Панпсихизм – это выражение вечного стремления ума к метафизическому единству сущего, к преодолению трагической трещины между душой и миром, между сознанием и материей, между познающим субъектом и познаваемым объектом. Это борьба с дуалистическим разделением мира, когда осиротевший без ощущения родства с чем-то высшим и замёрзший в холодной пустыне материи разум ищет основания для реставрации единства субстанции мыслящей и субстанции протяжённой, для утверждения метафизического монизма. Сам по себе панпсихизм – мало что объясняющее понятие, определяемое как представление о всеобщей одушевлённости природы. Почему же оно мало что объясняет? Потому что в истории философии встречались разные трактовки вот этого маловразумительного «психе», и каждая трактовка рождала собственный «лик» панпсихизма. Что оно такое?
Если мы следуем в русле самых архаичных представлений человека о мире, то одушевление природы приводит нас к анимизму – идее о том, что природа вокруг тебя наполнена духами, она жива, подвижна и тревожна, поскольку оплодотворена чуждой, непонятной и потому опасной субстанцией. Она заставляет журчать ручьи голосами невидимых глазу обитателей вод, она понуждает шуметь листья ропотом неупокоённых мертвецов, она требует от молнии и грома служить выражением чьего-то гнева. И страх неведомого присутствия разливается по окружающей человека природе, и даже мысль, что это, может быть, духи предков, прежде виденных в тёплых образах дедушек и бабушек, матерей и отцов, не слишком успокаивает. Пока они были во плоти, они согревали, а теперь, в своей бесплотной ипостаси, пугают и заставляют редкие остатки шерсти топорщиться по-звериному.
Гораздо позже, уже в Античности, представления о «психе» значительно продвинулись вперёд: от отдельных духов перешли к Мировой душе. Так на смену анимизму пришёл гилозоизм – ещё одна версия представления об одушевлённости материи, которая сама по себе мертва и неподвижна, если нет в ней движителя, живой субстанции, которая выше суммы частей природы. Природы, что без души есть всего лишь свалка материи, неспособная сдвинуться с места и проявить новизну, ведь новизна – это всегда результат движения, коему необходим источник и причина. Однако Мировая душа – это не столько источник одушевления, сколько его инструмент, и потому она не есть субъект мировых процессов. Такой вариант панпсихизма оставляет вопрос о субъекте открытым.
Ну, а если для вас «психе» – это не дух предка и не абстрактная Мировая душа, а божество, то панпсихизм проявляется в виде пантеизма. Его отличие от гилозоизма – в активном характере бытийствующей в природе души, которая выступает как субъективное, подчиняющее, а не объективное, подчинённое субъекту начало, как в случае гилозоизма. В пантеизме божество не только создало природу, но и продолжило присутствовать в ней, не в силах наблюдать её одиночества и покинутости. Или, может быть, это сторонники пантеизма не были в силах наблюдать покинутость природы, наделяя её присутствием божественной субстанции для того, чтобы чувствовать присутствие рядом с собой Бога даже во время прогулки в саду.
Представьте себе, например, пантеиста Спинозу, которого изгнали отовсюду, где он мог существовать в качестве органической части некой целостности. Что же ему делать, чтобы не замёрзнуть в пустоте бытия? Заставить самого Бога быть всегда рядом с собой, и если анимист, может быть, не хотел слышать вокруг себя присутствие сверхприродной реальности, тревожной и пугающей, то пантеист Спиноза звал её и требовал быть рядом, не отпуская Бога обратно в ничто, из которого он создал сущее: нет, раз создал нечто и заставил меня быть внутри него, так будь рядом всегда, будь готов слышать меня и видеть и позволь слышать и видеть тебя, а не убегай в тишину и тьму, в тот безмолвный и безучастный покой, в который убегает Бог деистов сразу после творения мира.
Но именно деизм, который не нуждается в Боге ни в каком ином статусе, кроме творца и источника законов, стал ведущим воззрением нарождающейся науки. Эта наука в своей самонадеянности поначалу решила, что любой извод панпсихизма ей чужд и тягостен, поскольку не допускает самостоятельного бытия материальной субстанции, которую наука и выбрала своим главным объектом изучения. Науке Нового времени хотелось оборвать связь между материей и любой нематериальной субстанцией, способной вмешаться в неё и нарушить естественный, целесообразный и причинно обусловленный ход вещей. И вот чтобы изучаемая материя не играла в кости с Богом, учёные Нового времени устранили Его как активного насельника природы, а вместе с ним попытались устранить и любые другие виды нематериальных субстанций внутри материи – дух, душу и так далее. И потому того же Спинозу, считавшего разум и материю всего лишь атрибутами единой субстанции, забыли на долгие столетия, взяв за основу миропонимания декартовский дуализм, который хотя и не отказывал мыслящей субстанции в существовании, но всё же отделил, освободил от неё протяжённую субстанцию, составляющую материальный мир. А от Лейбница, развившего панпсихизм в монистическую идею монады, оставили только прозрения насчёт дифференциального и интегрального исчисления, да и то поделили его достижения в этой области с Ньютоном.
