Женщину на фотографии зовут Мария Окладникова, она моя бабушка по отцу. В битве прохладной монголоидной крови с упертой финно-угорской победила последняя, так что я не унаследовала ни эпикантуса, ни, что особенно огорчительно, роскошных черных волос, густых и толстых, как проволока. Это не мешает мне искать в своем лице ее черты – и даже нахожу иногда, представляете.
В этом году бабушке исполнилось бы 114 лет. Жизнь ее была нелегкой – обычное дело для тех, кто родился в начале века в Российской империи. Сыновей, довоенного Колю и послевоенного Вову, они с дедушкой растили в городе Зима Иркутской области. Соседями, всего через дом, была семья Евтушенко, они общались, но, увы, бабушка умерла раньше, чем я вошла в разум и успела расспросить об интересном.
Сейчас уже не встретишь людей такой голубиной, небесной кротости. Бабушка умела жить аккуратно и незаметно, никого собой не тревожа. Мамины шкодные жалобы на мужа («Мария Захаровна, он опять в газету уткнулся, со мной не целуется!») она воспринимала всерьез и, всплескивая огорчительно руками, семенила к отцу парламентером. Фраза: «Вова, а ну целуйся, ты зачем женился?» так и осталась в семье. Мое рождение, конечно, привело ее в совершеннейший восторг. Уже старенькая и непроворная («Какая-то я ленивая стала»), бабушка упрямо сопровождала маму в походах в поликлинику и молочную кухню, а ванную к ежевечернему мытью превращала практически в императорскую купальню на Менажерийном пруду. Воду, не доверяя термометрам, подолгу пробовали локтем, разводили с аптекарской точностью марганцовку, а готового младенца водружали на подушку, чему очень веселился участковый педиатр. Ритуал всегда заканчивали так: «Чистенький ребеночек», – говорила бабушка, и вся семья кивала удовлетворенно.
Стою на еще жидких детских ногах, держась за колени сидящей на диване бабушки. Мы читаем книжку. Книжек, затрепанных, а потом перехваченных черными катушечными нитками, было много, но я отчетливо помню только «Дядю Стёпу» и как он «спешитсарбата». Вообще бабушка мне бессовестно потакала, а я этим бессовестно пользовалась. Мои куклы были разодеты в пух и прах: для них шились платья парадные, домашние, прогулочные, водились даже подушечки и голубое атласное одеялко.
Зареванного ребенка, побывавшего в лапах стоматолога, домой тоже забирала бабушка. Я канючила, что хочу есть, и для бедной женщины, в войну кормившей старшего сына супчиком из лебеды, эти капризы били в голову бухенвальдским набатом. Наконец, не додержав немного до положенных двух часов, бабушка с лицом народовольца, идущего на преступление во благо, сообщала неведомо кому: «Виданное дело, дите голодное» – и шла на кухню ставить воду под пельмени.
Мне было семь лет, когда ее не стало. Подруги бабушки, такие же благообразные добрые старушки из Бугринской рощи, расступались, пропуская к гробу единственную внучку, и смотрели на меня с жалостью, как на сироту. Я не сомневалась тогда, что запомню ее лицо, и боялась забыть голос, вечерами перед сном заставляя его отзываться в ушах. Потом были первый класс, брат, переезд в большую квартиру, еще много всего нового и внезапного, и бабушка неумолимо уменьшалась, будто смотришь на нее сквозь заднее стекло едущего автобуса.
Осталось немного писем в упаковке из-под парфюмерного набора «Северное сияние». Фигурная картонная коробка, голубая, с золотыми звездами и медальоном из фольги на внутренней стороне крышки, монументальный шик пятидесятых. Наверняка бабушка открывала набор по большим праздникам, без победительной уверенности красивой женщины, а с робостью человека, сомневающегося, можно ли и ему взять немножко радости. Коробка хранится у папы, на верхней книжной полке у окна, я ее не трогала. Это мои провода под током, прямой массаж сердца – на один раз и по веской причине.