Трещина в мире: как Восток и Запад стали чужими
Когда-то единый христианский мир, простиравшийся от туманных берегов Британии до залитых солнцем земель Востока, начал давать трещину. После рокового XI века, когда пути римского Запада и константинопольского Востока разошлись окончательно в событии, которое позже назовут Великой Схизмой, пропасть между двумя половинами христианской ойкумены становилась все глубже. Это был не просто спор о догматах или первенстве иерархов, это было медленное, мучительное расхождение цивилизаций, культур, менталитетов. В Византии, считавшей себя истинной наследницей Рима и хранительницей неискаженной апостольской веры (Православия), нарастало подозрение и неприязнь к своим западным братьям по вере, которых они все чаще стали называть "латинянами" или "франками".
В этой атмосфере взаимного отчуждения и идеологического противостояния в православной среде, особенно среди ревнителей чистоты веры, родилась своеобразная традиция – составление списков "заблуждений латинян". Это были не просто богословские трактаты, а настоящие каталоги всего, что, с точки зрения византийцев, западные христиане делали "неправильно". Обвинения касались не только серьезных догматических расхождений, но и обрядов, церковной дисциплины, бытовых привычек и культурных особенностей. Эти списки служили оружием в полемической войне, призванным доказать превосходство Православия и порочность западных новшеств и обычаев.
Особенно острой и непримиримой эта полемика стала после трагических событий начала XIII века. Четвертый Крестовый поход, изначально направленный на освобождение Святой Земли, обернулся чудовищным предательством: в 1204 году рыцари-крестоносцы, ведомые венецианцами, вместо битвы с мусульманами обрушились на своих христианских братьев и захватили Константинополь. Величайший город христианского мира был отдан на разграбление. Храмы были осквернены, святыни похищены, жители перебиты. Для византийцев это была незаживающая рана, катастрофа вселенского масштаба, подтвердившая их худшие опасения относительно "варварства" и "ереси" латинян. Именно в этой атмосфере боли, гнева и унижения константинопольский ритор и богослов Константин Стилв составил один из самых подробных и язвительных списков "латинских заблуждений", отразивший всю глубину пропасти, разверзшейся между Востоком и Западом.
Опресноки, мертвецы и перст указующий: искаженные таинства Запада
В каталоге прегрешений "латинян", составленном Стилвом и другими православными полемистами, особое место занимали обвинения, касавшиеся самого сердца христианской веры – таинств и обрядов. Для византийцев, трепетно хранивших древние традиции, любые отклонения в этой сфере казались особенно кощунственными.
Первым и одним из главных камней преткновения был вопрос о хлебе для Евхаристии – главного таинства христианства. Православные использовали для причастия квасной хлеб (артос), символизирующий жизнь, Воскресение Христово и полноту Божественной и человеческой природы Спасителя. Латиняне же, к ужасу византийцев, перешли на бездрожжевой хлеб – опресноки (азимы), какой употребляли иудеи в Ветхом Завете. Для Востока это было не просто обрядовое различие, а серьезное догматическое "заблуждение", возвращение к ветхозаветной тени вместо новозаветной истины, умаление животворящей силы таинства. Они видели в этом "мертвый" хлеб, не соответствующий учению Христа.
Не меньшее изумление и отторжение вызывали у византийцев слухи, доходившие до них о ритуалах избрания и посвящения Римского Папы. До Константинополя доносились странные, почти гротескные описания. Говорили, будто бы при избрании нового понтифика его подводят к бездыханному телу предшественника, и некто (или сам новоизбранный?) возлагает холодную руку мертвеца на шею живому папе, считая это актом передачи власти или некоего "помазания". После чего, как утверждали те же слухи, новоизбранный папа немедленно отправлялся служить заупокойную мессу по своему предшественнику. Насколько эти описания соответствовали действительности – сказать сложно; скорее всего, это были сильно искаженные или превратно понятые детали сложных ватиканских церемониалов. Но для византийского уха они звучали как нечто некрофильское, как поругание таинства священства, смешение живого и мертвого, святого и профанного.
Еще одним пунктом обвинения, который позже станет одним из главных катализаторов Реформации на Западе, но уже тогда вызывал негодование на Востоке, была практика продажи индульгенций. Византийцы с возмущением писали о том, что Папа и его клирики торгуют "прощениями" за грехи, причем не только за уже совершенные, но даже за будущие тяжкие преступления, включая те, что связаны с лишением жизни другого человека. Сама идея о том, что Божественную благодать и прощение можно купить за деньги, казалась им чудовищной профанацией, циничной сделкой со святыней, несовместимой с истинным покаянием и милосердием Божиим.
Даже такая, казалось бы, незначительная деталь, как способ совершения крестного знамения, становилась предметом критики. Латиняне осеняли себя пятью пальцами, что для православных, использовавших троеперстие (во имя Троицы) или двоеперстие (символ двух природ Христа), выглядело как минимум странно, а как максимум – несло в себе некий скрытый еретический смысл, искажающий правильное исповедание веры. Каждая мелочь, каждое отличие в обряде воспринималось как еще одно доказательство того, что Запад свернул с истинного пути.
Воины в рясах и обритые лица: поруганный сан и чуждые нравы
Критика византийцев не ограничивалась лишь сферой догматов и литургии. С не меньшим пылом они обрушивались на нравы и обычаи западного духовенства, которые разительно отличались от восточных идеалов и традиций. Особое негодование вызывал образ епископа-воина.
