Солнечные лучи пробивались сквозь полупустые окна новой квартиры, играя бликами на картонных коробках. Я стоял посреди гостиной, прикидывая, куда поставить диван, когда в дверь позвонили. На пороге стояла мама – Елена Васильевна, как всегда, безупречно одетая, с двумя огромными пакетами в руках.
– Андрюша! – воскликнула она, протискиваясь мимо меня. – Я тут подумала... тебе же столько всего нужно для новой квартиры!
Я застыл в дверном проёме, чувствуя, как внутри поднимается знакомое напряжение. Мама уже деловито распаковывала пакеты, выкладывая на пол какие-то салфетки, подушки и другие вещи, которые я даже не планировал покупать.
– Мам, – осторожно начал я, – мы с Машей уже всё распланировали...
– Ой, милый, – она махнула рукой, не дав мне закончить. – Что вы можете распланировать? Маша твоя, конечно, девочка хорошая, но в домашнем уюте явно не разбирается. Вот смотри, – она достала бледно-розовую скатерть, – это будет идеально сочетаться с теми шторами, которые я присмотрела в "Домашнем текстиле".
Я смотрел, как она хозяйничает в моей – моей! – новой квартире, и чувствовал, как к горлу подкатывает ком. Тридцать лет, а до сих пор не могу просто сказать: "Стоп, мама. Это мой дом, мои правила". Вместо этого я молча наблюдал, как она перекладывает коробки, которые мы с Машей вчера целый вечер расставляли по местам.
– А эту вазу, – мама достала какое-то голубое чудовище, – поставим на комод. Только комод нужно будет другой купить, этот, который ты выбрал... – она поморщилась, – не очень.
Я сжал кулаки и глубоко вдохнул. В голове пронеслось лицо Маши, её улыбка, когда мы вместе выбирали этот самый комод. "Смотри, здесь можно хранить альбомы с фотографиями", – говорила она, показывая на нижние ящички.
– Мам, – снова попытался я, – давай мы сами...
– Ах да! – она словно не слышала меня. – Я ещё заказала картину для спальни. Такая милая, с цветочками. А то эти ваши абстракции... – она снова поморщилась, бросив взгляд на постер, который Маша привезла из своей поездки в Париж.
Я молчал, глотая все слова, которые рвались наружу. А мама продолжала говорить, говорить, говорить... Её голос эхом отражался от пустых стен, заполняя пространство, которое должно было стать началом моей новой, самостоятельной жизни.
– Останься на ужин, – слова вырвались у меня будто сами собой, хотя внутренний голос кричал: "Зачем, зачем ты это сказал?"
Маша вернулась с работы к шести. Её улыбка чуть померкла, когда она увидела маму, всё ещё хозяйничающую на кухне. Розовая скатерть уже украшала стол, а на плите что-то аппетитно булькало.
– Елена Васильевна, – Маша натянуто улыбнулась, – какой сюрприз...
– Машенька! – мама всплеснула руками. – А я тут решила вас накормить нормальным ужином. А то знаю я эту вашу молодёжную еду – сплошные полуфабрикаты...
Я заметил, как дрогнули уголки Машиных губ. Она прекрасно готовила, могла создать настоящий праздник из простых продуктов. Мне нравилось наблюдать, как она колдует на кухне, напевая что-то себе под нос.
Ужин превратился в пытку. Мама расселась во главе стола – как будто это был не наш первый вечер в новой квартире, а очередной семейный ужин в родительском доме.
– Андрюша, ты совсем не ешь, – она подложила мне ещё котлет. – Такой худой стал. Машенька, ты следишь за его питанием?
– Мам...
– И рубашку эту давно пора выбросить. Я видела отличные рубашки в "Стокманне", давай съездим на выходных? Заодно и шторы новые купим...
Маша молча ковыряла вилкой в тарелке. Я видел, как побелели её пальцы, сжимающие столовые приборы.
– А знаешь, – продолжала мама, промокнув губы салфеткой, – я тут встретила Свету Карпову. Помнишь её? Вы в школе дружили. Такая милая девочка... И из хорошей семьи...
Звон вилки о тарелку прозвучал как выстрел.
– Елена Васильевна, – голос Маши дрожал, – мы сами...
– Деточка, – мама снисходительно улыбнулась, – когда-нибудь ты поймёшь, что мать плохого не посоветует. Вот я смотрю на вас и вижу: не так вы всё делаете. Квартиру неправильно обставляете, питаетесь неизвестно как... – она вздохнула. – Андрюша, может, поживёшь пока дома? Подумаешь, всё хорошенько...
