— Да позови ты Митрича, чего маешься-то? — донёсся через забор певучий голос соседки Марьи Васильевны. — Он тебе враз все пеньки переколет, только в путь будет!
Андрей выпрямился, утёр пот со лба и с тоской глянул на россыпь берёзовых пней, что громоздились посреди двора как немой укор его городской неумелости. Солнце палило нещадно, хотя часы показывали всего десять утра.
— Какой ещё Митрич? — буркнул он, прислонив колун к ближайшему пню.
— Степан Митрич! Плотник наш. Мастер – золотые руки! — Марья Васильевна всплеснула руками, словно удивляясь, как это можно не знать такого человека. — Он тут всем помогает. И крышу перекрыть, и забор поставить, и дрова наколоть – всё умеет.
Андрей с сомнением покосился на свои волдыри. За два часа работы он одолел всего три пня, да и те словно нехотя, через силу поддавались. "А ведь впереди ещё целая гора..." – промелькнула предательская мысль.
— И где его найти, этого... Митрича? — спросил он, стараясь, чтобы голос звучал небрежно.
— Да я сама ему позвоню! — обрадовалась соседка. — Он быстро примчится, он всегда рад помочь.
Через час во двор въехал старенький "Москвич" цвета перезрелой вишни. Из машины выбрался крепкий старик, загорелый до медного отлива. Его обветренное лицо избороздили глубокие морщины, но глаза смотрели молодо и цепко.
— Здорово, хозяин! — прогудел он басом. — Я Степан Митрич. Слыхал, помощь требуется?
Андрей пожал протянутую руку – крепкую, мозолистую, с въевшимися следами работы.
— Да вот, пни нужно... — начал было он, но Митрич уже деловито осматривал фронт работ.
— Берёзовые, значит. Хорошо, жаркие будут дрова, — одобрительно кивнул старик. — Только условие у меня есть.
— Какое? — насторожился Андрей.
— Котёнка возьмёшь? — неожиданно спросил Митрич. — Жориком зовут. Хозяйка моя прибиться не даёт, говорит, своих полон дом. А выбросить рука не поднимается – такой смышлёный парень!
Из кармана видавшей виды куртки высунулась серая мордочка с любопытными глазами-пуговками.
— Ну... — растерялся Андрей. — А он к лотку приучен?
— Обижаешь, начальник! — усмехнулся Митрич. — Всему обучен, только корми вовремя. Так берёшь?
— Беру, — неожиданно для себя согласился Андрей.
— Вот и ладно! — Митрич бережно переложил котёнка в картонную коробку. — А теперь за работу!
Старик действовал быстро и уверенно. Колун в его руках словно сам находил нужную точку, а пни раскалывались, будто только и ждали прикосновения мастера.
— Эх, кабы дед мой увидал, как я тут развожусь! — крякнул Митрич, прерываясь передохнуть. — Он бы враз показал, как надо!
— А что, дед тоже плотником был? — поинтересовался Андрей, подавая воду.
— Ещё каким! — глаза старика заблестели. — Николай Петрович, царствие небесное... Он меня всему научил. Говорил: "Степка, главное в нашем деле – душу в работу вложить. Тогда и дерево тебя поймёт, и инструмент слушаться будет".
Митрич присел на пенёк, достал клетчатый платок, вытер шею.
— Помню, как он меня первый раз к работе приставил. Мне тогда годков двенадцать было, сразу после войны. Времена голодные, а дед – известный на всю округу мастер. К нему заказчики очередь стояли: кому дом срубить, кому баню поправить. А тут как раз председатель колхоза попросил новый амбар поставить...
История полилась неторопливо, как родниковая вода. Андрей слушал, и перед его глазами вставали картины послевоенной деревни: худой подросток, жадно впитывающий дедовскую науку; старый мастер, передающий вековые секреты; тяжёлый труд, который постепенно становился любимым делом.
