В августе сорок третьего я вернулась в родную деревню. С осколком под лопаткой, который врачи так и не смогли вытащить, и свидетельством о негодности к дальнейшей службе. Двадцать два года, а за плечами — госпитали, бомбёжки, глаза бойцов, полные боли и отчаяния.
Теперь впереди была неясная гражданская жизнь, которую я уже почти забыла.
Наш дом стоял на самом краю деревни, у излучины реки Тверцы, где берег делает крутой поворот, а потом уходит вниз пологим спуском. Здесь всегда было наше место. Место, где мы с Нюркой встречали рассветы и провожали закаты, где плели разноцветные венки и пускали их по воде. Здесь мы с ней, две сестрёнки-погодки, лежали в высокой душистой траве, глядели в голубое небо и мечтали о будущем.
Она выбежала мне навстречу, когда я ещё только шла по пыльной деревенской дороге. Издали увидела, узнала и бросилась со всех но.
— Валюша! Валенька!
Кинулась на шею, родная, обняла так, что осколок под лопаткой отозвался острой болью. Я поморщилась, но стерпела, виду не подала. А она отстранилась вдруг, вгляделась в лицо, и её радость сменилась испугом, глаза округлились.
— Ты что... седая, Валюш?
Я машинально провела рукой по волосам. Раньше они были русыми, густыми, а теперь жидкие стали, с проседью на висках.
— Так вышло, повидала много, — ответила я уклончиво. — А ты-то как, родная? Ты ведь замуж вышла? Писала же... Где твой Фёдор?
— В поле он, — Нюрка вдруг смутилась, и на щеках её, впалых от тяжкой работы, проступил лёгкий румянец. — Вечером придёт. Увидишь.
Мы пошли в дом.
Старый наш родительский дом, немного покосившийся от времени, но всё такой же тёплый, с крепким запахом дерева и трав, развешанных под потолком. Мать встретила меня на пороге — тихая, постаревшая, с глубокими морщинами на лице.
Отец не вернулся с фронта. В сорок первом ушёл и почти сразу же попал под Вязьму. Известие о его см.ерти пришло, когда я уже была в госпитале.
— Сколько ж тебе довелось вынести, Валюшка, — причитала мать, гладя меня по голове, как маленькую. — Да только теперь всё, всё будет хорошо. Отвоевалась ты, дочка. Теперь жить будешь. Замуж выйдешь. Вон, как Нюрка...
Я кивала, а сама думала: какое там замуж? Кому я такая нужна — израненная, с осколком под лопаткой, седая в двадцать два? Да и мужиков в деревне почти не осталось. Кто погиб, кто искалечен так, что не поднимется.
— Тебе повезло, — сказала я Нюрке, когда мы остались одни. — С Фёдором твоим.
— Знаю, — сестра потупилась. — Другие вон одни остались, без мужиков совсем. А мы... Мы живём хорошо.
В её голосе прозвучало что-то такое, отчего я насторожилась. Но тогда не придала этому значения.
***
Он пришёл вечером, когда солнце уже садилось за реку, а на горизонте разливалось золотое свечение. Я сидела на стареньком крыльце, грелась в последних лучах солнца. Смотрела на знакомый с детства пейзаж и пыталась осознать, что теперь это — моя жизнь.
Я заметила его издалека.
Высокий, широкоплечий, он шёл по тропинке от поля, и знакомый силуэт заставил моё сердце дрогнуть. Сначала я решила, что это просто совпадение. Такого не могло быть. Просто похож, наверное, показалось в вечернем свете.
Но когда он подошёл ближе, сомнений не осталось.
— Валя... — он остановился в нескольких шагах от крыльца, и в его голосе было столько боли, что внутри у меня всё оборвалось.
— Федя, — выдохнула я и почувствовала, как мое сердце пытается выпрыгнуть из груди.
***
Мы познакомились в госпитале осенью сорок первого. Я — молоденькая медсестра, только-только закончившая курсы. Он — раненый боец, подорвавшийся на мине.
Рана была тяжёлой, но не смертельной. Правую руку спасли чудом, а на лице остался глубокий шрам от осколка — через бровь, щёку и до самого подбородка. Такой шрам не скроешь, не спрячешь.
Я выхаживала его, меняла повязки. А по ночам читала ему письма от родных — левой рукой он писать не умел, а правая была искалечена. Письма приносили редко, раз в несколько месяцев, но каждое становилось для него праздником.
Все письма были от матери. Никакой другой родни у него не осталось — только старушка, жившая далеко в тылу.
— Вот война кончится, — говорил он мне, — и поедем с тобой в мою деревню. Дом построим. Заживём...
Я верила ему. Да и что что в этом госпитальном аду, среди крови и стонов, могло быть дороже этой самой веры?
А потом в госпиталь принесли раненых после очередной бомбёжки, и всех медсестёр бросили им на помощь. Я работала двое суток без сна. А когда вернулась в палату, его койка была пуста.
— Федя... — я схватила за рукав проходившего мимо врача, — Шестаков! Куда его перевели?
— Выписали, — ответил тот. — На фронт.
— Как — на фронт? — я задохнулась. — Он же…
— Бумаги пришли сверху, — отрезал врач. — Такое время, сестрица. Оправился немного — и снова в строй. Не он первый...
Это была правда. Не он первый, не он последний. Многих поднимали на ноги и отправляли снова воевать. Но почему именно его? Почему именно тогда, когда меня не было рядом?
***
Господи, что мне стоило расспросить Нюрку заранее! Откуда он, что за Фёдор, как она с ним познакомилась... Тогда бы я знала. Тогда бы я приготовилась.
— Ты…вы … знакомы? — сестра вышла на крыльцо и переводила недоуменный взгляд с меня на мужа.
— Да, — хрипло ответил Фёдор. — В госпитале познакомились. Валя была моей медсестрой. Выходила меня.
В его глазах читалось столько всего — боль, растерянность, страх. И странная, странная дикая радость, которая пугала и смущала меня.
— Валя мне никогда не рассказывала, — Нюрка недоуменно смотрела на нас.
Я опустила глаза.
Конечно не рассказывала. Я вообще мало писала о госпитале. Да и как бы я могла это рассказать? «Сестрёнка, я полюбила одного бойца, но его забрали обратно на фронт». Нет, такого я писать не могла.
— Да там и рассказывать особо нечего, — выдавила я. — Обычное дело. Война.
Фёдор молчал, глядя на меня, и я чувствовала, как бешено колотится сердце. Надо было уйти, надо было найти предлог... Но сил не хватало, ноги как ватные не двигались с места.
— Ну, заходи, заходи, — Нюрка тронула его за локоть. — Ужин готов. Сестра вернулась, радость-то какая. И надо же — вы знакомы!
Он стащил с головы фуражку, провёл ладонью по волосам, в которых тоже серебрилась седина — как и в моих, — и шагнул к порогу. Проходя мимо, едва ощутимо коснулся моего плеча.
И от этого прикосновения словно током ударило.
Ужин прошёл в странном оцепенении. Нюрка щебетала за троих, рассказывала деревенские новости, строила планы, как будто войны не было. Как будто отец не погиб, как будто мы до сих пор были теми девчонками, что плели венки на излучине реки.
— ...к осени детишек планируем, — донеслись до меня её слова, и я подняла голову от тарелки. — Правда, Федя?
Он смотрел в свою кружку с молоком и, кажется, не слышал вопроса. Взгляд отсутствующий, пальцы сжимают ручку так, что вот вот она треснет.
— Федя! — повторила Нюрка, и он вздрогнул.
— А? Да. Конечно.
— Вот видишь! — сестра повернулась ко мне. — И тебе бы мужа найти. Ты ж красивая, Валь. Вон, подлечишься чуток, отъешься, и будешь как прежде. А то война тебя совсем истончила.
«Не буду, — подумала я. — Никогда я не буду как прежде».
И поймала взгляд Фёдора. Он смотрел на меня так, словно видел насквозь. Словно знал, о чём я думаю.
После ужина Фёдор ушёл курить, а мы с сестрой занялись посудой. Я мыла, она вытирала. Как в детстве.
— Ну, скажи, — Нюрка понизила голос до шёпота, — как тебе мой Федя?