Так удалось ли устранить из материального нематериальное? Может быть, и удалось бы, если бы не бесспорный факт наличия сознания. Казалось бы, причём тут сознание? Разве оно – то же самое, что и шепчущая из куста душа умершего родственника? Ведь для нас сейчас сознание лишено любого сверхъестественного измерения, неизбежного для всех предыдущих стадий эволюции панпсихизма. Но, на самом деле, сознание – это один из возможных вариантов современных трактовок древнегреческого понятия «психе», которое никуда от нас не делось, а продолжает будоражить нас вариативностью своих аспектов. Ну, к примеру, скажите честно, понимаете ли вы разницу между психикой, духом, душой, сознанием, разумом, умом? Это просто слова, которые пытаются по-своему выразить на человеческом языке сверхматериальную реальность – мыслящую субстанцию.
Но откуда берётся это сознание? Как оно соотносится с миром? На это есть ответ, названный эмерджентизмом: мол, сознание – свойство материальной субстанции, возникающее на некотором этапе её развития. То есть была материя, развивалась себе, а потом вдруг на некотором этапе этого процесса родилось сознание, которое при таком подходе не есть нечто самостоятельное и сопредельное материи, а всего лишь её продукт. Но тут же возникает множество вопросов о том, как возможен этот скачок от материи к сознанию? Что же должно было на этом этапе произойти с материей, что она вдруг перестала быть собой и стала чем-то нематериальным, как вода вдруг перестала быть жидкостью и стала газообразным паром? А вот и другой вопрос: если взять индивидуальное развитие живого организма, в процессе которого он проходит от сгустка материи до разумного существа, на каком именно этапе в глубине материи появляется сознание? Происходит ли это до рождения существа на свет или ещё в утробе матери?
Ответы на такие вопросы ныне выведены из ведения философии и отданы на откуп естественным наукам, которые должны найти истину путём исследований, а не метафизических спекуляций, которыми был полон панпсихизм ранее. Но и философы вправе ставить перед собой подобные вопросы, например: если эмерджентная картина мира верна, то когда человек становится человеком – на каком-то этапе эмбрионального развития или сразу после рождения? И здесь у казавшегося сугубо гносеологическим вопроса появляются этические экспликации. Так, многие полагают, что пока человек находится внутри чужого организма, он сам не есть человек, и потому его можно невозбранно убить, и это будет не убийство, а свобода женщины распоряжаться своим телом. Но если сознание как эмерджентное свойство материи появляется на самых ранних этапах её развития, буквально на стадии нескольких клеток, тогда как быть? Тогда ведь аборт – это убийство обладающего сознанием существа... Или, может быть, сознание как сугубо человеческое свойство появляется только на этапе выхода организма из внутриутробного во внешнее состояние? В общем, эмерджентизм чреват парадоксами и антиномиями, проистекающими из необходимости находить некую точку в процессе развития организма, когда в нём появляется сознание, да и само зарождение сознания в сгустке материи кажется почти чудом.
И потому, конечно, право на существование получает новый, четвёртый лик панпсихизма, когда сознание представляется уже чем-то существующим в мире априори, а каждый новый организм просто «подключается» к нему, а не порождает заново. Иными словами, современный панпсихизм есть идея о том, что нематериальная субстанция – назовите её сознанием или как угодно иначе – есть нечто изначальное, неотменяемое, структурно и имманентно присущее материи. Просто нет материи самой по себе, нет пустыни материального, нет такого скопища атомов, не освящённого присутствием чего-то сверхприродного. Спиноза и Лейбниц, празднуйте торжество, ведь нам проще объяснить чудо присутствия сознания в материи тем, что оно как бы «разлито» в мире и материя пребывает в нём всегда, она есть, может быть, не чужда сознанию, а глубоко ему присуща и необходима, без чего сознание не может удовлетвориться в своей самости, потому что ему нужно зеркало, чтобы поглядеть в самого себя. Равно как и наоборот – материи необходимо сознание, ведь всему бытийствующему нужно смотреться в своё иное для полной и подлинной встречи с собой.
И потому панпсихизм жив. И потому из болота по-прежнему выползает нечто, крадётся в дом, селится за печкой, и скребётся, и стрекочет, и прядёт. Может, это ставшая кикиморой душа нечисто помершего, а может, Мировая душа, в своей абстрактности лишённая видовых черт, а может, и вовсе некий разлитый повсюду Бог, в беспредельной доброте неспособный покинуть свои творения, как сердобольный отец не может отпустить сыновей во взрослую жизнь, а может, вселенский океан вечного и бесконечного сознания.