Что-то оборвалось внутри. Годы подавленного раздражения, несказанных слов, проглоченных обид – всё это вдруг прорвалось наружу.
– Мам, – мой голос звучал чужим, каким-то звенящим, – ты всегда вмешиваешься в мою жизнь. Уезжай и больше не возвращайся.
Тишина. Такая оглушительная, что зазвенело в ушах. Мама застыла с приоткрытым ртом, её рука с вилкой замерла на полпути к тарелке. Маша смотрела на меня широко раскрытыми глазами.
– Андрюша... – мамин голос сорвался. – Я же как лучше...
– Нет, мам. Ты не как лучше. Ты как тебе хочется. А я уже не маленький мальчик. У меня своя жизнь, своя девушка, свой дом. И я хочу, чтобы ты это наконец поняла и приняла.
Мама медленно поднялась из-за стола. Её плечи поникли, она казалась вдруг такой маленькой и беззащитной. Слёзы катились по её щекам, оставляя чёрные следы туши.
– Я думала... – она начала говорить, но осеклась. Взяла свою сумочку, пальто. У двери обернулась: – Прости, что любила тебя слишком сильно.
Дверь закрылась почти беззвучно. Этот тихий щелчок отдался в груди острой болью. Мы с Машей остались одни в квартире, где всё ещё витал запах маминых котлет, а на столе розовела никому не нужная скатерть.
Больничный коридор встретил меня резким запахом хлорки и тихим гулом люминесцентных ламп. Звонок тёти Наташи застал меня на работе – "Лена в больнице, нервный срыв". Семь дней. Семь дней я не звонил, не писал, убеждал себя, что поступил правильно.
Палата номер 247. Стук в дверь. Тишина.
– Мам? – я осторожно заглянул внутрь.
Она сидела на кровати, неестественно прямая, будто проглотила палку. В руках – какая-то потрёпанная тетрадь. Больничная рубашка делала её похожей на девочку, которая примерила мамину одежду. Когда она подняла глаза, я увидел в них что-то такое беззащитное, что защемило сердце.
– Андрюша... – её голос был тихим, каким-то бесцветным. – А я как раз... – она замялась, прижимая тетрадь к груди.
Я сел рядом. На прикроватной тумбочке лежала стопка конвертов, некоторые пожелтели от времени.
– Что это? – спросил я, хотя внутри уже что-то подсказывало ответ.
Мама провела рукой по тетради, разгладила несуществующую складку на одеяле.
– Письма, – она улыбнулась краешком губ. – Тебе. Я начала писать их, когда ты уехал учиться. Каждый раз, когда хотелось позвонить, прибежать, всё проконтролировать... я писала письмо.
Она протянула мне тетрадь. Руки дрожали.
"Милый мой Андрюшенька! Сегодня видела в магазине твой любимый апельсиновый джем. Купила три банки, хотела привезти тебе... Но вспомнила, что ты просил дать тебе пожить самостоятельно. Сижу, смотрю на эти банки и плачу. Глупая, да? Ты вырос. А я всё не могу понять – как? Когда это случилось? Вроде только вчера учила тебя завязывать шнурки..."
Я перелистнул страницу. Другая дата, другой почерк – более нервный, торопливый:
"Андрюша, родной! Звонила твоя соседка по общежитию. Сказала, что ты простудился. Собрала сумку с лекарствами, уже в коридоре стояла... Но вспомнила наш разговор. Ты же теперь взрослый, сам справишься. Правда? А я всю ночь не спала, представляла, как ты там один, с температурой..."
Письма. Десятки, может, сотни писем. О том, как она скучает. О том, как гордится моими успехами. О том, как трудно отпускать. Некоторые всего в несколько строк: "Прости, что пыталась контролировать. Я просто боюсь, что ты меня больше не будешь нуждаться во мне". Другие – на несколько страниц, с подробными рассказами о её дне, о воспоминаниях, о страхах.
– Почему... почему ты их не отправляла?
Мама пожала плечами, теребя край одеяла:
– Боялась, наверное. Что ты посмеёшься. Что подумаешь – вот, опять мама со своей чрезмерной заботой... – Она помолчала. – Знаешь, когда рожаешь ребёнка, тебе не выдают инструкцию, как правильно любить. Как отпускать. Как находить баланс между "заботиться" и "дать свободу".
Я смотрел на её седеющие волосы, на морщинки вокруг глаз – когда их стало так много? – на руки, которые столько раз вытирали мои слёзы, перевязывали разбитые коленки, гладили по голове перед сном...