— Дед говорил: "Топор да рубанок – они душу имеют. С ними по-человечески надо, с уважением. Тогда и работа спорится, и радость приносит". Я сперва не понимал, а потом дошло...
Митрич помолчал, глядя куда-то вдаль, словно видел там что-то своё, сокровенное.
— А ведь правда его была. Как начнёшь работать с любовью да умением – словно крылья вырастают. И усталости не чувствуешь, и время летит незаметно. Вот как сейчас...
Он встал, примерился к очередному пню.
— Ну-ка, поглядим, что тут у нас...
Колун свистнул в воздухе, и крепкая древесина послушно развалилась на ровные поленья.
— Вот так-то! — удовлетворённо крякнул Митрич. — А ты говоришь – дрова колоть. Это ж песня, а не работа! Только слушать её надо уметь...
День катился к вечеру. Гора пней постепенно превращалась в аккуратные поленницы. Митрич работал размеренно, без суеты, но дело спорилось так, что Андрей только диву давался.
— А ведь я после деда-то не сразу в плотники пошёл, — продолжал рассказывать старик. — Сначала на шахте работал, в Донбассе. Молодой был, горячий, думал – там жизнь настоящая...
Митрич задумчиво погладил шершавой ладонью расколотое полено.
— Шахтёром я был что надо, не жаловались. Но всё равно к дереву тянуло. Бывало, спустишься в забой, а руки сами по стойкам шахтным ходят – выверяют, правильно ли поставлены. Душа-то плотницкая никуда не делась...
Он помолчал, словно собираясь с мыслями.
— Там я и Нину встретил, первую жену мою, — голос старика дрогнул. — Красавица была – глаз не оторвать! Певунья, хохотушка... В клубе выступала, на баяне играла. А как меня приметила – не знаю. Я ведь тогда неказистый был, угловатый. Только глаза у неё такие были – словно небо летнее в них плескалось...
Митрич прервался, с неожиданной злостью вогнал колун в особенно упрямый пень.
— Три года счастья всего и было, — процедил он сквозь зубы. — А потом... Пьяный водитель на переезде... Даже не затормозил, сволочь...
Андрей молчал, не зная, что сказать. А старик, справившись с собой, продолжил:
— Я тогда чуть с ума не сошёл. Хотел его найти, руки переломать... Да Катюшка, дочка наша, спасла. Ей тогда два годика было. Глянул в её глаза – мамкины, небесные – и понял: нельзя. Ради неё жить надо, а не мстить...
Он повернулся к Андрею, и тот поразился, какая боль до сих пор плескалась в выцветших глазах старика.
— Знаешь, что самое страшное? Нина в тот день на работу не собиралась. Дома хотела остаться, пироги испечь. А я уговорил в магазин сходить – мол, табак закончился... — Митрич с силой провёл ладонью по лицу. — Вот так оно бывает... Одно слово – и вся жизнь наперекосяк.
Солнце припекало всё сильнее, но работа не останавливалась. Митрич словно черпал силы в своих воспоминаниях.
— А потом Людмила появилась, — неожиданно улыбнулся он. — Фельдшерица наша. Сначала Катюшку лечила – простыла девчонка крепко. А потом... — он махнул рукой. — Сам не заметил, как всё вышло. Она ведь совсем другая была – тихая, серьёзная. Но сердце такое... золотое.
Митрич примерился к очередному пню, крякнул.
— Людмила меня и вытащила из той ямы. Сказала: "Хватит в шахте пропадать, возвращайся к своему делу". А я и сам чувствовал – пора. Всё равно там, под землёй, света не видел. Вот и вернулись в среднюю полосу, поближе к лесам...
Он работал и говорил, говорил и работал. История его жизни разворачивалась неторопливо, как река в излучине, то убыстряясь на перекатах воспоминаний, то замедляясь в тихих заводях раздумий.
