Среди многочисленных интерпретаций живописи Пабло Пикассо значительную часть составляют гипотезы о влиянии на его творчество потусторонних, демонических сил. Характерно, что авторами подобных экстравагантных гипотез и интуиций были люди высокой культуры, образованности и интеллекта. В первой трети XX века в России было немало публичных интеллектуалов, лидеров общественного мнения, кто пестовал данные теории. Мы сделаем краткий обзор самых нашумевших русских текстов о живописи Пикассо. Кроме того, в качестве некого камертона мы подключим к нашему дискурсу творческие интуиции легендарного мастера “литературы ужаса” – Говарда Филлипса Лавкрафта. Мы посмотрим, как мрачный полёт лавкрафтовской фантазии пересекается с теми доводами, которые приводят философы в своих не художественных, а полемических, аналитических текстах. Мы сблизим философию и литературу, и посмотрим, что из этого получится.
Итак, русский философ Николай Бердяев написал в 1914 году статью под названием “Пикассо”. Автор признаётся, что испытал чувство ужаса, оказавшись в той комнате щукинского особняка, где знаменитый московский коллекционер располагал работы молодого испанца. Далее, Бердяев пытается разобраться в природе этого ужаса. Оп пишет о зимнем космического ветре, что сорвал с природы и с искусства нарядные одежды. Бердяев своим трогательно неуклюжим авторским слэнгом говорит о распластовании космоса. Он имеет ввиду, что Пикассо как бы снял покровы с бытия и показал, что таится за оболочкой очевидной материи. Пикассо показал иной, незримый обыденному взгляду план бытия. Бердяев рассматривает этот мир как миров духов природы с его демоническими гримасами:
Живопись переходит от тел физических к телам эфирным и астральным.
Со свойственным ему социально-политическим пафосом, Бердяев оперативно переходит от критики Пикассо к критике современной ему культуры. Пикассо для Бердяева – симптом, причём философ не отрицает гениальности этого художника. Как раз напротив – будучи гением, он отражает главенствующий дух эпохи, или, как минимум перекликается с ним, впадает в экзистенциальный резонанс. Поскольку с Пикассо, выдающимся, общепризнанным мастером эпохи, явно что-то не так, значит, по Бердяеву - не в порядке сама эпоха.
Все устои колеблются (...) Человек (...) подвергается опасности от космических вихрей. Он не должен отдаваться воле ветра (…) Перед картинами Пикассо я думал, что с миром происходит что-то неладное…
Таким образом, критика феномена оборачивается у Бердяева критикой эпохи. Осмыслением её предреволюционных, милитаризованных настроений. Напомню, статья написана в год начала Первой мировой войны.
Лавкрафт в выдающемся рассказе “Хребты безумия” для создания саспенса, для придания большего драматического напряжения описанию встречи учёных-полярников с неописуемым, использует образ пронизывающего, разрушительного антарктического ветра. Герои, прежде чем, на свою беду, разбудить древний, дремлющий ужас, противостоят снежной буре. Самые сильные ветра на Земле дуют именно над Антарктидой. Вихри, с их завываниями становятся в сверх-напряжённом рассказе Лавкрафта провозвестниками беды, её глашатаями. Более того, сквозь свист ветра одному из персонажей рассказа, человеку с особо чутким слухом, слышится дополнительное посвистывание – какой-то потусторонний аккомпанемент.
Едва ли нашлись среди нас такие, кто спал в то утро безмятежным сном: слишком волновало всех открытие Лейка и тревожили завывания бури…
К полудню порывы ветра с запада достигли поистине бешеной силы и нам стало неспокойно за лагерь….
Георгий Чулков, литератор Серебряного века, автор теории “мистического анархизма” ещё более определёнен в своих подозрениях насчёт природы пикассовского вдохновения. В статье “Демоны и современность” он без обиняков называет картины испанца иероглифами Сатаны. Чулков предполагает, что Пикассо получает некие сведения из потустороннего мира, и для того чтобы не быть психически раздавленным открывшимся ему страшным видением, испанец вынужден быть продуктивным, должен выразить на холсте явленные ему мрачные картины…
Чулков с замечательной уверенностью заявляет о несомненности контакта Пикассо с инфернальными сущностями.
Сам Сатана внушил Пикассо мысль, что женщина вовсе не механизм, как думал Дега, и вовсе не кукла, как чувствовал её Ренуар, а что женщина – идол.
Любопытно, что во многих произведениях Лавкрафта присутствуют предметы прикладного искусства, как артефакты богомерзких культов. Какие-то резные фигурки идолов, которые обезумевшие сторонники потусторонних сил используют в своих ритуалах, поклоняются им.
Чулков, необходимо заметить, восхищается мастерством Пикассо. Однако, выступая в качестве мыслителя широкого профиля, он делает выводы, сходные с бердяевскими. Чулков определяет инициированный Пабло Пикассо в живописи “демонический пессимизм” как один из трендов западной культуры. Между прочем, второй тренд Запада, замеченный Чулковым - это нигилистический оптимизм, ярко проявленный у Анри Матисса. Чулков, следует отметить, не призывает создать бастион суверенной культуры, неподвластный влиянием извне, и не рекомендует наглухо блокировать влияния западной культуры. Он утверждает лишь, что нельзя идти за ней слепо и покорно, то есть призывает к бдительности при взаимодействии с данными энергиями и смыслами.
Что же Лавкрафт? Американский автор в своём легендарном рассказе “Зов Ктулху” пишет как раз о том, как влияние иных миров, в частности влияние ужасных древних созданий, спящих на дне морском, сказывается на людях, живущих в отдаленных уголках земли. Он тоже затрагивает тему дистанционного влияния злобных сущностей.
Кошмарный город-могильник Р'льех (...) Там покоился великий Ктулху и его полчища, сокрытые в зелёных илистых склепах; оттуда наконец-то, спустя бессчётные века, они слали мысли, насаждавшие страх в снах чутких провидцев, и властно обращались к своим преданным адептами, призывая их к паломничеству во имя освобождения и возрождения.
Если вышеупомянутых русских авторов шокировала возмущала, прежде всего, телесность в исполнении Пикассо, то я хотел бы затронуть тему неправильной геометрии как таковой. Пикассо довольно редко изображал архитектуру – и в качестве примера нам подойдёт его “Кирпичный завод в Тортосе” с чётко выраженной обратной перспективой.
В наши планы не входит придаваться в данном контексте мистической экзальтации, на манер русских философов Серебряного века. Тем более, если учесть, что обратная, и вообще, “неправильная” перспектива была присуща такому святому, светлому и нравственной надёжномe феномену искусства, как русская икона. Тем не менее, представляется любопытным, как Лавкрафт в ряде своих работ, разрабатывая тему ужасного, пишет не о сущностях, а о странностях самого топоса, о пугающих несуразностях пространства, в котором происходит действие. Американский автор мистифицирует геометрию.
Так, один из героев рассказа "Зов Ктулху", скульптор по профессии, видит во сне место, чья геометрия не является евклидовой и вызывала у него тошнотворное чувство ужаса. В том же рассказе, участники полярной экспедиции уже не во сне, а наяву сталкиваются с чем-то подобным.
Извращённая угроза и смутная тревога плотоядно затаились среди безумных, ускользающих от понимания углов и плоскостей резного камня: там, где только что была выпуклость, мгновение спустя взгляд различал впадину.
Паркер поскользнулся; и Йохансен клянётся, что его поглотил угол здания, которого там быть не могло: острый угол, который вёл себя как тупой.
Русский философ Сергей Булгаков посвятил творчеству Пикассо яркую статью"Труп красоты" (1915), и акцент здесь - вновь на инфернальных истоках вдохновения испанского творца. Оригинальной, по сравнению, хотя бы с чулковским является здесь не столько суть текста, сколько его образность. Булгаков не жалеет мрачных метафор:
совершенно ясно ощущается тление, запах разлагающейся плоти, распадающегося физического плана, через утончившуюся толщу которого маячат и пляшут астральные чудовища
Как не вспомнить здесь, скажем такое место из “Хребтов безумия” Лавкрафта:
мы стояли в туннеле, и из его пятнадцатифутового поперечника, как гной из свища, выдавливалась кошмарная пластическая масса – чёрная, переливчатая, вонючая. (…) эта жуткая, неописуемая тварь состояла из бесформенной, пузырящейся протоплазмы
Мы увидели, как близки миры религиозно ориентированных философов, чья риторика полна волнующих мистических образов, и миры профессионального автора художественной прозы. С другой стороны, нельзя исключать, что и Лавкрафт, выступая как гений литературы ужаса, не безразличен к проблемному духу своей эпохи…. Консерватор, националист, сторонник мира Традиции, Лавкрафт, осознанно или нет, сублимировал свои социально-политические рефлексии, репрезентируя их в кошмарных формах. Лавкрафт и не думал никого развлекать. Он реально, как и русские философы, стремится предостеречь своё поколение. Форму для своих глобальных социально-политических предостережений он выбирает экстравагантную, кошмарную, насквозь фантастическую. Лавкрафт боялся будущего, которое ждёт его страну, исходя из тех тенденций, которые он наблюдал как её гражданин. В частности, его волновала проблема неконтролируемой миграции. Он видел в ней риск размывания национальной американской идентичности и фактор увядания культуры.
_____________________________________________
P.S. Если вам пришёлся по нраву этот, или другие мои тексты на Дзене, приглашаю вас подписаться также на мой телеграм-канал.
Также жду вас на своих арт-медиациях. До новых встреч!