Дождь хлестал в окна, словно пытаясь вымыть из меня все страхи. Я переставляла вазу с хризантемами — Лиза всегда говорила, что они пахнут осенью и стабильностью. Стабильностью… Какой иронии! Мои пальцы дрожали, когда я зажигала свечи. Тридцать лет назад я готовила тот же салат «Оливье» для Вити. Тогда мама, вытирая слёзы в клетчатый фартук, шептала: «Он слишком беден, Ира». А я смеялась: «Зато мы будем есть «Оливье» каждый день!» Теперь я стояла на её месте. Но вместо бедности — седина, вместо юношеского задора — дорогие часы на руке у чужого мужчины.
Они вошли, принеся с собой запах дождя и дорогого парфюма. Он снял пальто, и я заметила, как аккуратно повесил его на вешалку, будто боялся оставить складку. Лиза, моя девочка в платье с ромашками, принесённом из её студенческой поездки в Прагу, смотрела на него так, словно он был чудом.
— Мам, это Артём, — её голос звучал как колокольчик, но в нём дрожала сталь.
Я кивнула, сжимая в руке влажную салфетку. *Артём*. Имя будто ударило меня в висок. Где-то в глубине памяти зашевелилось что-то тёплое и горькое.
За ужином он рассказывал о ремонте виллы в Испании, о том, как Лиза влюбила его в поэзию Цветаевой. Я молчала, разглядывая его руки — шрамы на костяшках, золотое кольцо с чёрным ониксом. Такое же кольцо носил Витя.
— Вы ведь тоже любите Цветаеву, Ирина Петровна? — он налил мне вина, и рука его не дрогнула.
— Любила, — ответила я, отодвигая бокал. — Пока жизнь не научила меня прозе.
Лиза фыркнула, и этот звук вернул меня в её шестнадцать лет, когда она кричала: «Ты ничего не понимаешь в современной музыке!»
— Ты сошла с ума! — я шипела позже на кухне, с силой ставя чашки в раковину. — Ему пятьдесят пять! У него взрослые дети!
— Ты же сама говорила, что возраст — не главное! — её щёки горели. — Когда папа умер, тебе было тридцать! Ты могла найти кого-то, но…
— Я *выбрала* тебя! — вырвалось у меня, и вдруг комната поплыла. Я схватилась за стол, увидев в её глазах ту же боль, что была во мне, когда Витю привезли из больницы с синим лицом и руками, сложенными на груди.
Она выбежала, хлопнув дверью. Я осталась с видением: Артём, осторожно гладящий её по волосам в прихожей, как делал Витя, когда она плакала из-за двоек по математике.
Ночью я перерыла старую коробку с письмами. Пожелтевший конверт с логотипом строительной компании «Вектор» — Витиной фирмы. Письмо, написанное дрожащей рукой:
*«Ира, если ты это читаешь, меня нет. Артём — как сын. Если что — обращайся к нему. Он поможет…»*
Фотография выпала из конверта: Витя в каске обнимает молодого парня в замасленной куртке. На обороте: «С нашим лучшим прорабом Артёмом. 1989».
Память ударила, как молния: мужчина с коробкой конфет на пороге, глаза, полные вины. «Я должен был быть там, Ирина Петровна… Я мог его остановить…» Тогда я кричала: «Уходите! Вы все виноваты!» И захлопнула дверь перед лицом его боли.
— Зачем ты вернулся? — спросила я на следующее утро, застав его одного на кухне. Он чистил яблоко, нож двигался уверенно, как у хирурга.
— Лиза нашла меня сама, — он положил дольку на тарелку, посыпал корицей. — На лекции о Бродском. Когда она заговорила о «Ни тоски, ни любви, ни печали»… — он усмехнулся, — я узнал ваши глаза. Потом узнал её упрямый подбородок. Ваш подбородок.
— Вы используете её! — я ударила кулаком по столу. — Чтобы залатать свою вину? Вы думаете, это вернёт Виктора?
Нож звякнул о тарелку.
— Я любил его как брата, — он говорил тихо, но каждое слово било в рёбра. — И тридцать лет носил его смерть здесь. — Он прижал кулак к груди. — Но Лиза… Она не искупление. Она — утро после тридцатилетней ночи.
Они пришли вместе через неделю. Лиза в пальто, которое я шила ей на выпускной, он — с папкой в руках.
— Мы хотим показать тебе кое-что, — сказала она, и в её голосе звучала та интонация, с которой она в пять лет просила: «Давай заведём щенка!»
В папке были фотографии. Наша старая дача в Сокольниках, которую я продала после смерти Вити. Терраса, покрашенная в голубой цвет, как мечтала Лиза. Яблоня, под которой Витя целовал меня в день свадьбы. И табличка у калитки: «Сад Виктора и Ирины. 1989-2023».
— Артём выкупил её, — Лиза обняла меня, пахну духами, которые я подарила ей на совершеннолетие. — Он искал тебя годы. Хотел вернуть.
Я смотрела на его седые виски, на шрам над бровью — точно такой же был у Вити после падения с лесов. Мир поплыл, и я впервые за тридцать лет разрешила себе заплакать.
На свадьбе Лиза танцевала в моём платье. Том самом, в котором я выходила за Виктора. Артём, в строгом костюме цвета ночного неба, вёл её в вальсе, шепча что-то на ухо. Когда музыка стихла, он подошёл ко мне, держа два бокала.
— За семью, — сказал он, и в его глазах я увидела того самого парня из 1989-го — упрямого, верного, с вечной грустью в уголках губ.
— За прошлое, которое стало будущим, — ответила я, и мы чокнулись.
Позже, когда гости разъехались, я нашла на столе записку: «Спасибо, что разрешили мне быть частью вашей истории. Артём». На обороте — детский рисунок: кривая яблоня, под ней три фигурки. Подпись: «Папа, мама и дядя Тёма. Лиза, 5 лет».
**Эпилог.**
Сегодня у них родилась дочь. Когда я взяла её на руки, Артём сказал:
— Виктория. В честь…
— Знаю, — перебила я, целуя крошечную ладонь. — В честь того, что любовь бывает вечной.
А за окном цвела яблоня.