- Степа-а-ан! Степа-а-ан!
Голос жены бодрил сильнее любого кофе, холодного душа и утренней пробежки вместе взятых. Может быть, потому Степан Салов уже восемь лет даже будильник не заводил на утро – все равно победит утренний крик жены и звуки деятельности, доносящиеся из кухни. Утром Полина была максимально активной – на кухне гремели и падали кастрюли, все время лилась вода и масло на раскаленных сковородах не просто шипело, оно буквально взрывалось и плевалось вулканической магмой.
- Степа-а-ан! Мне долго ждать? Завтрак уже остыл…
Салов встал и поплелся на кухню. По пути завернув в уборную, где он по-детски смочил под краном указательные пальцы обоих рук и аккуратно, чтобы никакая капля воды никуда больше не попала, протер ими глаза.
На столе уже ждала яичница с колбасой. Была она ровно в том состоянии, когда раскаленный эластичный желток плавно превращался в остывший гадкий студень. И Салов, быстро ухватив в руку вилку, проворно отделил от глазуньи оба желтка и, придержав их кусочком белого хлеба, запустил их в рот.
Теперь можно было неспешно заниматься всем остальным. Обиженно зыркнув на супругу, Салов демонстративно досолил и поперчил еду.
- Ой… - закатила глаза Полина и отвернулась к плите. А Степан достал телефон и, закусывая яйцо сочными хрустящими корнишонами, стал пролистывать новости. Когда тарелка почти опустела, Салов, чуть не поперхнувшись, стал тыкать толстым пальцем в экранчик гаджета и орать:
- Поля, Поля!
- А? – супруга села напротив, но особой заинтересованности на лице не появилось.
- Поля, смотри! Тут пишут, что наш Остафьев решил в поселок вернуться. Интересно, что ему тут надо?
- Это который? – Полина, кажется, искренне удивилась. - Тот самый Остафьев, что ли?
- Да! Вот тут и пишут: «Миллиардер Остафьев, который за последние пять лет прославился не только как успешный предприниматель, но как щедрый меценат, альтруист и филантроп, по информации от источника из его семьи решил снова вернуться в родной поселок Воробьево и на какое-то время в нем обосноваться, продолжая вести свой бизнес удаленно или через доверенных лиц. О том, чем Остафьев планирует заниматься в Воробьево, источник не сообщил».
Полина отхлебнула чай и протяжно прокомментировала:
- К истокам возвращается… Интересно, что ему тут понадобилось?
И правда, поселок Воробьево совсем не напоминал то место, где хотел бы хоть на день задержаться человек с запросами. Из достопримечательностей тут была только двуверхая голубая ель, которая росла возле почты, сама почта как дореволюционная постройка и табличка на местной школе: «Тут с 1990 по 2000 годы учился Григорий Остафьев, меценат и филантроп». Причем сам Остафьев на открытие таблички не приезжал.
Слух о прибытии известного уроженца быстро пошел гулять по поселку. Домыслов и разговоров было много. Дошло до того, что местные даже начали заглядывать за заборы домов, выставленных на продажу – а не начала ли там кипеть жизнь? И заглядывать во дворы тех, кто любил уединение – а не поселились ли там неожиданные гости? Но загадочный миллиардер нигде не обнаруживался.
В пылу поисков как-то все упустили из виду, что на ремонт закрылся один из двух сельмагов – его обнесли плотным забором и с утра до ночи там кипели работы.
- А вдруг это дело рук Остафьева? – однажды начала размышлять вслух Полина, остановившись у забора, за которым шла стройка. Ее очень раздражала необходимость ходить теперь на пять кварталов дальше – во второй сельмаг.
- Глупости… - махнул Салов рукой на жену. - И что, живет он, что ли, в этом магазине? Да и зачем ему какой-то гастроном. Миллиардеры таким не занимаются, мелко.
Но когда через месяц глухой высокий забор вокруг сельмага убрали, Салову пришлось припомнить свои слова о том, что же мелко для миллиардеров. Поражая воображение сельчан, посреди Воробьево теперь стоял сияющий стеклами и зеркалами, хромом и сталью современный шикарный павильон супермаркета с огромными вращающимися дверями.
