"Я не виноват ни в чем!" — эти слова, сказанные Эдуардом Стрельцовым сыну незадолго до ухода, стали последней точкой в истории величайшего футболиста России. Истории, до боли знакомой каждому, кто понимает трагическую судьбу русского таланта: взлёт к вершинам славы, падение в бездну и вечная память в народном сердце.
Попробуйте представить его судьбу где-нибудь в Бразилии или Испании. Первый футболист, который в 19 лет заставил говорить о себе всю Европу. Виртуоз, чьи пасы, по словам очевидцев, "имели глаза". Гений, которого сам Григорий Федотов, легенда довоенного футбола, признал превзошедшим себя. Где-нибудь в Рио он стал бы живой легендой, национальным героем, символом футбольного искусства. Но ему выпало родиться в СССР, где талант — это не дар небес, а повод для расплаты.
Перовский самородок
Начало этой истории словно списано с тысяч других судеб послевоенной Москвы. Рабочая окраина Перово, где единственным развлечением местной шпаны были водка да карты. Рано ушедший из семьи отец. Мать, Софья Фроловна, через силу тянущая лямку в одиночку. И мальчишка, в четырнадцать лет вставший к заводскому станку.
"Боюсь только одного — что сын пить начнёт," — часто говорила Софья Фроловна соседкам. В этих словах было то самое материнское предчувствие, которое не обманывает. Но до беды было ещё далеко, а пока юный Эдик каждую свободную минуту проводил на заводском футбольном поле.
Здесь, среди пыли и грохота "Фрезера", его и заметил тренер заводской команды Марк Семёнович Левин. Старый футбольный волк сразу понял: перед ним — самородок чистейшей пробы. И вместо того, чтобы держать талант при себе, сделал то, что сделал бы настоящий учитель — отправил своего лучшего воспитанника в "Торпедо".
Появление Стрельцова в автозаводской команде напоминало сцену из народной сказки. В раздевалку, где собрался весь цвет столичного футбола, вошёл нескладный паренёк с деревянным чемоданом. В потёртом ватнике, с застенчивой улыбкой — живое воплощение той самой рабочей окраины, откуда он пришёл.
Но стоило ему выйти на поле...
От "Фрезера" к футбольному Олимпу
Такого взлёта советский футбол ещё не видел. За какие-то несколько месяцев вчерашний заводской паренёк превратился в главную надежду московского "Торпедо". Его прорывы были дерзки до наглости, пасы точны до миллиметра, а удары заставляли вратарей забыть всё, чему их учили.
"У этого мальчишки мяч словно на верёвочке", — качали головами ветераны. А он просто играл — легко, свободно, с той особой русской удалью, которая во все времена пугала чиновников больше, чем самые страшные враги.
Слух о самородке из Перово разлетелся по Москве со скоростью его фирменных прорывов к воротам. Болельщики валом валили на стадионы "на Стрельца", как тут же окрестили Эдуарда. После разгона ЦСКА и ухода со сцены послевоенных кумиров — Боброва, Федотова, Гринина — казалось, что образовавшуюся пустоту невозможно заполнить. Стрельцов не просто заполнил её, он создал свою эпоху в советском футболе.
В девятнадцать лет он уже играл за сбоную Советского Союза. По счастливой случайности рядом с ним оказался другой великий футболист — Валентин Иванов. Их связка, построенная на каком-то сверхъестественном взаимопонимании, наводила страх на любую защиту. Продолжая традиции великих Боброва и Федотова, явивших миру первый сдвоенный центр, они играли уже совсем в иной футбол.
Западная пресса, увидев Стрельцова в деле, тут же окрестила его "русским танком". Но это прозвище било мимо цели. Да, он был неудержим, но в то же время на удивление маневрен и, в отличие от классических нападающих таранного типа, любил и умел играть в пас. "Мяч, посланный Стрельцовым, имеет глаза!" — эта фраза стала крылатой среди футбольных специалистов.
Первая тень на солнце
Мельбурнская Олимпиада 1956 года должна была стать его триумфом. Стрельцов блестяще провёл весь турнир, но... В финальном матче тренер сборной Гавриил Качалин неожиданно для всех ставит вместо него Никиту Симоняна.
Сборная СССР выиграла золото, и чувствовавший неловкость Симонян протянул Стрельцову свою медаль. "Нет!" — это короткое слово сказало о характере Эдуарда больше, чем тома футбольных мемуаров. Ни обиды, ни скандала — только достоинство человека, знающего себе цену.
Его звали в "Спартак", и какой футболист в те годы не мечтал надеть красно-белую футболку? Но Стрельцов, всегда мечтавший играть в "Спартаке", отказывался: "Вот уйдет Никита, тогда и перейду, а так неудобно…" Широта душевная, как выяснится позже, тоже имела свою цену в стране, где даже талант должен был ходить строем.
В лучах славы и зависти
После Мельбурна футболистов превозносили на все лады, но даже в этом хоре восхищения голос "Стрельца" звучал особой нотой. Он стал самым популярным человеком в стране, и это была не та дутая популярность, которую создавали газеты и радио. Нет, его любили той особой народной любовью, которая не зависит от официального признания и потому особенно опасна для власти.
А Стрельцов, словно дразня систему, позволял себе немыслимое. Там выпил, здесь опоздал, тут просто сказал то, что думает. Но хуже всего то, что он оставался собой. В стране, где даже великие спортсмены должны были соответствовать образу идеального строителя коммунизма, этот футбольный гений вёл себя с вызывающей естественностью.
Что это такое?! Какой-то футболист затмевает собой всё и вся!
На стадионы "на Стрельца" валом валит народ, его узнают на улицах, о нём говорят в очередях — и всё это без санкции сверху, без идеологической подоплёки. А молодёжь? Она уже подражает не пионерам-героям, а этому парню с модным коком, который может себе позволить отказаться от встречи с дочерью влиятельной партийной дамы.
На самом верху зрело раздражение, поначалу глухое, но готовое в любой момент прорваться самым неожиданным образом. На "Спартак" и "Динамо" там не замахивались — зачем связываться с могущественными ведомствами? А вот Стрельцов из какого-то там "Торпедо" — другое дело.
"Вот перешел бы тогда в ЦСКА, и в тюрьме бы не сидел..." — эти слова Стрельцов произнесёт много позже, на похоронах Валерия Харламова, увидев множество армейских офицеров в форме. Но тогда, в разгар славы, он об этом не думал. Жил широко, играл гениально, и, к великой радости сидевших наверху, продолжал давать поводы для недовольства.
Первым серьёзным предупреждением стал случай перед решающим матчем со сборной Польши. На кону стояла путёвка на чемпионат мира 1958 года. Стрельцов опоздал на поезд — огрех, по меркам советского спорта, почти непростительный.
Догнал состав на попутках, примчался на стадион с травмированной ногой. Любой другой попросил бы замену, но только не Стрельцов. Девяносто минут он практически на одной ноге творил на поле чудеса — забил сам, создал момент для победного гола партнёров.
После финального свистка в раздевалке молчали все. Эдуард сидел, стиснув зубы, белый как мел от нестерпимой боли. Даже видавший виды Качалин не смог скрыть изумления: «Знаешь, Эдик, я-то думал, что знаю все твои возможности. А ты вот сегодня, на одной ноге, сыграл так, как иные и на двух здоровых не смогут...»
Но подвиг на поле не спас от разноса в прессе. Газета "Советский спорт" разразилась статьёй "Звёздная болезнь", где Нариньяни, захлёбываясь праведным гневом, клеймил зазнавшихся Иванова и Стрельцова, которые якобы сводили на нет все усилия партнёров.
Николай Старостин, сам познавший все тяготы опалы, назвал эту статью первой ласточкой в уже начинавшем темнеть грозовом небе. И как в воду глядел, гроза надвигалась стремительно.
А потом случилась та самая злополучная дача в посёлке "Правда"...
То майское утро 1958 года начиналось обычно. Примерка костюмов для поездки на чемпионат мира, разговоры о предстоящих матчах. Но где-то в глубине души уже было смутное беспокойство. Много лет спустя Стрельцов признается близким: что-то удерживало его тогда, шептало — не едь.
Жаркий полдень на улице Горького. Эдуард стоит у витрины "Российских вин", ждёт Огонькова и Татушина. Мысли путаются: "Зачем мне эта дача? Духота такая, лучше бы домой..." Интуиция, этот безошибочный компас футболиста, словно пыталась его предостеречь.
Но тут подошёл проходивший мимо Сергей Сальников и предложил зайти выпить по стаканчику сухого. Отказать заслуженному мастеру было неудобно. Стрельцов пошёл. А ведь что-то подсказывало — надо домой. Он даже сухого никогда не пил...
Роковая дача
Компания собралась пёстрая. К футболистам присоединился друг Татушина, военлёт Эдуард Караханов, прилетевший в отпуск с самого края страны, с Дальнего Востока. С ним знакомая, Ирина, да подруга Татушина Инна. По дороге к даче Карахановых в подмосковной "Правде" прихватили ещё двух девушек, подруг Инны, Марину и Тамару.
Майский тёплый день. Казалось, ничто не предвещало беды — обычная загородная вылазка, каких тысячи в подмосковных посёлках. Набили три машины под завязку: не только молодёжь, но и старшие были. Отец Караханова с женой, соседи-дачники, даже детишки чьи-то увязались. Прихватили всё, что полагается: посуду, ковёр для пикника, снедь. По пути, конечно, останавливались у магазина, ведь какой отдых без горячительного?
На берегу Тишковского водохранилища расположились часа в два пополудни. Когда солнце начало клониться к закату, перебрались в дом. А что было дальше... Тут начинается та часть истории, где вопросов до сих пор больше, чем ответов.
Гром грянул через день, 26 мая 1958 года. На стол мытищинского прокурора легли два заявления, одно страшнее другого. Марина Л. из Пушкино обвиняла в «приставании» Стрельцова. Тамара Т. — Огонькова. Два заявления, как две пули, выпущенные точно в цель.
Следственная машина сработала с поистине олимпийской скоростью. Не прошло и суток, как на спартаковскую базу в Тарасовке, где сборная готовилась к мундиалю, нагрянул милицейский наряд. "Говорят, снасильничал", — шептались в команде. Стрельцова, Татушина и Огонькова увезли в разных машинах, словно опасных преступников, прямиком в Бутырку.
А дальше началось и вовсе необъяснимое. Прокуратура, обычно неторопливая в таких делах, вдруг проявила чудеса проворности. Татушина, который на даче не ночевал, быстро отпустили. Следом пришло заявление от Тамары Т. — оказывается, с Огоньковым ничего и не было, погорячилась, извините. Его тут же освободили.
Через три дня и вторая заявительница, Тамара Л., вдруг попросила прекратить дело: "Прощаю Стрельцова". Но система уже выбрала того, кого нужно. То, что для одних обернулось недоразумением, для Стрельцова стало началом долгого пути по этапам. Дела по 117-й не закрывают из-за примирения сторон, такой закон. Но почему этот закон сработал лишь для одного из трёх?
За решёткой Бутырки в те дни сидел не просто футболист. Там оказался кумир миллионов, чья слава жгла глаза тем, кто привык держать все лучи в своих руках...
Приговор системы
Материалы по делу Стрельцова попали к Фурцевой, той самой влиятельной даме, с чьей дочерью он отказался знакомиться на одном из приёмов. Что она говорила непредсказуемому Хрущёву, мы можем только догадываться. Но реакция последовала незамедлительно:
"Наказать! И как можно жестче! Посадить надолго!" — прохрипел разгневанный генсек.
