Валентина Петровна чуть подалась вперёд, уперев локти в белый стол. В её голосе не было и тени сомнения, только холодная уверенность, как у судьи, выносящего приговор.
— Простите, что? — медленно переспросила Оля, чувствуя, как внутри закипает волна возмущения.
— Ты должна отказаться от своей доли в этой квартире, — чётко, будто выбивая каждое слово молотком, повторила Валентина Петровна. — Трёшка будет оформлена только на Максима. На него одного.
Оля на миг перестала дышать. В кухне воцарилась тишина, нарушаемая лишь слабым шипением чайника, давно остывшего на плите. Валентина Петровна — статная, с властной осанкой и взглядом, что пробивал насквозь, — сидела так, словно оглашала неоспоримый указ. Максим, напротив, тяжело вздохнул, но промолчал, опустив глаза в чашку с остывшим чаем.
— Это наш общий дом, — Оля старалась говорить ровно, но голос дрогнул, выдавая бурю внутри. — Мы покупали её вместе, Максим привёл меня сюда после свадьбы. А теперь что — я должна всё отдать?
— Вместе? — Валентина Петровна изогнула бровь, её тон стал ещё резче. — А если жизнь повернётся? Если вдруг что-то случится, — она сделала паузу, многозначительно прищурившись, — трёшка должна остаться Максиму. Это логично.
Оля посмотрела на Максима, ожидая хоть слова в её защиту, но он молчал, сутуля плечи под невидимым грузом. Внутри у неё всё похолодело.
— Валентина Петровна, — она усилием воли сдержала дрожь в голосе, — мы с Максимом вложили равные суммы. Вы сами видели, как я три года копила на эту квартиру. А теперь я должна остаться ни с чем?
— Ни с чем? — свекровь фыркнула, откинувшись на стуле. — Ты молодая, найдёшь себе что-нибудь. А Максиму нужен дом — крепкий, надёжный. Я мать, я знаю, что ему лучше.
Оля коротко, резко рассмеялась — без радости, лишь от изумления.
— То есть я вложила половину, чтобы потом уйти с пустыми руками? Великолепно.
Максим наконец поднял голову, его мягкий голос прозвучал неуверенно:
— Мам, ну… это как-то нечестно. Мы с Олей вместе всё делали.
— Нечестно? — Валентина Петровна резко поставила чашку на стол, звякнув фарфором. — А ты о будущем подумал, сын? Женщины — они такие: сегодня с тобой, завтра нет. А потом что? Она заберёт половину и оставит тебя ни с чем!
— Хватит, — Оля встала, стул скрипнул по полу. Её глаза сверкнули, как озеро под первыми порывами ветра. — Я не "женщина какая-то". Я его жена. И это наш дом.
Валентина Петровна смерила её долгим взглядом, холодным и тяжёлым, как камень.
— Делайте как знаете, — бросила она, поднимаясь. — Но если ты не откажешься от доли, не жди от меня ни копейки помощи.
Она одёрнула кофту и вышла из кухни, хлопнув дверью. Оля стояла, чувствуя, как ком в горле душит дыхание. Максим потёр шею, глядя в пол.
— Прости, — пробормотал он. — Я не думал, что она так…
Оля посмотрела на него, и в её ясных, усталых глазах мелькнула боль. Этот разговор был только началом.
***
Максим замялся, его пальцы нервно теребили край скатерти. Он хотел что-то сказать, но слова застревали в горле, как рыба в сетях. Оля смотрела на него – ждала. Ждала, что он встанет на её сторону, что скажет матери: хватит. Но он молчал, и это молчание резало её острее ножа.
— Ну что ты молчишь? – Оля не выдержала, голос её сорвался, как ветер с цепи. – Это твоя мать меня выгоняет из нашей жизни, а ты… ты просто сидишь?
Валентина Петровна хмыкнула, скрестив руки на груди.
— Выгоняю? Я правду говорю! А ты, Оля, не строй из себя святую. Если бы ты думала о нём, сама бы предложила отказаться.
— Отказаться? – Оля вскочила, стул скрипнул по полу. – От того, что я строила своими руками? Я три года копила на эту квартиру, Максим! Три года! А ты… ты даже не можешь слово сказать?
Максим поднял голову, его лицо побледнело, как луна в тумане.
— Оля, я… я не хочу ссоры, - выдавил он. – Может, правда… как-то договориться?
— Договориться? – Оля рассмеялась – коротко, зло. – Это не торг на рынке, Максим. Это наш дом. Или был нашим.
Валентина Петровна подалась вперёд, её голос стал низким, угрожающим:
— А ты подумай, девочка. Если вдруг что – суды, делёжка… Ты хочешь Максима в это втянуть? Я мать, я знаю, что ему лучше.
— Лучше? – Оля шагнула к столу, её руки дрожали. – А обо мне кто подумает? Я для вас – пустое место? Пришла, ушла, и плевать?
— Оля, не надо… - Максим протянул руку, но она отшатнулась, как от огня.
— Не надо? – переспросила она, и в её голосе зазвенели слёзы, которые она изо всех сил держала. – Ты хоть понимаешь, как мне больно? Я думала, мы вместе… а ты… ты даже не пытаешься меня защитить.
Валентина Петровна закатила глаза.
— Театр устраиваешь? Всё ради него, между прочим. Чтоб ты потом с половиною квартиры не сбежала.
— Сбежала? – Оля задохнулась от возмущения. – Да я за эти стены душу вложила! Каждый угол – это мои мечты, мои ночи без сна… А ты, Максим, - она повернулась к нему, - ты что, правда думаешь, что я такая? Что я тебя брошу и утащу всё с собой?
Максим открыл рот, но слова не шли. Его глаза метались между матерью и Олей, как лодка в шторм.
— Я… я не знаю, - выдавил он наконец. – Я просто хочу, чтобы все были довольны…
— Довольны? – Оля покачала головой, её голос упал до шёпота. – А я? Моя душа рвётся на части, а ты этого даже не видишь.
Тишина снова накрыла кухню – тяжёлая, как звёздное покрывало в безлунную ночь. Оля стояла, сжимая кулаки, а Максим смотрел в пол, будто там была разгадка. Валентина Петровна же сидела прямо, с торжествующей улыбкой, словно уже победила.
***
Оля вдруг выпрямилась. Её глаза – теперь сухие, горящие – впились в Максима.
— Знаешь что? – сказала она, и голос её был твёрд, как железная воля. – Я не позволю с собой так обращаться. Если ты не доверяешь мне, если твоя мать видит во мне врага – зачем мы вообще строим эту жизнь?
Она шагнула назад, стул зашатался, но устоял. Валентина Петровна вскинула подбородок, её губы растянулись в холодной усмешке.
— Вот и показываешь своё истинное лицо! – бросила она. – Я же говорила, сын, она только о себе думает.
— О себе? – Оля резко повернулась к ней. – Это вы о себе думаете! О том, как всё под себя подмять! А я… я верила в нас, Максим. Верила!
Максим встал, его руки дрожали, лицо исказилось растерянностью.
— Подождите… - начал он, но голос его был слаб, как шёпот листвы. – Оля, мама, давайте не будем…
— Не будем? – Оля посмотрела на него, и в её взгляде мелькнула искра – то ли гнев, то ли отчаяние. – Нет, Максим. Хватит. Если ты не можешь встать на мою сторону – значит, мы не на одной.
Она развернулась, быстрым шагом подошла к вешалке, схватила сумку. Пальцы её дрожали, но движения были точны, как у человека, который уже всё решил. Максим шагнул за ней, но замер на полпути – ноги будто приросли к полу.
— Оля, постой! – крикнул он, но она уже открывала дверь. – Я… я не хотел…
— Не хотел? – Оля обернулась, её голос дрогнул, но глаза оставались сухими. – А что ты хотел, Максим? Чтобы я молча проглотила это? Чтобы твоя мать вытерла об меня ноги, а я улыбалась?
Валентина Петровна фыркнула, откинувшись на стуле.
— Ну и иди! – бросила она. – Нам такие не нужны. Максим, не бегай за ней – пусть проветрится.
Оля замерла в дверях. Её спина напряглась, как струна, готовая лопнуть. Она медленно повернула голову, посмотрела на Максима – последний раз.
— Ты слышал? – тихо сказала она. – "Пусть проветрится". Это всё, что я для тебя значу?
Максим открыл рот, но слова утонули в горле. Его глаза – полные смятения, боли – кричали громче, чем он сам. Но он молчал. И это молчание стало последней каплей.
— Прощай, - выдохнула Оля. Дверь хлопнула, эхо ударило по стенам, как волна о берег. Шаги её затихали в коридоре – быстрые, решительные, уносящие её прочь.
Максим стоял, глядя на закрытую дверь. Его сердце стучало молотом, в груди разгорелся огонь – смесь вины и страха. Валентина Петровна же поправила волосы, удовлетворённо хмыкнула.
— Всё правильно, сынок, - сказала она. – Так и надо.
Но в глазах Максима уже не было уверенности. Только пустота.
***
Тишина на кухне стала густой, как туман, что стелется над рекой. Максим опустился на стул, его руки бессильно легли на стол. Чашка Оли стояла нетронутой – чай в ней давно остыл, как их мечты. Он смотрел на неё, и в голове крутилось одно: Что я наделал?
— Ну что ты сидишь, как в воду опущенный? – Валентина Петровна подвинула к нему тарелку с печеньем. – Всё к лучшему, сынок. Ты своё будущее защитил. Она бы тебя потом обобрала – я же вижу таких.
Максим не ответил. Его пальцы сжали край стола, костяшки побелели. В ушах ещё звучали Олины шаги – удаляющиеся, как ниточка жизни, что рвётся на ветру. Он вспомнил её глаза – ясные, горящие, полные веры в него. А теперь? Теперь там, за дверью, только пустота.
— Мам, - голос его был тих, как шёпот ветра в поле, - а если я ошибся?
Валентина Петровна нахмурилась, её брови сошлись, как тучи перед грозой.
— Ошибся? Да что ты такое говоришь? Она сама ушла – её выбор. А ты мужчина, должен думать головой, а не сердцем.
— Головой… - повторил он, и в груди что-то сжалось, как камень на сердце. – А что, если я без неё… не смогу?
Мать закатила глаза, махнула рукой.
— Сможешь. Такие, как она, приходят и уходят. А квартира – это навсегда. Я для тебя старалась, Максим.
Он кивнул – механически, без души. Но в голове роились мысли, как осенние листья в вихре. Он видел Олю – как она смеётся, как заваривает чай, как мечтает о будущем в этой самой кухне. А теперь её нет. И в этой новой, пахнущей ремонтом квартире вдруг стало холодно, как под покровом ночи.
— Я пойду… подумаю, - пробормотал он, вставая. Ноги несли его к окну, где за стеклом плыла луна по небу. Он смотрел на неё и чувствовал, как душа не на месте – будто ушла вместе с Олей.
Валентина Петровна осталась за столом, довольная, как кошка, что поймала мышь.
— Вот и правильно, - бросила она ему в спину. – Утро вечера мудренее.
Но Максим не слышал. Он стоял у окна, и в его глазах мелькали искры – то ли слёзы, то ли сожаление. За горизонтом событий осталась Оля – её шаги, её голос, её тепло. А он? Он остался здесь, с матерью и пустой трёшкой, которая уже не казалась домом.
— Что я наделал… - прошептал он снова, и слова растворились в тишине ночи. Ветер перемен дул за окном, но внутри него всё замерло – как река, что несёт свои воды в никуда. Он знал: это не конец. Но начало ли? Ответа не было. Только тень сомнения – тяжёлая, как груз мыслей, что не отпускал его ни на миг.