Наверняка вы знаете, что учителем французского языка Джорджа Оруэлла, автора романа-предсказания «1984», был Олдос Хаксли, автор другого романа-предсказания «О дивный новый мир». Вот как это могло происходить.
Лондон, 1933 год. В тускло освещенном кафе Олдос Хаксли заканчивал завтракать. За окном моросил дождь, мокрые газеты в киоске словно высмеивали их содержимое. Время от времени его взгляд возвращался к рукописи на столе. Он писал очередную главу своего предсказания — "Дивный новый мир". Но на сегодня дела были другие: вскоре он должен был встретиться с Джорджем Оруэллом, учеником, которому хотелось освоить язык Мольера.
— Надеюсь, этот юноша сдержит свое слово и не превратит наш урок в трату моего времени, — пробормотал Хаксли с лёгкой иронией.
Оруэлл явился точно по часам, с каким-то упрямым выражением лица, словно приготовился спорить еще до начала урока. Он слегка кивнул в знак приветствия.
— Monsieur Huxley, — сказал он с преувеличенной осторожностью, выделяя каждую букву.
— Très bien, George. Но произносите «Хаксли» так, словно это французская фамилия. Давайте начнем с мелочей, которые вы наверняка игнорируете. Французский — это язык мелодии, чувств и нюансов. Убедитесь, что ваша речь напоминает не занудную нотацию, а музыку, — с этими словами Хаксли провёл рукой в воздухе, будто дирижируя невидимым оркестром.
— Музыка? — переспросил Оруэлл, выпуская кольцо дыма. — Разве французский не для логики и точности?
Хаксли засмеялся. Его смех был мягким, словно бриз на побережье.
— Логика? Мой дорогой Джордж, французский создан не для того, чтобы объяснять, а чтобы соблазнять. Слова здесь существуют не для истины, а для того, чтобы звучать красиво. Возьмите это слово: "chuchoter". Оно значит "шептать", но неужели вы не слышите в нём само шепотание? Произнесите его. Оруэлл нахмурился, словно перед ним лежал сложнейший политический текст.
— Шушотер.
— Нет, нет, нет! — перебил Хаксли. — Это должно звучать, как ветер, пробирающийся сквозь листья. "Шшшю-шоте". Попробуйте ещё раз.
Несколько минут Оруэлл мучительно пытался уловить эту тонкую разницу. Хаксли же, словно дирижёр оперы, водил руками, поправлял каждую букву, каждую интонацию.
— А теперь, Джордж, представьте, что вы обращаетесь к толпе. Люди слушают каждое ваше слово. И скажите: "Liberté, égalité, fraternité". Но скажите так, чтобы они поверили, что это ваш лозунг.
— Либэртэ, эгалитэ, фратэрнитэ! — прогремел Оруэлл, и его голос эхом разнесся по комнате.
— Прекрасно! — воскликнул Хаксли. — Теперь добавьте французского отчаяния. Скажите так, словно эти слова — последние, что вы оставите после себя.
И Оруэлл повторил. В его голосе появился оттенок горечи, усталости, которую он, возможно, даже не осознавал. Хаксли кивнул.
— А теперь повторите: "Tous les animaux sont égaux, mais certains sont plus égaux que d'autres".
Оруэлл прищурился, уловив подтекст.
— Это какой-то сарказм, да?
— О, конечно. Французы обожают сарказм, — улыбнулся Хаксли.
— Джордж, теперь будем разбираться с условным наклонением, — сказал Хаксли, бросив на Оруэлла испытующий взгляд.
— Если бы я знал, что условное наклонение окажется таким кошмаром, я бы... — начал Оруэлл, но замолк, не находя нужного окончания.
— Voilà! Именно так начинается условное наклонение, — улыбнулся Хаксли. — "Если бы я знал". На французском это звучит "Si j'avais su". Послушайте: "si", "j'avais", "su". Говорите мягко, как будто шепчете секрет.
Оруэлл повторил. Но его голос прозвучал слишком резко, будто он читал приговор подсудимому.
— Нет, нет, Джордж, вы звучите так, будто ваш "si" — это марш на Гайд-парк. Французский язык — это балет, а не протест. Давайте ещё раз: "Si j'avais su". Легко, без напряжения.
Оруэлл, привычный к рубленому английскому, попробовал снова. На этот раз вышло чуть лучше.
— Отлично. А теперь применим. Как сказать: "Если бы я знал, я бы не пришел"?
— Эмм... "Si j'avais su, je ne serais pas venu"?
— Magnifique! — воскликнул Хаксли, и в его голосе мелькнуло настоящее одобрение. — Теперь вы звучите как человек, который искренне сожалеет о своём выборе, но делает это с французским шармом.
Занятие продолжалось. Они разбирали стихи Бодлера, переводили их и обсуждали нюансы французской мелодики.
— Джордж, вы замечали, как французский язык заставляет думать о словах по-другому? Например, слово "ennui". Оно значит скука, но в нём — тоска, апатия, даже скрытая боль. Не находите?
Оруэлл поднял взгляд от текста и кивнул.
— Да. Французский язык как будто вынуждает анализировать свои чувства. Он не оставляет места для поверхностного понимания.
Урок завершился за чашкой крепкого чая. Хаксли внимательно смотрел на Оруэлла, словно пытаясь разгадать, что за идея зреет в голове этого человека.
— Знаете, Хаксли, — задумчиво произнес Оруэлл, глядя в окно, где дождь теперь лил непрерывным потоком, — французский язык действительно что-то меняет. Заставляет думать иначе. Более образно.
Хаксли кивнул.
— Я уверен, Джордж, когда-нибудь вы скажете миру то, что он боялся услышать.
Два писателя разошлись по своим дорогам, каждый углубившись в собственные размышления...