучительного восторга. Потому что отец унес перо к себе в комнату и запер в высоком секретере у окна.
Это было хорошее, светлое, странное время. Тогда впервые проявился мой интерес к компьютерам. И отец, продав несколько десятин леса, купил мне большую мощную машину.
- Это гены, - говорил отец, когда я сам начал составлять программы.
Он кивал на об"емное фото прадеда. На фото юноша, в стилизованном под космический скафандр, костюме ( тогда в моде были космические полеты), тонкий нос с горбинкой, внимательный, серьезный взгляд. И в правой руке серое перо цапли. Он был удивительно талантлив этот юноша. Его компьютерные программы поражали мне еня простотой, строгостью, аскетически чистым решением. Портрет этот сделала его мать и с тех пор он всегда висел в столовой, вот уже почти столетие.
Я засыпал с открытыми глазами, глядя в монитор. Подушечки моих пальцев загрубели, перебирая четки кнопок, постепенно стирая с них буквы и символы.
Отец не выходил уже из своей комнаты и мать носила туда по утрам кофе без кофеина и свежие газеты. Мы редко виделись. Компьютер высасывал меня без остатка, и во сне я парил над лиловыми пустынями, где серебряной штриховкой обозначены были сыпучие пески и двигались к морю черные цепочки караванов.
Было утро. Ветер в моей комнате шевелил шторы. Я спал. Шопот матери разбудил меня, и, не открыв еще глаз, я был уже у постели отца. Разомкнув веки, я увидел на лице его дедовскую улыбку. Я должен был горевать, может быть плакать. Но глаза мои с трудом различали исхудавшее тело под вышитым покрывалом, а мысли мои были о программе, которую я не закончил вчера. И пальцы уже изогнулись привычно коснуться кнопок, и внезапно пришла догадка как сделать вчерашнюю работу четче, проще, зрелищней.
Я повернулся и молча пошел к дверям, успев ухватить краем глаза долгое перо цапли в неживых пальцах отца.
Потом был город. Была работа. Была жена и стареющая мать, не дождавшаяся внуков.
Вся жизнь моя после смерти отца сейчас, в этом доме, показалась мне маленькой, черно-белой, плоской.
И сегодня я приехал сюда прощаться.
Я в отцовской комнате. Я подхожу к его кровати. Ложусь на нее прямо в одежде, сминая вышитое покрывало, провожу взглядом по старым стенам и замечаю на прикроватной тумбочке перо цапли. Беру его в руку, глажу легонько и спокойно закрываю глаза.
Я на болоте. Я сыт. Я молод. Длинные мои ноги со стальным отливом неслышно переступают, нащупывая твердое.
Я вижу юношу, который целится в меня из самодельного арбалета. Ему очень не хочется промахнуться. На тонком, чуть горбатом носу сверкнула капелька пота. Костюм - пародия на скафандр, сидит на нем ловко.
И, в момент, когда тетива срывается с крючка, я взлетаю. Стрела лишь краем задевает мое крыло и перо падает к ногам юноши.
Он смотрит мне вслед хмуро и раздосадованно. А мне навстречу поднимаются с болота две серые цапли. И мы вместе делаем широкий круг над головой юноши, чтобы увидеть как он наклонится за пером.