Я сглотнула, подбирая слова. Что я могла ответить? Что он любил меня? Что в госпитале клялся увезти к себе в деревню, вместе дом построить? Что в наших редких, коротких встречах между перевязками и дежурствами было больше жизни, чем во всём остальном существовании?
— Хороший, — выдавила я. — Видно, что надёжный. Добрый.
— Добрый, — согласилась Нюрка. — Только молчаливый очень. И грустный почему-то. Бывает, смотрю, сидит у реки, глядит на воду, а в глазах... — она запнулась, — в глазах тоска такая, Валя. Не передать словами.
Я замерла, вдруг остро ощутив запах табака. Фёдор стоял у открытого окна с папиросой, и дым тянулся в комнату.
— Прости, — он отошёл, заметив мой взгляд. — Не хотел мешать.
— Да что ты, Федя, — всплеснула руками Нюрка. — Ты никогда не мешаешь! Мы с Валей просто болтаем. Сестринские разговоры.
Она улыбнулась, но как-то напряжённо. И я вдруг отчётливо ощутила фальшь в её голосе. Будто играла она, притворялась, а не искренне говорила.
Ночью я не могла уснуть. Лежала на сеновале — там всегда было моё место, с самого детства, — смотрела в щель между старыми досками на звёздное небо и думала: за что мне это испытание? Почему именно Нюрка? Почему именно он?
А потом услышала шаги. Осторожные, тихие. Скрипнула дверь сарая, чей-то силуэт показался на фоне лунного света.
Сердце мгновенно застучало где-то в горле.
— Валя... — хриплый шёпот. — Ты не спишь?
Я села на сене, обхватила колени руками. Хотелось закричать, прогнать его, но голос не слушался.
— Уходи, Федя, — выдавила наконец. — Прошу тебя. Уходи. Не нужно это.
Он не ушёл. Поднялся по лестнице, сел рядом, и сено зашуршало под его тяжестью. Лицо было в тени, лишь шрам серебрился при лунном свете.
— Я каждый день тебя ждал, — сказал он тихо. — После госпиталя. Думал, вернусь в часть, а ты письмо напишешь. Адрес-то я тебе оставил.
— Не было никакого адреса, — я отодвинулась. — Ты просто исчез, Федя. Меня двое суток не было. А когда вернулась — тебя уже выписали.
Он долго молчал, переваривая услышанное. Потом тихо выругался сквозь зубы:
— Так вот оно как... А я-то думал...
— Как ты здесь оказался? — спросила я, отодвигаясь ещё дальше. — Как с Нюркой сошёлся?
— После ранения отпустили на побывку. Ещё в сорок втором. Шёл через вашу деревню, заночевал. А утром встретил её на берегу, у излучины. Она плакала. Отец ваш погиб, похоронка пришла. Разговорились. И она так похожа на тебя была — аж сердце зашлось. Тот же взгляд, тот же голос...
— И ты решил на ней жениться, — мой голос дрогнул. — Потому что она похожа.
— Не сразу, — он покачал головой. — Уехал я тогда. На фронт вернулся. Думал, пересечёмся ещё с тобой, найду как-нибудь. Но судьба распорядилась иначе. В сорок третьем снова ранило. Тяжело. Комиссовали. И куда было податься? Мать к тому времени уже умерла. Дома не стало. Всё нутро выжжено…А тут — вспомнились её слова. «Приезжай, если что. Всегда найдёшь у нас приют».
— И ты приехал...
— Приехал. Думал, переживу у вас зиму, а там видно будет. А Нюрка с матерью так обрадовались. Работник в дом, мужские руки. А я смотрел на сестру твою и видел тебя. И казалось, что так и должно быть.
В его словах не было вины. Только глухая, застарелая боль. И отчаяние.
— Вот и Нюрка стала поглядывать. «Жениться не думаешь?» — спрашивает. А я что? Всё во мне мёртвое было. Думал, не полюблю уже никогда. Так почему бы и не жениться? Хоть какая-то память о тебе. Хоть что-то...
Я зажала рот ладонью, чтобы не разрыдаться. Сердце рвалось из груди.
— Федя, — прошептала сквозь пальцы. — Нельзя так. Это обман. Она же любит тебя. По-настоящему любит.