В Византии духовенство, особенно высшее, воспринималось как носитель мира, молитвы и духовного руководства. Участие священнослужителя в военных действиях, а тем более пролитие крови, считалось тягчайшим каноническим преступлением, несовместимым со священным саном. Каково же было их изумление и возмущение, когда они видели, что на Западе епископы и аббаты нередко облачались в доспехи, вели войска в бой и своими руками вершили ратное дело! Для православного сознания это было чудовищным искажением самой сути священства, превращением пастыря душ в военачальника, осквернением рук, предназначенных для совершения таинств, кровью убитых.
Не меньше раздражения и даже презрения вызывала у византийцев внешность западных клириков, а именно – их гладко выбритые лица и, как утверждали некоторые полемисты, даже бритые тела. В православной традиции борода считалась символом мужественности, зрелости, библейской мудрости и даже подобия образу Христа. Священник без бороды воспринимался как нечто неестественное, почти женоподобное. Обритый латинский епископ казался византийцу не только нарушителем древних обычаев, но и существом сомнительной мужественности, утратившим важный атрибут своего сана и достоинства. "Это делает их похожими на женщин", – с нескрываемым пренебрежением отмечали православные критики.
Полемисты также упрекали латинян в недостаточном, по их мнению, почитании некоторых святых, особо чтимых на Востоке. Утверждалось, например, что западные христиане не почитают должным образом апостола Павла. Объясняли это либо тем, что Павел не был непосредственным очевидцем земной жизни Христа (в отличие от 12 апостолов), либо, что более вероятно отражало византийские обиды, тем, что в своем Послании к Римлянам апостол якобы упрекал жителей "ветхого" Рима. Это обвинение, скорее всего, было несправедливым искажением западной традиции, где апостол Павел всегда занимал важнейшее место, но оно хорошо ложилось в общую канву противостояния.
Подобным же образом латинян обвиняли в неуважении к святому равноапостольному императору Константину Великому. В Византии Константин почитался как основатель новой христианской столицы – Константинополя (Нового Рима), как защитник Церкви и образец православного правителя. Византийские критики утверждали, что Запад не признает его святости именно из-за зависти к основанному им Новому Риму, который затмил славу Рима старого. Это также было явным преувеличением или непониманием западной традиции почитания святых, где Константин хоть и уважаем, но его культ имеет несколько иные акценты. Однако для византийцев это служило еще одним доказательством высокомерия и неблагодарности Запада. Все эти культурные и агиографические различия лишь подливали масла в огонь разгоравшегося конфликта цивилизаций.
Псы в алтарях и трон для блудницы: апофеоз святотатства в Царьграде
По мере углубления раскола и роста взаимной вражды обвинения становились все более резкими и порой совершенно фантастическими, граничащими с откровенной клеветой. Византийские полемисты, стремясь изобразить латинян как нечестивцев и варваров, не гнушались распространять самые дикие слухи об их обычаях.
До Константинополя доходили темные шепотки о том, что на Западе якобы допускают присутствие собак в святая святых – в алтаре во время совершения литургии! Более того, утверждалось, что в некоторые храмы позволяют входить даже медведям. Трудно представить себе что-либо подобное в реальности католического богослужения; скорее всего, это были либо злонамеренные выдумки, либо гротескное преувеличение каких-то местных обычаев или инцидентов. Но сам факт появления таких обвинений говорит о степени демонизации Запада в глазах некоторых византийцев.
Еще более омерзительными были слухи о нечистоплотности латинян, доходившие до утверждений, будто некоторые из них практикуют омовение в собственной моче и даже употребляют ее внутрь. "Что может быть мерзостней?" – риторически вопрошали авторы этих пасквилей. Подобные обвинения в крайней нечистоплотности и отвратительных практиках – классический прием пропаганды, направленной на то, чтобы вызвать у аудитории физическое отвращение к противнику и лишить его какого-либо человеческого облика.
Однако самые страшные обвинения были связаны не со слухами, а с реальными событиями, ставшими для Византии незаживающей травмой – разграблением Константинополя крестоносцами в 1204 году. То, что произошло в эти дни, превзошло самые мрачные опасения и самые яростные полемические выпады. Мечты о единстве христианского мира были растоптаны сапогами западных рыцарей.
Свидетели и позднейшие хронисты с ужасом описывали, как захватчики превращали великие храмы Царьграда, включая те, что были повреждены пожарами и боями, в стойла для своих коней. Священные пространства, где веками возносились молитвы, были отданы под нужды военной логистики. Апофеозом же святотатства стало то, что произошло в сердце Православия – соборе Святой Софии.
Величайший храм христианского мира был безжалостно разграблен. Чтобы вывезти богатую добычу – золотую и серебряную утварь, драгоценные покровы, священные реликвии – крестоносцы, по свидетельствам очевидцев, не погнушались ввести мулов и лошадей прямо в алтарную часть собора. Животные ступали копытами по священным мозаикам, и, как с содроганием отмечали византийские авторы, испражнялись там, где совершалась Божественная литургия. Это было не просто ограбление, это было сознательное и демонстративное унижение святыни.
Но и это было не пределом кощунства. Вершиной глумления стало водружение на патриарший трон (синтрон), на горнее место в алтаре, откуда обычно архиерей благословлял паству, женщины легкого поведения. Эта женщина, как описывают источники, восседая на святом месте, благословляла пирующих рыцарей, пела непристойные песни, передразнивала священнослужителей и церковные гимны, а затем, пританцовывая, покинула оскверненный храм. Эта сцена стала для византийцев символом окончательного падения нравов Запада, воплощением антихристова духа, воцарившегося в сердце их поруганной столицы.
События 1204 года стали водоразделом. После такого поругания святынь, после рек пролитой крови и бездны унижения примирение между Востоком и Западом стало практически невозможным на многие столетия. Список "заблуждений латинян" из полемического инструмента превратился в обвинительный акт, подкрепленный страшным опытом пережитой катастрофы. Трещина в мире стала пропастью.