Иван Сергеевич не спеша и деловито собирался на дачу. Завещание было написано, заверено у нотариуса, и копия отправлена двоюродной племяннице. Другой родни у него не осталось. Цветы в горшках он отдал соседке. Лидия Аркадьевна обрадовалась, будто девочка. В потертый холщовый рюкзак сунул веревку — длинную, крепкую, чтобы выдержала его вес. На даче, вроде, была, но пусть будет под рукой. На всякий случай.
Ехать на электричке — всего сорок минут. На перроне дул ледяной ветер. «Как на погосте», — подумал Иван Сергеевич.
— Не боитесь простудиться? — спросил незнакомец в помятом плаще. — Вы легко одеты для такого холода.
— Я закаленный, — ответил он и отвернулся. Не станешь же объяснять случайному человеку, что едешь в свою последнюю поездку. Какая уж тут простуда.
Люба, его Люба, умерла два месяца назад. До сорокалетия их свадьбы не дожила пятнадцать дней. А так готовилась: перемыла всю квартиру, сшила новое платье. Он купил ей брошь — ту самую, с бирюзой. Теперь она лежала в могиле.
Недуг. Неизлечимый. Десять лет борьбы. И вот — проиграли. Оба.
Он помнил ее двадцатилетней — смешливой, с густой косой до пояса; пятидесятилетней — округлившейся, с короткой стрижкой; шестидесятилетней — хрупкой, как осенний лист, высохшей от болезни.
Может, так устроено сердце. Других женщин для него не существовало. Только Люба. Детей Бог не дал — ну и ладно, главное была она. Иван Сергеевич до последнего верил, что она поправится. Но — не случилось.
Зачем теперь жить? Кому нужна его жизнь? Ему — точно нет.
От станции до дачи — два километра. Он шел медленно, под ногами хрустел снег. Небольшой дом промерз насквозь. Где-то вдалеке выли собаки. «Жалобно», — подумал Иван Сергеевич, разгреб сугроб у двери.
Вой не стихал.
Он прошел на веранду, затем в комнату, огляделся — через какую балку перекинуть веревку? А собаки все выли, и выли. Над крышей каркал ворон. «Добычу ждет», — решил он, придвинул стол, встал на него.
Но вдруг вой стал тише. Остался только один голос — горький, надрывный, будто плач.
«Что это за зверь так убивается? — вздохнул Иван Сергеевич. — Будто любовь свою потерял. Разве собаки умеют так горевать?»
Сердце сжалось — так же, как в тот день, когда ушла навсегда Люба.
Вой становился отчаяннее.
Иван Сергеевич слез со стола, взял фонарь и вышел во двор.
В свете фонаря он увидел черного пса, лежащего на снегу. Тот поднял голову, но не встал, только жалобно всхлипнул.
— Иди сюда, — позвал его Иван Сергеевич.
Пес не двинулся.
«Лапы отморозил, что ли?»
Он подошел ближе. И тогда разглядел — прямо под псом, прижавшись к его животу, лежала вторая собака, поменьше. Она дрожала, тихо поскуливая.
«Надо же… собой согревал. А ведь мог убежать в деревню, залезть в сарай… Но не бросил ее. Не может без нее. Как я без моей Любы.»
Иван Сергеевич наклонился, поднял собаку-девочку и понес к дому. Она была легкой — килограммов семь. Пес тут же встал и побежал следом, пошатываясь от слабости.
— Ромео за своей Джульеттой пошел, — пробормотал Иван Сергеевич, ускоряя шаг.
Ветер звенел в голых ветвях, как погребальный колокол. Ворон взлетел с дерева, кружил над ними, каркая. Но добычи ему сегодня не видать.
В доме он завернул собак в старые овчинные полушубки, затопил печь, включил обогреватель. На плите закипел чайник. Тушенку, оставшуюся с лета, разделил на троих.
— Завтра к ветеринару, — сказал он вслух.
Псы согрелись и заснули. Ромео во сне перебирал лапами, тихо лаял. Джульетта лишь тяжело вздыхала.
Иван Сергеевич пил чай и думал о Любе.
А наутро они ехали в электричке. Джульетту он завернул в старый плед, завязав узел на спине. А веревка из рюкзака…Она стала поводком.
Друзья, уже не помню, где я услышала или прочитала эту историю, но она так глубоко запала в душу, что захотелось поделиться ею с вами.
Может, кто-то из вас тоже встречал её раньше — в старом журнале, в разговорах, а может, она просто витает в воздухе, как многие правдивые истории, которые передаются из уст в уста. Но разве это важно? Главное — то, что она о боли, о потере, о том, как жизнь иногда ставит нас на край пропасти… и вдруг протягивает руку.
Или, как в этом случае, лапу.