"У твоей судьбы одни чернила - да и те не высохли с войны", - сказал как-то один из современников Михаилу Шолохову. В этих словах - вся суть писателя, чей гений расцвел и угас так стремительно и трагично.
Он прошел путь от блестящего автора "Тихого Дона" до сломленного человека, топившего в водке свои страхи и творческое бессилие. Всю жизнь его преследовали призраки прошлого - красный террор на Дону, расказаченные станицы, собственная юность в продотряде.
А еще - вечный страх перед властью, превративший некогда дерзкого казака в молчаливого затворника, которого лишь «зеленый змий» мог ненадолго примирить с действительностью. И все же именно Шолохов создал величайший роман о трагедии русского народа в XX веке, заплатив за эту правду непомерную цену...
Михаил Шолохов появился на свет в 1905-м на донской земле, где его отец, бывший помещик, к тому времени разорился вчистую. Казачья жизнь била ключом вокруг: залихватские песни на вечерах, бешеные пляски до изнеможения, cкачки да джигитовка. Но вскоре всё это разом оборвалось. Своими глазами парень увидел, как красные методично вырезали казачество - истребляли под корень, никого не жалея.
Сам Шолохов в юности примкнул к большевикам и даже воевал в продотряде. Но страшные сцены расправ и истребления навсегда отпечатались в его памяти. В 1920-м его самого чуть не расстреляли как «контру». Лишь по случайности приговор не привели в исполнение. Этот эпизод произвёл на будущего классика неизгладимое впечатление. Как и многое из того, что он повидал в те лихие годы.
Неудивительно, что первое своё эпохальное произведение - «Тихий Дон» - Шолохов писал, что называется, кровью сердца. Целых 15 лет, с 1925 по 1940 год, в муках и сомнениях создавалась эта грандиозная сага о судьбе донского казачества в горниле Гражданской войны. О трагическом расколе некогда единого народа, брате, идущем на брата. Это был смелый, предельно честный и беспощадный взгляд на революцию и её последствия. Не зря потом Шолохова обвиняли в «идеализации белых» и даже грозились упечь в ГУЛАГ.
От расправы писателя уберёг только Сталин, лично просмотревший «Тихий Дон» и одобривший его. Говорят, вождь был в восторге от романа и даже выучил наизусть целые страницы. Шолохову простили все идейные «прегрешения», возвели в ранг классиков, завалили почестями и наградами. Но сам он прекрасно понимал, что ходит по лезвию ножа. Что достаточно малейшей немилости со стороны власть имущих и конец его писательской карьере, а то и жизни.
Может, отсюда и повелась у Шолохова привычка глушить водкой свои страхи и сомнения? Заливать литрами зелья горькую память о былом, о загубленной молодости, о несбывшихся надеждах? Ведь пережитое на Дону, весь этот кромешный страх красного террора так и остался незаживающей раной в душе писателя. Недаром он всю жизнь мучился бессонницей, вскакивал по ночам в холодном поту, прикладывался к стакану. Будто спасался от призраков прошлого.
Литературный успех и официальное признание лишь подстегнули пагубную страсть. Теперь Шолохов мог позволить себе практически всё - лучшие сорта вин и коньяков, щедрые застолья с друзьями-собутыльниками. Его дом в Вёшенской, куда он перебрался в 1930-е, превратился в некое подобие дворянской усадьбы. С ночными кутежами, цыганскими хорами, лихими казачьими плясками. Классик в подпитии лихо отплясывал вприсядку, горланил похабные частушки и дебоширил.
Появляться в таком виде на людях Шолохову, конечно, не позволяли. За репутацией главного советского писателя строго следили «компетентные органы». Но и они порой были бессильны совладать с буйным нравом подопечного. Однажды на встрече с читателями в Вёшенской подвыпивший Шолохов так разошёлся, что назвал выступавшего с ним секретаря райкома «плешивой обезьяной». Шутка стоила классику партийного выговора и едва не закончилась исключением из рядов КПСС.
Подобные выходки уже тогда, в 1930-е, вызывали серьёзное беспокойство властей. Ещё бы, ведь в глазах общественности Шолохов был эталоном советского литератора, «инженером человеческих душ»! А он, вместо того чтобы сеять «разумное, доброе, вечное», беспробудно пьянствует и дебоширит у себя в имении. Неслучайно в 1938 году нарком внутренних дел Ежов прямо заявлял опальному писателю: «Тихий Дон» твой - контрреволюционное сочинение. Белякам ближе, чем нашим».
Могли бы вообще упечь Шолохова как врага народа, несмотря на все сталинские похвалы. Уж больно резко и нелицеприятно звучали со страниц романа правдивые, обжигающие строки о красном терроре на Дону. Да и сам образ главного героя Григория Мелехова, мятущегося интеллигента, мечущегося между красными и белыми, вызывал у партийных боссов стойкое отторжение. Не зря потом Шостакович отказался писать по «Тихому Дону» оперу, сказав: «Как я буду восхвалять героя, который так и не выбрал коммунизм?».
К счастью для Шолохова, Сталин ценил его куда больше, чем всех этих Ежовых-Ягод. Ценил именно за талант, за умение без прикрас показать самые трагические, неудобные страницы недавнего прошлого. Вождь словно чувствовал, что такие честные, бескомпромиссные книги ещё сослужат службу советской власти. Ведь «Тихий Дон» по сути - это реквием по старой России, по тому укладу, который большевики безжалостно уничтожили. И в то же время предостережение, намёк на страшную цену, которую пришлось заплатить за утверждение нового строя.
Сам Шолохов до конца жизни мучился чувством вины перед истерзанным Доном, перед миллионами невинных жертв. Оттого и запил горькую, оттого и замкнулся в добровольном затворничестве. Даже когда ему предложили возглавить Союз писателей, наотрез отказался. Сказал, что его место в родных степях, подальше от смрадной московской литтусовки. Там, среди простых казаков, он чувствовал себя по-настоящему дома.
Но и в Вёшенской Шолохову не давали покоя. Как ни пытался он отгородиться от мирской суеты, слава нет-нет да настигала его в тихом семейном гнезде. То делегация с завода приедет, то школьники на экскурсию нагрянут. Всем хотелось поглазеть на живого классика, потрогать его руку, взять автограф. Писателю в такие минуты хотелось провалиться сквозь землю. Чтобы как-то разрядить обстановку, он сам брал в руки гармошку и затягивал залихватскую казачью песню. И всю делегацию усаживал за стол - поить-кормить от пуза.
Но подобные застолья не приносили Шолохову удовлетворения. После отъезда гостей он вновь впадал в тоску, хандрил и запирался у себя в кабинете. Часами просиживал над бумагами, комкая и без того измученные черновики. Понимал, что ничего равного «Тихому Дону» уже не создаст. Повторить тот фантастический взлёт, который выпал на его долю в 1920-30-е, не хватит ни сил, ни вдохновения.
Конечно, Шолохов честно пытался писать - выдавливал из себя по страничке, мучился над каждой фразой. Но магия куда-то уходила, проза получалась вязкой и неживой. Это был уже не прежний донской самородок, покоривший читателей удалью и свежестью. А усталый, потрёпанный жизнью литературный функционер, из последних сил выполняющий соцзаказ. Даже когда Сталин лично просил Шолохова написать роман о войне, где были бы показаны и простые солдаты, и великие полководцы, - писатель и тут пошел своим путем. Начал было книгу «Они сражались за Родину», но быстро увяз, забуксовал. До маршалов-генералов так и не добрался, ограничился батальными сценами да солдатскими байками.
Но главным камнем преткновения для Шолохова стала книга «Поднятая целина». Эту эпопею о коллективизации он начал в 1930 году, по горячим следам событий. Поначалу работа спорилась, писатель горел, вдохновленный очередной грандиозной темой. Но чем дальше, тем труднее давалось ему каждое слово. Шолохов прекрасно понимал, что о страшной трагедии раскулаченной деревни нужно либо рассказывать всю правду, без купюр, либо не браться вообще. А правду советская цензура не пропустила бы ни за что.
Классик метался, изводил себя и близких, с грехом пополам дописал первую книгу. Она вышла в 1932-м и была встречена на ура - как официозом, так и читателями. Сталин публично расхваливал Шолохова, ставил другим в пример. Но когда встал вопрос о продолжении, автор «Тихого Дона» заартачился. Сказал, что пока не готов, нужно вынашивать замысел, собирать материал.
Так и повелось - много лет кряду Шолохов кормил редакторов завтраками, обещал вот-вот выдать вторую книгу. На деле же почти не притрагивался к рукописи, предпочитая охоту, рыбалку и застольные беседы. Друзья стали замечать, что от прежнего веселого и работящего Миши не осталось и следа. Теперь это был хмурый, издерганный неврастеник, которого по вечерам колотила нервная дрожь. И с каждым годом пристрастие к алкоголю становилось все сильнее.
В 1940-м, когда завершилась эпопея с «Тихим Доном», Шолохов был уже законченным алкоголиком. Литературные успехи больше не вдохновляли его, не заставляли творить и гореть. Он словно понял, что выше головы не прыгнешь, что вершина пройдена и начался неминуемый закат. Теперь оставалось лишь почивать на лаврах, пожинать плоды славы да поддерживать реноме советского классика номер один.