— Знаю, — он тяжело вздохнул. — Потому и молчу. Потому и не смотрю ей в глаза. Боюсь, поймёт всё. Сердцем почует, что ненастоящий я с ней. Что думаю о другой.
Я вспомнила слова Нюрки. «Тоска в глазах такая, Валя. Не передать словами».
— А ты? — он придвинулся ближе, и я ощутила тепло его тела. — Ты любила меня? Тогда, в госпитале?
Пальцы его так сильно сжали мои колени, что стало больно.
— Любила, — сказала, чувствуя, как слёзы катятся по щекам. — И сейчас люблю. Но теперь это ничего не значит. Теперь ты — Нюркин муж.
Он потянулся ко мне, но я отстранилась.
— Нет, Федя. Нет. Нюрка — моя сестра. Мы с ней с детства — как две половинки. Я не могу так с ней. Нельзя.
— А как же мы?
— Нас больше нет, — я встала, нашарила в темноте лестницу. — Так бывает, Федя. У многих бывает.
Он тоже поднялся, и в лунном свете я увидела, как сверкнули слёзы в его глазах.
— Я приехал сюда и начал новую жизнь, — сказал хрипло. — Думал, похоронил прошлое. А теперь ты здесь, и я не знаю, что мне делать.
— Живи, — ответила я, начиная спускаться. — Люби мою сестру. Детей растите. А я уеду. Завтра же уеду.
— Куда? — он схватил меня за руку. — Куда ты поедешь, Валя?
— Не знаю. Найду какое-нибудь место. Страна большая.
Он держал мою руку, и его пальцы дрожали.
— Прости меня. Прости, что не смог тебя найти раньше. Что поверил, будто ты забыла.
— И ты прости, — я высвободила руку. — Что не нашла тебя. Что не искала.
В темноте сарая мы стояли, глядя друг на друга, и эта минута стоила всей прожитой жизни.
— Я люблю тебя, — сказал он.
— Знаю, — ответила я. — Но так нельзя. Ты сам это понимаешь.
***
Утром я сказала, что получила направление в областную больницу на лечение. Что надо немедленно ехать. Нюрка ахала, причитала, просила остаться хоть на пару дней. А Фёдор молчал, сидя в углу, глядя в одну точку перед собой.
Я собрала нехитрые пожитки, попрощалась с матерью, обняла сестру.
— Прости, Нюрк, — прошептала ей на ухо, — но так надо. Поверь, так будет лучше для всех.
— Ты же вернёшься, — она заглянула мне в глаза. — Обещай, что вернёшься.
— Обязательно, — соврала я.
Фёдор вышел проводить меня до околицы. Шёл рядом молча, только изредка бросал косые взгляды. На развилке остановился:
— Я всегда буду помнить, — сказал тихо.
— И я, — кивнула. — Живите счастливо, Федя. За меня тоже счастливо живите.
Он хотел что-то сказать, но я покачала головой:
— Не надо. Пожалуйста.
И пошла по дороге, не оглядываясь, сжимая до боли лямки вещмешка. Солнце поднималось над горизонтом, заливая всё вокруг золотым светом. Впереди ждала неизвестность, но одно я знала точно: больше никогда не вернусь в эту деревню, на берег этой реки. Никогда.
А за спиной, в золотой пыли, стоял человек, которого я любила. Чужой муж. Муж моей сестры.
***
Иногда, особенно тёмными зимними вечерами, я думаю: как сложилась бы моя жизнь, если бы не война? Если бы я не ушла на фронт? Если бы Фёдор никогда не попал в тот госпиталь? Если бы я была рядом, когда его выписывали?
Тысячи «если бы». Но жизнь не терпит сослагательного наклонения.
Я не вернулась в ту деревню. Начала всё с чистого листа. Выучилась, стала настоящим врачом. Прожила долгую, в общем-то, счастливую жизнь.
Только иногда, во сне, снова вижу тот сарай, лунный свет и его…родные глаза, полные слёз.
И просыпаюсь с мыслью, что где-то там, на берегу той самой реки, под тёплым августовским солнцем, осталась моя настоящая жизнь. Та, которую у меня украла во.йна.