Момент выбрали идеально, как раз шла кампания по выполнению Указа "Об усилении уголовной ответственности по 117 статье". И самый гуманный суд в мире проявил эту самую гуманность, дав Стрельцову не пятнадцать лет, как намеревался, а "всего" двенадцать.
Народная память и казённый дом
Вопреки ожиданиям властей, в "преступление" Стрельцова не поверил никто. Как не поверили и в то, что взрослые девушки не знали, зачем их приглашали на дачу. Да, было всё: вино, любовь, молодость — не было только преступления. Но приговор уже прозвучал, и теперь вместо чемпионата мира в Швеции лучшего нападающего советского футбола ждала поездка в места не столь отдалённые.
Что пережил в тот момент сам Стрельцов, знал только он один. После поражения сборной на него снова посыпались обвинения — теперь в том, что своей "посадкой" он подвёл команду. Но и этому никто не верил. Даже со Стрельцовым сборная СССР не стала бы чемпионом мира. Проиграла не команда — проиграла система, в которой не было места таким, как он.
В результате проиграли все: сборная, зрители и мировой футбол, который лишился одного из самых одарённых игроков. В свой двадцать один год Стрельцов не имел слабых мест, он был одинаково силён во всех компонентах игры нападающего. Но теперь вместо футбольных полей его ждали лагерные бараки.
В местах заключения Эдуард получил ту страшную болезнь, которая позже сведёт его в могилу. Но даже здесь, за колючей проволокой, его не забыли. Более того, в Стрельцове простые люди в который раз увидели самих себя — беззащитных перед властной машиной, способной в любую минуту сломать, убрать, уничтожить. Потому и не предали анафеме, потому и продолжали любить "зэка Стрельцова" куда больше, чем того же Яшина, этой же властью обласканного.
Лагерные годы могли сломать кого угодно, но только не его. Играл за местную команду, работал, держался. Помогала поддержка близких, особенно матери. Софья Фроловна, обивая пороги всевозможных инстанций, добилась-таки смягчения режима для сына.
Возвращение блудного гения
Неприязнь власти к великому футболисту была настолько велика, что даже после его освобождения она делала всё, чтобы лишить Стрельцова футбола и футбол Стрельцова. Каких трудов стоило "пробить Стрельцова" бывшему директору автозавода Павлу Дмитриевичу Бородину и его парторгу Аркадию Ивановичу Вольскому, знали только они.
Слух о возвращении великого футболиста мгновенно разлетелся по Москве. В один из летних вечеров на скромном стадионе на Ширяевом поле, где встречались первые мужские команды "Спартака" и "Торпедо", творилось нечто невообразимое. Когда погрузневший и полысевший Эдуард появился на поле и диктор объявил его фамилию, за пределами стадиона, где остались десятки тысяч не попавших на игру, началось настоящее столпотворение.
Через год Стрельцов получил разрешение играть за "Торпедо". Да, он выглядел несколько потяжелевшим, но его игра стала ещё более изощрённой и тонкой. За годы, проведённые им вне футбола, тактические схемы заметно изменились — в нападении ведущие команды играли теперь совсем в другой футбол.
Но Стрельцов был настолько велик, что не только не затерялся в этом совершенно новом для него футболе, но и очень быстро сумел занять в нём достойное место. Более того, уже очень скоро нападение "Торпедо" заиграло в "стрельцовский" футбол — умный и непредсказуемый.
К Эдуарду пришла настоящая футбольная мудрость. Ему теперь не столько нравилось забивать самому, сколько создавать условия для других. Он был по-настоящему счастлив, когда голы забивались не одним нападающим, а в результате полного взаимопонимания в линии атаки.
Конечно, он уже не мог быстро бегать, мешали плоскостопие и вес. Но его удивительная мысль по-прежнему опережала даже самых быстрых форвардов. И уже в 1965 году, словно отмечая возвращение великого футболиста, "Торпедо" стало чемпионом.
А на следующий год случилось невероятное — Эдуард стал лучшим футболистом Советского Союза. Заиграл он и в сборной, но уже через год его снова не стало в составе лучшей команды страны. И это несмотря на то, что в 1968 году он снова был признан лучшим игроком страны.
Мудрость и достоинство
Он никогда не жаловался публично. Даже когда стало ясно, что в сборную больше не позовут, хотя был в расцвете сил и дважды признавался лучшим футболистом.
"Надежда, конечно, теплилась, — говорил он позже своим близким. — Разум твердил одно, а сердце всё равно ждало, а вдруг?"
В этом был весь Стрельцов, человек удивительного достоинства и какой-то пронзительной внутренней чистоты. Футбол оставался его страстью до последнего дня, но не стал проклятием. "Знаете, мне повезло, — признавался он друзьям. — У меня был надёжный тыл. Дом. Семья. Раиса..."
Сын Игорь вспоминает эту сторону отцовской жизни с особой теплотой: "Любил он её безумно, как мальчишка. Если задерживалась где, места себе не находил, сидел на кухне, дымил папиросами. Бывало, и ссорились, куда без этого? Ночью такой скандал закатят, что стены дрожат. А утром отец уже другой, виноватый, ласковый. И обязательно с цветами с тренировки возвращался. А мать и правда красавица была..."
О том страшном 58-м годе в семье было наложено негласное табу. Словно молчаливый уговор не бередить старые раны. И только в последние дни, когда уже ясно было, что уходит, Эдуард Анатольевич сказал вдруг сыну те слова, что, видимо, носил в себе все эти годы: "Я не виноват ни в чём!" Простые слова. Но в них вся боль человека, которому пришлось платить не за свои грехи.
Последние годы и уход
Даже из футбола он ушёл без всякой помпы, тихо и незаметно. Не было ни прощального матча со сборной мира, ни переполненных трибун, ничего из того, что заслужил своей неповторимой игрой этот настоящий русский мужик с такой доброй улыбкой.
В этой скромности был весь Стрельцов.
"Отец такой был, — вспоминал Игорь. — Если на фотографии посмотреть, то он всегда где-то на втором плане, одна голова торчит". При всём своём футбольном величии он оставался в высшей степени непритязательным человеком и никогда не лез со своими проблемами на первый план.
О болезни Стрельцова долго никто ничего не знал. И когда он, уже смертельно больной, приехал на похороны Яшина, многие ужаснулись его виду. Конечно, мог бы не ездить, поберечь себя. Но он не был бы Стрельцовым, если бы не отдал дань памяти другому великому футболисту, к которому никогда не чувствовал ни зависти, ни зла.
"Пусть лучше из тебя выйдет плохой футболист, нежели плохой человек," — как-то с искренней грустью заметил Эдуард Анатольевич одному из своих учеников, совершившему неблаговидный поступок. В этих словах была вся его жизненная философия.
Он никогда и ничего не просил, и только перед самым уходом обратился к Раисе с просьбой забрать его из больницы домой. Конечно, перед смертью он не мог не думать о своей изломанной судьбе, и всё же ушёл так, как подобает настоящему человеку: без зла и обид. И только незадолго перед уходом у него вырвалось: "Только одного не могу я понять: за что?" Но этот извечный в России вопрос так и остался без ответа.
Память народная
Со смертью Стрельцова слава его не только не померкла, а стала ещё ярче. Чуть ли не каждый месяц в печати появлялись книги о жизни и трагедии великого футболиста, его именем назван стадион той самой команды, которой он отдал всю свою жизнь. И по сей день каждого приходящего на "Торпедо" встречает самый великий Игрок российского футбола. Только теперь уже бронзовый.
Я намеренно не стал перечислять все те звания и награды, которые получил Эдуард Анатольевич. Да, говоря откровенно, он в них и не нуждается. Высшей наградой ему была и остаётся любовь миллионов российских людей, которую не в силах ни дать, ни отнять никакие, даже самые могущественные начальники.