- Как в ЦУМе… - восторженно сказал местный бездельник и алкоголик по фамилии Сусликов. Еще в восьмидесятых он побывал в столице и никак не мог забыть, как посетил центральный универмаг. Ничего не купил, но пробыл там часов пять, гуляя и разглядывая витрины. После такого великолепия ему и в Третьяковской галерее уже делать было нечего, как ему казалось.
- А что там написано? – прищурился кто-то. Против солнца смотреть на эту сияющую постройку незащищенными глазами было трудно, потому многие не сразу обратили внимание на лаконичную вывеску.
- У-то-пи-я… - прочитал Салов. - Ну и название…
- Морское что-то? – спросила пенсионерка Лидия Трофимовна, которая раньше рядом с этим сельмагом торговала жареными семечками и пирожками, а теперь переживала, что ей больше не разрешат этим заниматься.
- Не, - подсказал пенсионерке Сусликов. - Это планета такая. Между Марсом и Меркурием.
- Ладно, товарищи! – оборвал научный спор глава местного самоуправления Анатолий Глебович Криничка. - Пора разведать, что это за новинка такая. Вперед!
И он первым отважно шагнул к вращающимся дверям. Правда, у самого входа чуть-чуть помешкал, оправляя на себе фуфайку и подтягивая брюки. Остальные сельчане неуверенно потянулись за ним.
Торговый зал тоже сиял. Лампы горели ярко, пол был чисто вымыт и кругом царило полное изобилие: аккуратными рядами стояли стойки с овощами и фруктами, дальше шла выпечка, затем макароны и крупы, потом чай, конфеты и десерты… И так далее, сколько хватало глаз. Жители Воробьево разбрелись в разные стороны и, на всякий случай, старались особо не шуметь и, вдруг чего, даже ничего не трогать. Немного разрядил обстановку Сусликов, который откуда-то из конца павильона вдруг восторженно заорал:
- Туалетная бумага с запахом клубники, во дают!
И все расслабленно засмеялись.
- А ценники где? – вдруг спохватился Криничка. – Может, не работает еще, товарищи?
- Все работает! – заверил его мужчина в синей форменной курточке и синей же кепке с надписью: «Утопия». - Работает, просто тут все бесплатно!
Криничка, Салов и пенсионерка Лидия Трофимовна начали крутить головами и тут сообразили, что в магазине не было касс. Торговый павильон оканчивался рядами столов с развешенными под ними пакетами – видимо, тут можно было просто расфасовать свои покупки, и все.
- Как это? – не поверил Криничка. - А для кого это тогда? Кто может продукты брать? Может, мне очень хлеб нужен. И вот, бумага… (чуть заалел в щеках) Клубничная!
- Все могут брать что угодно и сколько угодно, - спокойно ответил мужчина в форменной курточке. А рядом с ним тут же появился его двойник, который принялся с нежностью и заботой складывать горкой удивительно крупные яблоки марки «Голден».
- И я могу? – не унимался Криничка.
- Да, - подтвердили мужчины в синих курточках хором.
- Бесовщина… - выдохнула пенсионерка Лидия Трофимовна и первая поспешила на выход. Остальные испуганно ринулись за ней.
Последующие несколько дней к магазину никто не приближался и, тем более, никто не заглядывал внутрь. Но вечером, когда в торговом павильоне загорался свет, через стеклянные стены можно было рассмотреть, что внутри суетились похожие как близнецы-братья люди в синих курточках, а на заднем дворе, возле мусорного контейнера, росла гора ненужной тары и гора подпорченных фруктов и овощей.
- Степа-а-ан! Степа-а-ан! Салов, твою же бабушку… - голос жены, как всегда, был эффективнее любого будильника.
Поеживаясь и разминая затекшую от неудобного спанья шею, Салов вышел на кухню. Тут все было как всегда: глазунья с колбасой, слегка присыпанная сверху зеленым луком, в плетеной корзиночке лежало шесть кусков хлеба, в блюдце с оранжевым ободком – уже немного заветренный и пустивший слезу кусок сливочного масла.