Испытанием для писателя стала и война, которую он прошел военным корреспондентом. Те страшные годы Шолохов вспоминал потом с содроганием. Говорил, что на передовой пил по-черному, лишь бы унять дрожь в руках и выбить из головы жуткие картины. Контузия, полученная от взрыва снаряда, лишь усугубила проблему. Теперь классик почти не просыхал, даже в президиумах торжественных заседаний сидел, по свидетельствам очевидцев, «никакущий».
В 1950-60-е дела Шолохова и вовсе пошли под откос. Хотя внешне все выглядело пристойно - почет, награды, членство в ЦК, депутатский мандат. Михаил Александрович восседал в президиумах, раздавал интервью, снисходительно принимал восторги публики. Но знающие люди видели - это лишь маска, оболочка некогда великого таланта. Маска, за которой скрывалось опустошение, творческая импотенция и апатия.
Писать Шолохов почти перестал, на любые просьбы издателей и редакторов огрызался. Целыми днями просиживал на веранде своего дома, тупо глядя на Дон. Много пил - в одиночку и в компании собутыльников. Здоровье было уже совсем никудышным, но бросать зеленого змия классик не собирался. «Не учите меня жить!» - раздраженно говорил он близким. А на вопросы о творчестве неизменно отвечал: «От такой жизни, брат, запьешь!».
Последней каплей для Шолохова стала пресловутая вторая книга «Поднятой целины». Ту самую, которую он не мог осилить четверть века. В конце 1950-х партийное руководство стало все настойчивее требовать от живого классика завершения эпопеи. Мол, нужен колхозникам и рабочим правдивый, искренний рассказ о великом созидании. А кто, как не лауреат Сталинских премий, должен показать народу истинное лицо советской деревни?
Шолохов и рад был отвертеться, но кремлевские боссы оказались непреклонны. Или пиши, или мы сами найдем того, кто напишет! Такой ультиматум не оставлял писателю выбора. Стиснув зубы, он засел за ненавистную рукопись. Почти год писал, гнал страницу за страницей, даже с инфарктом загремел в больницу. Но к концу 1959-го все же дописал многострадальную книгу.
21 февраля 1960 года в кабинете главного редактора «Правды», в присутствии высокопоставленных партийцев, Шолохов дрожащими руками держал свеженапечатанный том. Собравшиеся слушали, как он читает финальную главу и у многих щемило сердце. Было видно, каких нечеловеческих усилий стоил измученному, постаревшему автору этот текст. В каждой строке сквозила неподдельная боль за судьбу русского крестьянства, за поруганные идеалы революции.
Дочитав последнюю страницу, Шолохов не выдержал и разрыдался. Этот порыв стал для всех полной неожиданностью. Неужели он и впрямь переживает за своих бумажных героев? Или плачет от собственного бессилия - творческого и человеческого? Кто знает... Но с той минуты окружающие стали замечать, что писатель сдает на глазах. Почти не встает с постели, целыми днями молчит, уставившись в одну точку. А если и разговаривает, то невпопад и односложно.
Конечно, власти не могли допустить, чтобы их главный литературный символ выглядел стариком и впадал в маразм. Подключили лучших врачей, засекретили историю болезни, приставили круглосуточную охрану. Однако слухи об истинном состоянии классика поползли по стране, обрастая печальными подробностями. Кто-то говорил, что у автора «Тихого Дона» белая горячка и он не узнает родных. Другие судачили, что писатель катастрофически теряет память и уже не может самостоятельно передвигаться.
Официальная пропаганда из кожи вон лезла, чтобы сохранить миф о бодром и жизнерадостном Шолохове. По телевизору крутили постановочные интервью, где классик бодро шутил и улыбался. В газетах печатали якобы новые, только что написанные им рассказы (на деле это была слегка подредактированная старая проза). Даже юбилей 60-летия решили отметить с помпой - мол, жив курилка, не сломался!
Но сам юбиляр выглядел на торжестве неважнецки. С трудом поднявшись на трибуну, Шолохов с трясущихся листочков прочел речь, которую ему написали в ЦК. Говорил глухо, монотонно, то и дело запинаясь. А когда слова закончились, растерянно захлопал глазами, не зная, что делать дальше. Зал недоуменно молчал, не понимая, как реагировать. Повисла гнетущая пауза, и лишь находчивость ведущего, объявившего следующего оратора, спасла положение.
После этого конфуза функционеры взялись за писателя всерьез. В ход пошли испытанные методы - от задушевных бесед до угроз и шантажа. Намекали, что если Шолохов не возьмется за ум, то ЦК примет «организационные выводы». Автору «Тихого Дона» прозрачно напомнили, чем он обязан партии и лично товарищу Сталину. Дескать, не забывай, Михаил Александрович, как мы в свое время отмазали тебя от обвинений в «контрреволюционности»! Могли бы ведь и расстрелять, как многих других. Так что будь паинькой, не подводи нас.
Такие грубые, топорные приемы давления Шолохов переносил крайне болезненно. Он, проживший полжизни с ощущением несвободы и внутренней цензуры, уже не мог выносить диктата и окриков. Единственным спасением по-прежнему оставался алкоголь. Писатель продолжал методично спиваться у всех на виду, не обращая внимания на уговоры и увещевания. Домашние со страхом наблюдали, как отец и муж превращается в развалину на глазах.
Ситуация окончательно вышла из-под контроля, когда кто-то из доброжелателей слил западным журналистам информацию о реальном положении дел. Мировые СМИ заполнили скандальные публикации о спивающемся советском гении, которого власти удерживают силой. Приводились подробности: мол, Шолохов уже не может самостоятельно передвигаться, под себя ходит, родных не узнает. В общем, картина вырисовывалась жуткая - недостойная писателя такого ранга.
Вот тогда-то партийные боссы и приняли волевое решение. Раз увещевания не действуют, будем брать нахрапом! Авось, железная рука и нагоняй свыше быстро приведут в чувство зарвавшегося классика. Тем более прецеденты уже были - взять хоть буйного Высоцкого, которого неоднократно лечили насильно. Правда, nominally это делалось за морфинизм, но какая, по сути, разница? Сработало же!
И вот в марте 1957-го состоялось то самое историческое заседание Секретариата ЦК, узаконившее насильственную изоляцию Шолохова. Формально все выглядело пристойно - писателю предписывалось «в соответствии с медицинским заключением пройти длительный курс лечения в условиях стационара». На деле же принимали политическое решение - одним рывком покончить с алкогольной зависимостью главного советского романиста.
Операция по водворению строптивого гения в лечебницу была разработана в лучших чекистских традициях. Как рассказывал позднее шофер писателя, в один из дней к усадьбе Шолохова подъехала черная «Волга». Из машины вышел представительный мужчина и, отозвав хозяина в сторонку, стал увлеченно что-то втолковывать. Писатель слушал его вполуха, поддакивал - он с утра уже принял и плохо понимал, чего от него хотят. «Поехали, Михаил Александрович, тут одно дельце образовалось, ваша помощь нужна!» - все так же ласково увещевал гость.
Шолохов и сам не понял, как оказался в машине. Всю дорогу собеседник трещал без умолку, отвлекая внимание пьяного классика. А в какой-то миг «Волга» лихо вильнула в сторону и, набирая ход, понеслась по пустынному проселку. Когда они притормозили у ворот элитного медцентра в Барвихе, ошарашенному Шолохову наконец объявили диспозицию. «Все, Михаил Александрович, приехали! Теперь вы на лечении, так что не обессудьте».
Возмущенного писателя чуть ли не волоком выволокли из машины и сдали с рук на руки дюжим медбратьям. Те мигом скрутили буйного пациента и поволокли в корпус - знали, с кем имеют дело.
Шолохов провел в барвихинской клинике почти три месяца. Поправил здоровье, подлечил нервы, даже немного повеселел. Но былой жизненной энергии, фонтанировавшей в нем на протяжении десятилетий, так и не обрел. Это был уже совсем другой человек - смирившийся и угасший. Конечно, по возвращении домой он еще пытался что-то писать, особенно на военную тему. Но быстро остывал, откладывал рукописи в долгий ящик.
От былого бешеного темперамента, от неуемной жажды жизни не осталось и следа. Шолохов будто состарился враз на несколько десятков лет, хотя ему едва перевалило за 70. Даже на любимую охоту и рыбалку выбирался все реже, предпочитая одинокие прогулки по окрестным лесам. А в дождливые дни часами просиживал на веранде, задумчиво глядя на Дон. Словно прощался с ним, отпуская и его, и себя на волю.
Смерть Шолохова в феврале 1984-го не стала громом среди ясного неба. Он и сам будто предчувствовал скорый финал, за несколько месяцев до кончины приводя в порядок архивы и бумаги. Отошел тихо, во сне, причиной врачи назвали закупорку легочной артерии. Хоронили его всем миром - гроб несли на руках несколько километров, за ним тянулась многотысячная толпа.
Даже в смерти Шолохов остался верен себе и своей земле. Могилу писателя вырыли в саду усадьбы, рядом с шумящим Доном. На скромном камне не стали высекать пафосные эпитафии - только имя и годы жизни. Лишние слова были не нужны. Все главное он уже сказал - и своими книгами, и своей трагической судьбой.