Тихой сапой, без фанфар и объявления войны, в ткань нашего бытия вплелась новая универсальная валюта — валюта чужих впечатлений. Мы оглянуться не успели, как жизнь наша стала похожа на бесконечный отзовик: всё сущее — от чашки утреннего кофе до смысла существования — ныне требует рецензии, одобрения, цифрового благословения. Мы паломники в храме Чужого Мнения, и свечу свою мы ставим не иконе, а агрегатору оценок.
Мы вступили в эру, где личный опыт отрёкся от престола. Мы не смотрим фильмы, которые кем-то не просмотрены, и не едим то, что кем-то не поедено. Мы отдали своё право на ошибку и открытие в залог анонимным советчикам, смутно тревожась о собственной капитуляции. Но куда страшнее сама утрата воли — тот смутный яд, что проникает в душу, когда, начитавшись чужих суждений, мы так и не решаемся переступить порог незнакомого кафе или прочесть дерзкую книгу. И, отступив, уже начинаем вольно или невольно лепить в сознании образ этой непрожитой реальности, становясь рупором для эха, чей первоисточник нам неведом. Так и живём, в зазеркалье субъективности, погрязнув в реальности второго, третьего, десятого порядка, где тень вещи давно заменила саму вещь.
Этот разлад миропорядка не был тайной для прозорливого ума. Ещё в середине прошлого столетия французский мыслитель Жан Бодрийяр, словно глядя в кривое зеркало нашего времени, вывел диагноз — «гиперреальность». Её тогда не было в помине, но он описал её симптомы с пугающей точностью. Ключом к пониманию стал «симулякр» — копия, у которой никогда не было оригинала, — и его четыре стадии восхождения к тотальному господству.
Представьте себе свою фотографию. Вы смотрите на застывшее изображение и говорите: «Да, это я, но это и не я — это лишь бледный слепок, выхваченный из потока жизни и лишённый её дыхания». Это — симулякр первого порядка, «доброкачественная копия», ещё не порвавшая все связи с правдой. Но вот мы берём кисть ретуши и начинаем колдовать: убираем морщины, придаём глазам небывалый блеск, меняем фон. Узнаваемый образ ещё жив, но мы качаем головой: «Нет, это уже не я». Так рождается симулякр второго порядка — «злокачественная копия», начинающая подменять собой реальность.
Дальше — бездна. Отбросим фотоаппараты и вступим в сговор с искусственным разумом. Прикажем ему: «Яви нам битву космических ковбоев на развалинах Колизея». И он явит. Мы узнаём очертания камней, но люди на картине — призраки, событие — миф. Это — симулякр третьего порядка, наглый самозванец, притворяющийся реальностью, коей он никогда не был. И наконец, финальная, четвёртая стадия — «фаза чистой симуляции». Здесь отпадает любая необходимость в притворстве. Симулякр с вызовом заявляет о своей поддельности, он — чистый артефакт гиперреальности, порождение, для нашей скучной действительности не предназначенное.
Мы проспали тот тихий апокалипсис, когда смыслы, не выдержав напора, схлопнулись внутрь себя. Реальность взорвалась имплозией, и на её пепелище возникла новая вселенная, которая никогда не жила и не дышала. Информация, что обволакивает нас плотным коконом, лишь делает вид, что рождает смысл, — на деле же она безнадёжно отстаёт в этой гонке, ибо поглощение и перемалывание старого смысла происходит куда стремительнее, чем его возрождение. Эта информация — не сестра смысла, а винтик в иной, бессмысленной машине, чья единственная цель — симуляция самой себя. Она, подобно Уроборосу, мифическому змею, вечно пожирает собственный хвост, имитируя диалог там, где его давно нет.
Оттого и леденит душу необъяснимый страх. Нам лишь кажется, что мы говорим друг с другом, протягиваем руки и делимся переживаниями. На деле же мы обмениваемся осколками разорванного на атомы смысла, щедро приправленными симулякрами, словно нищие, торгующиеся о цене фальшивых монет. Мы балансируем на лезвии между «притворной подделкой» и «чистой симуляцией», даже не пытаясь сорвать с глаз повязку. Ведь для этого потребовалось бы обратиться к первоисточнику — что-то прочесть, что-то услышать, что-то почувствовать самому. Но мы, заложники эпохи, не читаем кем-то не почитанное и не слушаем кем-то не послушанное. Мы лишь ставим лайки на чужие путешествия и ставим звёзды на чужие ужины, по крупицам собирая чужую жизнь, пока нашу собственную тихо замещает её безупречная, пустая и прекрасная копия.