Степан привычным движением выхватил из тарелки яичные желтки, отправил их в рот и полез было за телефоном, но так и замер. Желток потек у него по подбородку и капнул на майку.
- Что это, Полина? – кривым пальцем Салов ткнул перед собой. На праздничном блюде, которое в семье Саловых вынимали из буфета два раза в год – на Новый год и Пасху, на столе красовалась пирамидка громадных, как молочные поросята, яблок марки «Голден».
- Яблоки, - не моргнув глазом ответила жена.
- Ты была в том магазине?
- Ну, да… А что?
- И просто взяла яблоки?
- Ну… - Полина немного помялась, загадочно улыбнулась и призналась: - Да. А еще я просто взяла ананас, клубнику замороженную и свежую, корнишоны, лимоны, тыкву, зелень для салата, ветчину в банках – шесть штук, окуня в глазури, креветок шесть килограмм, селедку…
Перечисляя, жена даже глаза закатила, припоминая все, что принесла из магазина. Салов оглядел кухню и только сейчас заметил, что все вокруг было заставлено пакетами и кульками, все поверхности занимали какие-то банки и жестянки, и даже подоконник, перекрыв окно где-то на треть, был завален какими-то цветными упаковками, а из раковины выглядывала свирепая, как директор на собрании, голова размораживающегося окуня.
- Как это…? – изумленно спросил Салов, обмякая и продолжая капать желтком с подбородка.
- Вот так! – уже с долей гордости сказала жена. - Шесть раз ходила! Чуть руки не оборвала! А жена Лихачева девять раз ходила, но у нее руки слабее моих, больше двух пакетов за раз не унести ей…
И этот демарш жен, которым очень хотелось сэкономить домашний бюджет, как будто прорвал плотину, и сельчане хлынули в магазин. Всю последующую неделю все жители поселка с утра, когда магазин открывался, и до самого его закрытия только и занимались тем, что ходили с пакетами туда-сюда. Кое-кто даже стал подкатывать к магазину садовые тачки, а Галя Морозова, которая недавно родила четвертого сына, закатывалась в магазин с коляской. Люлька, правда, была пуста, крикливого младенца дома тем временем доглядывала немощная свекровь, которая носить пакеты не могла.
С полок магазина сметалось все, до чего могла дотянуться рука. Но невозмутимые мужчины-близнецы в синих курточках и кепках, которых в магазине работало, кажется, не меньше дюжины, меланхолично продолжали подкладывать и вывозить из склада все новые и новые ящики – только и слышно было, как с визгом разрезается канцелярским ножом целлофановая упаковка или стучат пересыпаемые в лоток картофельные клубни. И только однажды один из этих униформистов вступил в пикировку с посетителем торгового зала: когда Сусликов, после неуклюжего водружения ящика пива на морозильный ларь с мороженым, попытался укатить из магазина всю эту конструкцию.
- Нет, извините, - вроде бы вежливо, но со сталью в голосе сказал мужчина в синей курточке, преграждая Сусликову выход. - Это оборудование, которое нужно нам для работы.
И сотрудник «Утопии» взялся за край морозильного ларя такой железной хваткой, что не только какой-то там хлипкий Сусликов, весь поселок, ухватившись друг за друга, как семья в сказке про репку, не смогли бы оторвать от него этот ценный инвентарь.
Через неделю сельчане немного остыли. Гонка за дармовыми продуктами, которых в магазине меньше не становилось, приелась. Азарта не чувствовалось – теперь все было у всех и практически в равной мере. Даже хвастаться было некому. Кроме того, многие продукты, которые жены набрали еще в первые дни, за неимением достаточного места для хранения, просто начинали портиться и тухнуть. Без промышленных морозильных камер в подвалах и погребах начинали бродить замороженные овощи и ягоды, жуткую вонь источала оттаявшая рыба и морепродукты, слипшиеся и зеленеющие полуфабрикаты вызывали содрогания.
Прохаживающийся вдоль дворов глава местного самоуправления Анатолий Глебович Криничка то вздыхал, глядя на переполненные мусорные баки, то вдруг начинал ругаться, обнаружив в этих горах испорченной еды что-то ценное или экзотическое:
- Вот, ёлкины дети, как так можно! Еще пишут всюду, что Африка голодает!
В одном из дворов он вдруг заметил Сусликова, деловито что-то копающего под старой яблоней.
- Эй, Вася, что делаешь?
- А… Привет, Глебыч! – Сусликов махнул рукой и стер пот со лба. - Да вот… Мойву закапываю.
- Что-о-о?
- Мойву, говорю, закапываю. Очень люблю ее, знаешь. Любил то есть. Копченую, жирненькую такую, с золотистой шкуркой. Набрал столько, что в кухне пройти не мог. День жрал, два жрал, три жрал… А теперь не могу видеть уже. И весь дом ею воняет так, что сил моих нет.
И Сусликов раздраженно ткнул рукой в сторону громадного свертка из промасленной газеты. И до Анатолия Глебовича тут же донесся характерный, жуткий рыбный запах.
Это была последняя капля для Кринички, который всю жизнь считал себя человеком стойким, терпеливым и рассудительным. Он весь затрясся и заорал так, что его протяжное и подвывающее «о», должно быть, можно было расслышать даже из областного центра.
- Да они издеваются, что ли?! Наро-о-од оскатинивают подачками своими. Нате, люди добрые, жрите, пока не лопните. А мы что-о-о? Не люди, что ли? Подачки эти нам не нужны! Мы и сами! Работаешь, как во-о-о-ол, пашешь от рождения и до пенсии, а тебе подачки эти? Да я им…
И Криничка решительно пошел в сторону «Утопии», по пути собирая вокруг себя почти всех местных. При этом, если призывная агитация самого Кринички по ходу марша сильно не менялась, в толпе, шествующей за ним, разговоры были разные. Кто-то говорил, что это, должно быть, какой-то эксперимент – например, медицинский, и продукты все заражены. Другие говорили, что это телевизионное шоу, и их, как мартышек в зоопарке, просто снимают скрытыми камерами для потех каких-то зрителей. Третьи считали, что так нельзя и это форменное издевательство, и с жаром поддерживали и первых, и вторых.
Добравшись до крутящихся стеклянных дверей магазина, толпа остановилась. Все были настроены решительно, но никто не знал – на что. Начали кричать:
- Давайте звать директора!
- Давайте им петицию писать, пусть нам скажут, что тут происходит!
- Нет, полицию нужно вызывать! И прокуратуру! Пусть арестуют этих шарлатанов!
- Директора, директора! В глаза ему посмотреть!
И тут на порог магазина с раскладным рекламным штендером в руках вышел сам Григорий Остафьев. Сонным, абсолютно равнодушным глазом он оглядел собравшуюся толпу, поставил штендер слева от входа и, нагнувшись так, что из его джинс стали выглядывать верхние доли ягодиц, написал на штендере мелом:
«Новинка! Свежая маракуйя из Бразилии!»
Снова повернулся к толпе, глядя поверх голов куда-то на серенькое небо, обтер руку, испачканную мелом об штанину, развернулся и ушел обратно в магазин.
На минуту на улице повисла такая тишина, что стало слышно, как у пенсионерки Лидии Трофимовны расходится по швам ее новая серая юбка. Из безмолвствующей толпы выскочил Сусликов, зло пнул штендер и просипел:
- Вот тебе за маракуйю, гнида!
И тогда все остальные тоже ринулись пинать штендер, плевать в стекла, бросать комья грязи в крутящуюся дверь.
Бесновались минут пятнадцать и обессилев разошлись.
С тех пор магазин снова начинали обходить стороной, а если и доводилось проходить мимо, то обязательно ругались, кривлялись, морщились так, как будто шли через помойку. Штендер, на котором появлялись надписи одна заманчивее другой, постоянно кто-то опрокидывал, а в другой раз школьный учитель Петров, принеся в кармане мел, стер рукавом рекламу и, озираясь, не видит ли кто, написал на штендере матерное слово.
Продолжение: