«— Тяжко мне, сестричка, — тем временем признался мужчина в очевидном. — Ох, тяжко! Столько времени прошло, а мне все никак не успокоиться. Вот и ты сегодня разбередила душу. Зовут тебя как?
— Пелагея я, Хворостенкова.
— А я Спиридон Стогов. Мы с женой в сорок первом вместе на фронт подались. Она у меня и до войны медсестрой работала, так ее сразу и призвали, а я добровольцем. Не стал повестку дожидаться. В прифронтовом госпитале она всю войну прошла, а я пулеметчиком. Так вот в сорок третьем ранило меня не тяжело, но в госпиталь все же отправили. Слышу, как-то мужики бахвалятся друг перед другом, да все про какую-то медсестричку рассказывают и смеются так характерно».
Часть 74
Спала Палаша беспокойно. Всю ночь ей снился очень странный сон: будто у нее снова есть нога, и Пелагея танцует. С кем? Лица мужчины не видно, он почему-то все время отворачивается, а она очень хочет увидеть его лицо. И вот вдруг мужчина поворачивается к ней, и сейчас она рассмотрит кто это, все происходит очень медленно, Палаша теряет терпение, но… именно в этот момент поезд резко затормозил, и Пелагея проснулась. Ощущение живой ноги не оставило ее и после того, как сон полностью покинул ее. Пелагея села на полке и даже пощупала свою ногу: «Что за наваждение?»
Ощущение живой ноги возникало часто, но это было болезненное чувство. Ногу ломило на ненастную погоду, от перенапряжения, и, если Пелагея сильно расстраивалась. Но после этого сна у Палаши было приятное ощущение легкости.
Проснулась и Светлана, она поднялась на локте и беспокойно посмотрела на Палашу:
— Все нормально? Вы почему встали? Вроде ночь еще?
— Да, да, все хорошо! Спи, Светочка. Спи! До утра еще далеко! Ночь. Я пойду покурю.
Палаша тихонько, пока поезд стоял, стала пробираться в тамбур, невидаль для того времени. Еще на перроне она поняла, что поезд нового образца. Про такие она только в газетах читала. Да и не ездила же никуда! Откуда бы ей их видеть!
Нестерпимо хотелось курить.
В тамбуре стоял абсолютно седой, но еще не старый мужчина. Он заинтересованно посмотрел на Пелагею, а особенно на ее культю.
— А ты чего, сестричка? Помочь чем? — обратился он к Пелагее.
— Да вот, покурить вышла, — Палаша достала папиросы. — Стараюсь бросить, но пока не получается. Стыдно перед больными, да и перед дочкой. Вчера весь день легко не курила, а вот ночью захотелось. Да так, что спасу нет. Сны какие-то снятся. Дашь огоньку? Спичек нет у меня.
Мужчина помог Пелагее подкурить.
— Воевала? Ногу там потеряла?
Пелагея качнула головой:
— Санитаркой, медсестрой…
— Понимаю…
Пелагее вдруг показалось, что в его одном слове прозвучала ненависть, которой бы хватило на тысячу.
Мужчина тряхнул головой, словно снимая с себя наваждение.
— Прости, сестричка… прости…
— Что-то случилось? — Палаше вдруг захотелось обнять его как своего отца, которого у нее, почитай, никогда не было.
— Расскажите, легче станет.
Поезд тронулся, и грохот колес заглушил ответ мужчины, но Пелагея поняла, что он не прочь поделиться с ней.
— Здесь очень шумно, — крикнул он, — пойдем ко мне, у меня поговорим.
И он указал на соседний вагон. Палаша с сомнением посмотрела на свой.
«Да ладно, девчонки спят. До утра далеко. Днем посплю… Человеку совсем хреново!»
В его купе спали три мужчины, на боковушках — женщина и ребенок.
«Какой хороший, удобный вагон!» — еще раз восхитилась Пелагея, вспомнив, как тряслись с Настенькой в неудобных, холодных теплушках, когда пробирались после войны до Высокого.
«Как же много изменилось в стране!» — с удовольствием констатировала Пелагея.
Навигация по каналу
— Тяжко мне, сестричка, — тем временем признался мужчина в очевидном. — Ох, тяжко! Столько времени прошло, а мне все никак не успокоиться. Вот и ты сегодня разбередила душу. Зовут тебя как?
— Пелагея я, Хворостенкова.
— А я Спиридон Стогов. Мы с женой в сорок первом вместе на фронт подались. Она у меня и до войны медсестрой работала, так ее сразу и призвали, а я добровольцем. Не стал повестку дожидаться. В прифронтовом госпитале она всю войну прошла, а я пулеметчиком. Так вот в сорок третьем ранило меня не тяжело, но в госпиталь все же отправили. Слышу, как-то мужики бахвалятся друг перед другом, да все про какую-то медсестричку рассказывают и смеются так характерно. Ну знаешь, когда так смеются… когда непотребством занимались… — Спиридон многозначительно посмотрел на Пелагею.
Она кивнула. Поняла, мол.
— Слава шла об этой медсестре по всему госпиталю. В общем, давала она почти всем, кто ни попросит. И ты знаешь, Пелагея, грешен: и мне захотелось. Давно бабы у меня не было: на фронте их наперечет. Не всякая — такая, что с мужиком первым попавшим. А какие если были, так те — с комсоставом. Мы для них — мусор. Солдатня, одним словом.
Слушала его Палаша, и горько ей становилось за всех воевавших женщин. Вот как их всех — под одну гребенку! Кто ж так насолил мужику, что для него все бабы — продажные? Жена?
Между тем Спиридон продолжал свой рассказ:
— Обратился я к одному парню, тот вроде как верховодил в нашей палате. Слышь-ка, говорю ему, мне бы тоже к вашей сестричке как-то попасть. Тот посмотрел на меня оценивающим взглядом, усмехнулся и сказал, что попробует договориться. Вроде как та медсестричка сама уж не первой свежести, а только молодых солдатиков жалует. А я ему: да ты скажи тогда, что молодой я, а уж последствия я на себя беру. Опять он усмехается, глядя на меня. Но уговорил я его. В ту же ночь она дежурила, спокойно все было, раненых не подвозили. Отправился я туда, куда мне указали. Открываю дверь, а там…
Пелагея вздрогнула и враз все поняла.
— Жена? — прошептала она.
— Да… — тихо ответил Спиридон. — И ты знаешь, уставилась на меня во все глаза, но так быстро пришла в себя и говорит мне: вот, значит, как ты воюешь, Спиридон, — по ночам к медсестрам шастаешь! Да еще и молодого из себя мнишь. Не ответил я ей ничего, развернулся и ушел. Мужики в палате, увидев меня, гоготать принялись да шуточки срамные подпускать. И им я ничего не ответил. А на следующий день попросил военврача выписать нахрен. Он ни в какую. А я ему — сам уйду, если не отпустишь, здоровый я. Когда уходил, оглянулся на госпиталь: там она стояла, смотрела на меня… последний раз.
Спиридон замолчал, опустил голову, тяжко вздохнул.
— Вот скажи, Пелагея! Можно ли такое простить? Как? Почему? Зачем?
Мужчина обхватил голову руками и завыл.
Пелагея сидела словно окаменелая, нечего ей было сказать человеку, и утешить его посчитала неуместным. Так и сидела как изваяние, пока он не успокоился и не поднял на нее мутный взгляд.
— Сдерживаю себя, Пелагея, да только как вижу бабу-фронтовичку, несет меня! Убить готов! Прости меня, Пелагея. Прости.
— Куда ж ты теперь?
— В сорок пятом домой не пошел, мыкался три года, матери врал, мол, все хорошо у нас. Живем. В Гурзовке у меня мать. Вот к ней еду. Может, там, в родном городе попробую жизнь с чистого листа. Как думаешь, Пелагея, получится у меня? Как мне дырку в душе заткнуть? Как залатать то, что кровит давно?
— Получится, Спиридон. Сильный ты мужик. Верю в тебя. Война всех нас перекроила, не суди свою жену: не знаем мы, почему она такой стала.
— Нет никакого оправдания ей, — рубанул воздух ладонью Спиридон. — Все! Спасибо тебе, Пелагея! Дойдешь сама?
Пелагея пожала плечом: чего ж не дойти! Она поняла, что больше ей не нужно оставаться рядом со Спиридоном, она выполнила свою миссию.
Татьяна Алимова
Все части повести здесь⬇️⬇️⬇️
Можно прочитать еще один мой рассказ ⬇️⬇️⬇️
На что способна женщина, когда она влюблена? А на что не способна? Не способна видеть очевидное, замечать мелочи, верить в действительность. Ее легко обмануть и воспользоваться слабостью.