– Мне тут принесли такой ужасный компот, – вдруг сказала она, пытаясь улыбнуться. – Совсем не такой, как я тебе в детстве варила, помнишь?
Я помнил. Помнил вкус маминого вишнёвого компота, запах пирогов по воскресеньям, колыбельные перед сном. Помнил, как она сидела у моей кровати, когда у меня была ангина. Как плакала от счастья на моём выпускном...
Внезапно в горле встал ком. Я обнял маму – осторожно, боясь сделать больно. Она была такой хрупкой, что, казалось, может сломаться от одного неосторожного движения.
– Прости меня, – прошептал я. – Прости за те слова... я не это имел в виду.
Она гладила меня по спине – совсем как в детстве, когда я прибегал к ней с очередной царапиной или обидой.
– И ты меня прости, родной. За то, что не умею любить... по-другому.
Несколько месяцев спустя.
Звонок в дверь раздался ровно в семь вечера. Маша улыбнулась мне и пошла открывать. На пороге стояла мама – с фотоаппаратом через плечо и небольшим пакетом в руках.
– Елена Васильевна! – Маша искренне обняла её. – Как прошло занятие?
Мама просияла:
– Представляешь, сегодня разбирали макросъёмку! – она достала фотоаппарат. – Смотрите, какие кадры получились...
Я наблюдал, как они склонились над экраном камеры. Мама действительно изменилась за эти месяцы. Курсы фотографии, о которых она мечтала последние лет десять, оказались именно тем, что ей нужно.
Теперь она часами могла говорить о выдержке, диафрагме и игре света. Её страница в социальной сети превратилась в настоящую фотогалерею – никаких больше грустных статусов и намёков.
– А это я на набережной снимала, – мама листала фотографии. – Смотри, Машенька, как интересно свет падает... А вот здесь...
– Мам, – мягко перебил я, – давай за ужином посмотрим? Всё остынет.
– Ой, конечно! – она спохватилась. – Я, кстати, пирог принесла. Нет-нет, – она подняла руку, заметив мой взгляд, – никаких нравоучений. Просто пирог. Могу даже на кухне не появляться, если хотите.
Мы рассмеялись. Это стало чем-то вроде шутки между нами – мамино желание "помочь" на кухне.
За ужином мама рассказывала о своей новой подруге с курсов фотографии – какой-то художнице, с которой они теперь по выходным ходят на этюды. Я замечал, как постепенно разглаживаются морщинки около её глаз, как появляется блеск во взгляде, когда она говорит о своих увлечениях.
– А на следующей неделе у нас выставка, – она вдруг замялась. – Будут показывать работы всей группы... Вы... вы придёте?
Я поймал взгляд Маши – она едва заметно кивнула.
– Конечно, мам. Мы обязательно придём.
Её лицо осветилось такой радостью, что у меня защемило сердце. Сколько лет я не видел эту улыбку – настоящую, живую?
После ужина мама засобиралась домой – "Нужно ещё отобрать фотографии для выставки". У двери она обернулась:
– Андрюша... может, заедешь ко мне завтра? Поможешь выбрать лучшие кадры? У тебя всегда был хороший вкус...
Раньше это прозвучало бы как требование. Теперь – как просьба. Просьба, на которую можно ответить "нет", и мир не рухнет.
– Конечно, мам. Часам к шести?
Когда за ней закрылась дверь, Маша обняла меня:
– Она так старается...
– Да, – я поцеловал её в макушку. – Знаешь, я тут думал... Может, на выходных съездим к ней на дачу? Давно хотел попробовать поснимать закат над рекой. Да и участок давно пора в порядок привести...
Маша улыбнулась:
– Отличная идея. Только давай без твоей фирменной фразы "Мам, я сам знаю, как копать грядки"?
Я рассмеялся. Мы учились – все трое. Учились слышать друг друга, уважать границы, просить о помощи и... отпускать. Это было непросто. Иногда мама срывалась – начинала давать непрошеные советы или критиковать наши решения. Иногда я взрывался – старые обиды не исчезают в одночасье. Но теперь мы хотя бы пытались говорить об этом.
А на холодильнике появилась новая фотография – мы втроём на фоне заката. Её сделала мамина подруга-художница на последнем пленэре. Мама говорит, что композиция не очень удачная, но мне нравится. Особенно то, как она смотрит на нас с Машей – с любовью, которая наконец-то научилась быть тихой.