— Катька-то моя, — с гордостью и какой-то затаенной грустью продолжал Митрич, — в люди выбилась. В райцентре теперь большой начальник, в администрации сидит. А вот Федька, сын от Людмилы, тот по моим стопам пошёл. Только по-современному – технарь, все эти компьютеры-шмупьютеры... Но руки – наши, плотницкие. Что задумает – всё сделает!
К полудню во дворе уже высились две ровные поленницы, а Митрич всё рассказывал – о том, как боролся за очистку совхозного пруда, как отстаивал в районе новую дорогу для деревни, как организовывал ремонт местной больницы.
— Нельзя иначе, — говорил он убеждённо. — Мы ж тут все друг дружку знаем. Как же не помочь, если можешь? Дед мой говаривал: "Степка, помни – один человек в деревне не живёт. Тут каждый друг дружке опора..."
Солнце уже клонилось к закату, когда последний пень был расколот. Митрич присел на крыльцо, достал кисет с самосадом. Его узловатые пальцы ловко свернули самокрутку.
— А знаешь, — задумчиво протянул он, выпуская колечко дыма, — я ведь каждое дерево помню, что срубил. Вот прямо каждое. И не потому, что счёт веду – зачем? А потому что они все разные. Как люди...
Он погладил ближайшее полено:
— Вот эта берёза, к примеру. Видишь, какая древесина светлая, чистая? Значит, на солнечной стороне росла, в тепле да ласке. А та, — он кивнул на другую поленницу, — та в тени маялась, потому и волокна темнее, и сердцевина крепче. Характер, он и у деревьев есть...
Из коробки высунулся Жорик, потянулся и требовательно мяукнул.
— Ишь ты! — усмехнулся Митрич. — Время знает, проглот... Ну-ка, хозяин новый, корми своего квартиранта!
Андрей принёс блюдце молока. Котёнок припал к нему с царственной важностью, будто делал одолжение.
— Гляди-ка, освоился уже, — одобрительно хмыкнул старик. — Правильный кот будет, хозяйственный. Такой мышей не пропустит...
Вечерело. Над деревней поплыл малиновый звон – старая церквушка на холме созывала к вечерне. Митрич перекрестился:
— Ну, пора и честь знать. Дома заждались небось...
Он встал, хрустнув суставами:
— Ты это... если что нужно будет – заходи. Мы тут все рядом живём. А одному в деревне – оно непривычно поначалу...
Андрей полез было в карман – расплатиться, но Митрич остановил его движением руки:
— Брось! Я ж не за деньги... — он помолчал, глядя на закатное небо. — Знаешь, дед мой говорил: "Добро не продаётся и не покупается. Оно само по кругу ходит – сегодня ты помог, завтра тебе помогут..."
Старенький "Москвич" фыркнул, выпустил облачко сизого дыма и укатил по пыльной дороге. А Андрей ещё долго стоял посреди двора, глядя то на аккуратные поленницы, то на безмятежно умывающегося Жорика.
Что-то изменилось в этот день – не только во дворе, но и в душе. Словно прикоснулся он к чему-то настоящему, коренному, что держит землю и связывает людей незримыми нитями доброты и участия.
Зимними вечерами, когда в печи потрескивают берёзовые поленья, а на коленях мурлычет раздобревший Жорик, Андрей часто вспоминает тот жаркий летний день. И чудится ему в треске поленьев неторопливый голос Митрича, в котором слышится вековая мудрость, замешанная на любви к делу и людям.
А за окном падает снег, укрывая деревню белым покрывалом, и где-то на другом конце села всё так же светится окошко в доме Степана Митрича – человека, в чьих руках живёт тепло, а в сердце – свет доброты и участия.
— Жорик, кыс-кыс, — зовёт Андрей кота, и тот важно переваливается по комнате, оставляя на полу цепочку следов – совсем как те истории, что тянутся от человека к человеку, связывая незримой нитью прошлое и настоящее, город и деревню, старость и молодость...
И кажется, что в этом есть что-то правильное и вечное – как зимнее тепло берёзовых дров, как летнее солнце над деревней, как доброта человеческих сердец.
Интересные рассказы: